Так вышло: 29 вопросов новой этики и морали — страница 35 из 48

К: Но для этого он должен признать, что с ним происходило что-то плохое.

А: Как герои нашего фильма. Но главная проблема с паттернами на самом деле другая. Когда что-то становится паттерном, например насилие над детьми, все вокруг делают вид, что этого не замечают. И это страшно – на одного человека, действительно совершающего насилие, приходится 20 человек, которые об этом знают. И для них это тоже в некотором смысле травматический опыт, который они воспроизводят. Они видят, что происходит насилие, и принимают решение, пусть даже мучительное, не вмешиваться. Ситуация повторяется, а потом еще раз и через какое-то время становится нормой. Поэтому, какой бы ни была обратная сторона внезапно охватившего всех осознания, что мы живем в мире повторяющегося насилия, и в частности насилия над детьми, сколько бы охот на ведьм оно ни открыло, есть надежда, что людей, для которых насилие перестанет быть нормой, будет все больше.

К: Представление о норме действительно меняется. В начале нашего разговора мы обсуждали, как будем теперь относиться к музыке Майкла Джексона. И если с музыкой у меня проблем не возникло, то с Питером Пэном, который упоминается в фильме, оказалось не все так просто. Теперь я совершенно по-другому смотрю на эту книжку. Мне в ней везде чудятся эвфемизмы и намеки. И надо сказать, многое в наше время стало восприниматься по-другому – от сказок Чуковского до фильма «Леон» про отношения взрослого киллера и маленькой девочки. Нам теперь нельзя показывать такие фильмы детям? Или сначала нужно читать огромную лекцию?

А: Если оптика так меняется, то возникает логичный вопрос: травма героев фильма «Покидая Неверленд» – настоящая? Или ее создало общество, которое рассказало им, что они жертвы?

К: Почему мы считаем, что роман взрослого мужчины с семилетним ребенком – это ужасно? Так решило общество. И пока оно не рассказало об этом Робсону и Сейфчаку, они считали то, что с ними происходило, любовью. Между прочим, пока Джексон ходил с этими детьми за ручку, спал с ними в одной кровати, общество делало вид, что все в порядке.

А: Мне кажется, можно бесконечно спорить о том, что случилось между Майклом Джексоном, Уэйдом Робсоном и Джеймсом Сейфчаком. Но после того, как мы посмотрели фильм «Покидая Неверленд» и вспомнили свои 1990-е, одну вещь мы знаем точно – общество тогда было совершенно больным на голову.

Глава 21Можно ли использовать диагноз как оправдание?[60]

Кейс

Авторам подкаста «Так вышло» пришло письмо от слушателя: «Мне поставили диагноз циклотимия[61], насколько этично и правильно мне будет говорить об этом своим родным и близким, чтобы объяснить порой странное мое поведение? Или стоит диагноз оставить при себе, чтобы на меня не повесили ярлык «психбольной»?»

Катя: Этично ли объяснять диагнозом свое поведение? Как себя вести, если диагноз у кого-то из твоих близких? Прежде чем я начну зачитывать свой список диагнозов и поддержу таким образом нашего слушателя, я хочу знать, что ты думаешь о людях с психиатрическими диагнозами?

Андрей: Я считаю, что психиатрический диагноз – это в большой степени конструкт. Это всегда некоторый континуум людей с разными проявлениями.

К: Спектр.

А: Да. И ты можешь на этом спектре в разных местах поставить точку и в разных местах сказать – вот, дальше уже диагноз. Что мне тут интересно с точки зрения этики? Если у человека есть некоторая особенность, не важно, психиатрическая или не психиатрическая, то можно относиться к ней по-разному. Либо считать эту особенность органической частью этого человека, и тогда единственный способ с ней жить – уметь ее принимать и учиться с ней работать. Либо рассматривать эту особенность как что-то, с чем нужно бороться и справляться. С одной стороны – полное принятие, а с другой – «ползи, ползи, ножки вырастут».

К: У меня была депрессия тогда, когда это еще не было модным, – когда мир еще не относился так серьезно к психиатрическим диагнозам. Как тогда полагалось, я скрывала свою депрессию и тайком пила антидепрессанты. И очень уважительно относилась к своему состоянию и, конечно, очень многое объясняла тем, что у меня проблемы с захватом серотонина. Тогда в России даже речи не было о том, что люди с психиатрическими диагнозами имеют право на сочувствие и сопереживание. Следующий депрессивный эпизод случился у меня спустя много лет, когда депрессия была у каждого второго, даже уже почти вышла из моды и только-только зарождался новый тренд на биполярное расстройство, которое у меня тоже есть в легкой форме. Когда депрессия и биполярное расстройство стали публичной и очень одобряемой вещью в нашем социальном кругу, я снова стала скрывать этот факт. Как-то неловко – если у всех биполярка, разве можно ею что-то объяснить?

А: Ты так рассказываешь обо всем этом, как будто не считаешь упомянутые тобой диагнозы настоящими. И это интересно само по себе, потому что ты таким образом двигаешься по спектру отношения к психиатрическим диагнозам. Такое движение неизбежно. Мы – и как отдельные личности, и как общество – не можем сместиться в этом спектре ни до конца вправо, ни до конца влево. Потому что, если отменить идею реальности психиатрических диагнозов, мы не сможем оказывать помощь людям, которым она нужна, или вмешиваться, когда люди становятся социально опасными. А если полностью превратить идею психиатрических диагнозов в социальный конструкт, мы рискуем тяжелую болезнь превратить в пшик.

К: Моя ирония была защитной реакцией, а не попыткой сказать, что психиатрических диагнозов не существует. В нашем обществе, особенно в самой прогрессивной его части, все процессы идут с невероятной скоростью. Мы еще не успели свыкнуться с мыслью, что депрессия – это реальность, а биполярное расстройство – это не плохой характер, не плохое настроение, как оказалось, что эти диагнозы – реальность уже практически для всех.

А: В разной степени.

К: Безусловно. И тут возникает вопрос – если это реально для всех, должен ли диагноз менять что-то в моем отношении к жизни? Если у меня депрессия и мне тяжело выходить из дома, могу ли я использовать ее как оправдание своих опозданий? Особенно с учетом того, что у всех вокруг вообще-то тоже депрессия.

А: Чем плоха фраза «Я всегда опаздываю, примите меня таким, какой я есть»? Тем, что от человека требуется во всех жизненных обстоятельствах немножко себя преодолевать и немножко идти навстречу окружающим. И если кто-то говорит, что не будет идти навстречу окружающим, его считают плохим человеком. Я уверен, что у большинства людей есть свои особенности, с которыми им трудно жить и мириться. Но нужно стараться их как-то нивелировать, всегда делать на шаг больше, чем хочется.

К: Ты все-таки из тех, кто говорит «возьми себя в руки». Но я тебе на это скажу, что, кроме уже перечисленных диагнозов, у меня есть еще – мой тип личности отчасти можно отнести к психопатическому. И один из его симптомов – проблемы с сопереживанием, то, что люди называют бессердечием. Ты спросишь меня, как я со всем этим существую? Я отвечу – если ты добавишь к любому диагнозу слово «высокофункциональный», ты получишь обычного человека. Я – высокофункциональный человек с шизоидным, нарциссическим, психопатическим, депрессивным и биполярным расстройствами. Это значит, что в принципе я веду себя как нормальный человек, но иногда мое поведение выглядит как скотство. Ты не представляешь себе, сколько я преодолеваю, чтобы вести себя по-человечески тогда, когда мне это, согласно моим особенностям, совершенно несвойственно. Тебе что-нибудь дает это знание про меня?

А: Что значит «что-нибудь мне дает»? У меня много недостатков, но я людей не оцениваю исключительно по тому, что они мне дают. Но мне все равно кажется, что у любого человека есть свои особенности. Я, например, считаю, что моя леность природная тоже особенность.

К: Если бы ты был у психолога, то первое, что узнал, – лени не существует.

А: Психологи говорят, что лень – это отсутствие мотивации, я знаю. Ерунда. Лень существует, это абсолютно реальное явление. Я не пытаюсь тебе сказать, что человек должен игнорировать свои особенности. Но за эти особенности мы всегда чем-то платим. Не чем-то конкретным – мы просто недополучаем каких-то возможностей в жизни. Потому что проспали, опоздали на самолет, не пришли на свидание, лежали носом к стенке, не почистили зубы, не сдали работу к дедлайну. И, в принципе, мы, как взрослые люди, об этом знаем. Особенности эти могут быть самыми разными. Например, в России много алкоголиков. Конечно, мне бы хотелось, чтобы они все были высокофункциональными. Больше всего меня пугает не то, что человек много пьет, а то, что он объясняет этим свою ненадежность и бессмысленность. Почему он не может немножко постараться? Улыбнуться, пиджак поправить. Когда человек к чему-то стремится, мне это всегда очень симпатично. А когда человек оправдывается своею особенностью, хочется ему сказать, что никакой диагноз не защитит его от собственной жизни, он же в конечном итоге обижает не окружающих людей, а сам себя.

К: У тебя все время проскакивает тема старания, но я не понимаю, что это старание фактически меняет. Когда наши бабушки и дедушки женились, как было? Женился и живи. Пьет – зато не бьет. Бьет – зато не гуляет. Не работает – зато не пьет и не гуляет. Молчит и в стенку смотрит – зато не пьет, не бьет и не гуляет тоже. В какой-то момент на наших глазах произошел перелом и стали говорить: «Беги от него, алкоголика не переделаешь, думай о себе, один раз замахнулся – уходи, не работает – бросай его, почему ты должна его содержать или ты должен ее содержать, все должны отвечать за себя». Теперь новая ситуация – нельзя бросить человека, потому что у него депрессивная фаза, или, наоборот, маниакальная фаза, или еще какое-нибудь расстройство. Теперь мы сидим и смотрим на все того же алкоголика, но новыми глазами. А он старается – ходит к доктору. И вот вопрос – что это меняет, если он старается, но все по-прежнему? Как я должна теперь смотреть на тебя оттого, что ты стараешься?