А: Где тогда граница? Чем для нас отличаются эти два признака – «брюнетка» и «ВИЧ-инфицированный»? Какая нам разница?
К: Разница, конечно, есть. Человек, который не лечит ВИЧ, кажется нам абсолютно ненормальным. Потому что ВИЧ мы считаем болезнью. Аутизм мы перестали считать болезнью, и за это была большая борьба, теперь аутизм называется особенностью. В этом, собственно, и дело: мы, как общество, считаем, что люди, которые не хотят избавиться от болезни, – сумасшедшие, а люди, которые мучают не больных, пытаясь их нормализовать, – сволочи.
А: Это правда, но ключом к этическому ответу здесь становится заразность. Если человек болен незаразной болезнью, пусть делает с собой, что хочет. Есть много способов самоубийства. Но про людей, которые не хотят лечиться, кажется, сериалы еще не снимают. И самоубийство многие считают безнравственным. Когда речь идет о самоубийстве, никто не рассказывает, что есть какая-то другая идентичность, или обстоятельства рождения, или свойство, или медицинское состояние, которые можно вписывать в структуру общества или к которым пытаться общество адаптировать.
К: Хотя часто встречается сюжет про отказ от реанимации. В России это невиданная роскошь, а в Америке – большая тема. Причем сейчас она уже не такая острая, но еще год-два назад в сериалах про больницы непременно появлялись серии об отказе от реанимации и связанных с этим переживаниях врачей и родственников больных. Раз конфликт возникает, значит отказ от реанимации еще не нормализован, но процесс идет. То же самое с эвтаназией. Как ты думаешь, что-то способно ограничить расширение нормы? Есть ли территория, куда норма не зайдет?
А: Есть базовый набор вещей, которые никогда не станут нормальными. Убийство. Или воровство. Я искренне считаю, что левые социалисты по всему миру довольно много сделали для того, чтобы легитимизировать воровство, по крайней мере в каких-то пределах. За воровство теперь не так серьезно наказывают, если речь идет о выживании человека. Это большой шаг в сторону гуманизма. И все равно оказалось, что человечество нельзя убедить в том, что воровство – это хорошо. Ты не можешь, в принципе, размыть границу между своим и чужим.
К: Мне, например, казалось, что дети – это святое. Поэтому в свое время меня совершенно потряс фильм «Джуно», про девочку, которая забеременела в 16 лет и решила, что аборт она делать не будет, а отдаст ребенка на усыновление. И пока она ходит беременная, знакомится с парой, которая готова на усыновление, у нее случается настоящая любовь с ее парнем, отцом ребенка. И мне казалось, когда я смотрела фильм, что сейчас все будет хорошо, они все втроем будут вместе. Но они отдают ребенка. Как это возможно? Как эти двое смогут встречаться после того, как они отдали ребенка? Очевидно, что это какой-то социальный заказ и слом моей парадигмы. Притом что просто так бросить ребенка – не хорошо. Не норма.
А: И аборт не хорошо.
К: Это вообще интересный вопрос – общество борется за право женщин делать аборт, но в кино стараются избегать этой темы. Даже в продвинутом сериале «Девочки» в одной из первых серий девушка сидит в очереди на аборт, но его не делает. И на всякий случай авторы сериала, чтобы не прослыть ханжами, придумывают такой сюжетный ход, что аборт она не делает не потому, что решает родить ребенка, а потому, что повезло и она не беременна. То есть сценаристы уже дошли до того, чтобы показывать секс между людьми не в идеальной форме и разрешать им разговаривать на разные табуированные темы, но грань, связанную с абортом, пока еще пересечь не готовы.
А: Многие считают, что аборт – это так или иначе убийство. И именно потому, что убийство недопустимо для очень многих людей, человек, который до этой грани дошел и перешел ее, будет плохим. Есть список вещей, которые можно показывать и которые показывать нельзя. К тому же у тебя есть какое-то высказывание, которое ты хочешь сделать своим фильмом, и ты боишься его размыть. Ты не будешь дополнительно усложнять своего героя. Когда в фильме или сериале показывают человека, который не соответствует норме, то это несоответствие возможно только по одному пункту. Гей, фашист, героиновый наркоман – это редкое сочетание.
К: Но при этом человек с инвалидностью и супергерой – обычное сочетание. Вот, например, во вселенной Мстителей появился Дедпул, супергерой с абсолютно обезображенным ожогами лицом. Почему, чтобы нормализовать человека с инвалидностью, нужно приписать ему сверхспособности? Даже герой фильма «Чудо» по прекрасной детской книжке, которому сделали 20 операций на лице, – это не обычный мальчик. Это очень умный и замечательный мальчик.
А: Ты не можешь взять то, что отличается от твоих представлений о среднем и прекрасном, и просто поместить в обычную среду. Так не сработает. Между прочим, именно поэтому сначала лицо Дедпула прикрывают красной тряпочкой.
К: Пока не смотри на его лицо, полюби его таким, а потом мы тебе покажем, что у него под красной тряпочкой.
А: Да, исторически так это происходит.
К: И через пять лет мы будем смотреть фильмы про человека с обожженным лицом и не обращать на это внимания. Может, даже нам не объяснят, почему у него такое лицо.
А: Честно говоря, я бы хотел уже перейти как можно скорее к этой стадии.
К: Ты весь такой открытый и этичный, тебя не смущает, например, что у тебя есть дети, которым все это надо как-то объяснять? И ты им рассказываешь, что вокруг разные люди, не надо обращать внимания на различия. Пока ты все это объясняешь – про разный мир и разных людей, разный цвет кожи, разных партнеров и так далее – мир меняется, и в новом мире все, наоборот, принято замечать. И ты опять начинаешь: «Помните, что я рассказывал год назад? Так вот, концепция изменилась». Все так быстро меняется, что тебе скоро стыдно будет сериал «Друзья» детям показать.
А: Самое важное свойство нормы – над ней можно смеяться. И в тот момент, когда над кем-то нельзя смеяться, или еще хуже, когда какой-то человек со стороны тебе говорит, что над кем-то нельзя смеяться, процесс нормализации тормозится. Нормализация – это на самом деле тренировка сосуществования, когда что-то перестает быть маркером и становится привычным.
К: Правильно ли я тебя понимаю, что, когда мои дети вырастут, я снова смогу показать им сериал «Друзья» и это снова будет не стыдно?
А: Показывай детям сериал «Друзья» сейчас и показывай им как можно больше разного. И тогда они поймут, что в принципе не бывает нормы и не нормы, а есть бесконечное разнообразие. В какой-то момент они начнут его делить на разделы, но очень скоро увидят – их так много, что запомнить все нельзя, и перестанут обращать на это внимание. А если для кого-то принадлежность к разделу принципиальна, он сам им про это расскажет.
К: Хорошо. У меня к тебе один вопрос остался. Если уже можно не почитать отца своего и мать свою…
А: Можно.
К: Можно прелюбодействовать…
А: Можно.
К: Воровать, ты говоришь, немножко можно.
А: Чуть-чуть.
К: Врать чуть-чуть можно?
А: Можно.
К: Жену ближнего можно?
А: Можно. Более того, у меня есть знакомые, которые считают, что тот факт, что она жена твоего ближнего, вообще не должен фигурировать в нравственном рассуждении. Она же не собственность ближнего, а независимый человек.
К: Даже не буду тебя спрашивать, можно ли нарушать субботу. Но скажи мне, а почему убивать-то будет нельзя? Даже самоубийство, судя по всему, уже не такое табу.
А: Я надеюсь, что нормой станет все, кроме насилия.
К: Это очень странно. Почему все нормализуется, а насилие нет? Чем оно так уж принципиально отличается от всего остального?
А: В этом разница между нашими с тобой позициями. Ты считаешь, что мораль формируется нашим опытом и, если нам показать много насилия или показать, как люди сначала занимаются насилием, а потом пьют смузи, радуются жизни и ведут полноценную человеческую жизнь, это нас примирит с насилием. А я так не думаю. Есть вещи, которые просто в нас встроены.
К: Ты считаешь, что в тебя встроена одна заповедь из десяти? В меня десять встраиваются. Почему в тебя только одна?
А: Если я считаю, что некоторые заповеди устарели, это вовсе не значит, что я сам их нарушаю. Нет. Слушателям нашего подкаста я честно признаюсь, что нарушаю только три или четыре.
Глава 20Что делать с Майклом Джексоном?[58]
В марте 2019 года в прокат вышел документальный фильм «Покидая Неверленд». Его герои, Уэйд Робсон и Джеймс Сейфчак, рассказывают историю своих отношений с Майклом Джексоном, которые начались, когда одному из них было семь лет, а другому – десять. Оба утверждают, что подверглись сексуальному насилию со стороны певца. Реакция на «Покидая Неверленд» была неоднозначной. Кто-то отказался верить – вышло даже несколько фильмов-опровержений, авторы которых искали нестыковки в рассказах Робсона и Сейфчака. Другие призывали лишить Джексона статуса короля поп-музыки – несколько радиостанций отказались от его песен, а создатели мультсериала «Симпсоны» изъяли из эфира эпизод, в записи которого он принимал участие.
Катя: Первый вопрос, который возник еще до того, как мы все посмотрели этот фильм, – можем ли мы теперь слушать музыку Майкла Джексона?
Андрей: У меня есть простой ответ – каждый человек, который задается этим вопросом, должен включить музыку Майкла Джексона и попробовать ее послушать.
К: Ты не поверишь, но я ровно так и сделала после просмотра фильма «Покидая Неверленд». Я никогда не была фанатом Майкла Джексона, но есть одна песня, которая меня берет за душу, – «What about us». Я послушала ее и поняла, что даже после совершенно изматывающего для меня, как для матери маленьких мальчиков, четырехчасового фильма мое восприятие этой песни совершенно не изменилось.