К: Веришь ли ты, что люди, которые избавились от зависимости и ушли в ремиссию, живут дольше, чем те, кто от нее не избавился? Зачем нам показывать, как хорошо человеку, который говорит: «Я выбираю короткий путь, я все контролирую, у меня все в порядке»?
А: Лечение от зависимости – огромная работа. И эту работу, как, вероятно, и лечение от рака, человек очень редко способен проделать самостоятельно. И это тоже вопрос везения. Если бы наркоманов с тяжелой опиоидной аддикцией было не так много, то, наверное, у нас хватило бы сил и ресурсов взять их всех за руки и вывести на свет. В России наркозависимых больше миллиона. В мире – много миллионов. Раз излечение для большинства из них – это недопустимая, невозможная роскошь, пусть будет хотя бы паллиатив. Пусть все хотя бы делают вид, что наркозависимые – нормальные люди с нормальной жизнью. Тем более если мы сможем создать такую среду, в которой они будут социализированы и им станет легче жить. Да, мы знаем больше опустившихся наркоманов, чем успешных. Но, может быть, дело не в том, что наркоманы не способны социализироваться, а в том, что успешные наркоманы лучше себя скрывают. И в этом тоже есть опасность – любая группа людей, которая долго скрывает свою природу и свой образ жизни, виктимизируется. Возможно, статьи, подобные той, которую мы сегодня обсуждаем, что-то изменят.
К: То есть тебе кажется, что эта статья про успешную жизнь? По моим меркам, это больше похоже на ад.
А: Тут я с тобой согласен, но, возможно, человек, который живет в худших условиях, воспримет такую жизнь как нормальную. Для него это будет большой шаг вверх.
К: Как же другие зависимости? Почему их не гламуризируют? Я не могу представить себе текст о тяжелом водочном алкоголике, вся жизнь которого построена вокруг того, чтобы с утра влить в себя две бутылки водки, а потом фрилансом заработать на следующую порцию.
А: А ведь тяжелый водочный алкоголик – это просто столп русской культуры. Все знают, как он выглядит, как он себя ведет. Что он все время врет и ворует ровно так же, как героиновый наркоман. В России миллионы таких людей. Я уверен, что позитивного представления о них тоже не хватает, и это делает их жизнь менее полноценной.
К: Многие считают, что алкоголики сами виноваты в том, что с ними происходит. Те, кто так думает, например, не жертвуют денег на лечение болезней, связанных с алкоголизмом.
А: Если ты не понимаешь, зачем давать деньги, – не давай, дай на что-нибудь, во что ты веришь. Вряд ли ты хочешь наказать человека за то, что он безответственно к себе относился. Ты просто не хочешь ему помочь. Но ты можешь помочь тем, кто с ним рядом. Между прочим, адресатами дестигматизирующих статей могут быть не только герои, но и их близкие. В случае Тэо – это ее мама, которая не выкинула дочь из своей жизни. Она же не может, в отличие от нас, сказать: «Не хочу всего этого знать». Если представить, что эта статья написана для таких людей, как она, – можно ли их оставить без такого текста?
К: Такие тексты очень слабое им утешение. Что дестигматизация по сравнению с горем, с которым они столкнулись? И какой эффект будет от всего этого? Люди в принципе сочувствуют родителю наркомана, но будут ли они сочувствовать, если родитель скажет «У меня ребенок наркоман, вот его наркотический блог, посмотрите, какой он здесь красивый»? Здесь, между прочим, есть еще одна проблема. Мама, которая говорит своему наркозависимому ребенку «Я хочу, чтобы ты бросил. Я тебе помогу – положу в больницу, отправлю на ферму с трудотерапией», получит от него такой ответ: «Посмотри на маму Тэо. Вот это настоящая поддержка! Вот как должно быть в современном мире».
А: Проблема в том, что мама – это последний человек, который может направить на путь истинный, потому что мама всегда начнет с борща, поддержки. Она по-другому не может.
К: Мне кажется, ты стигматизируешь матерей.
А: По моему опыту, если людям кто-то и помогает, то не их родители. Даже если они привяжут к кровати, это все равно не поможет, пока человек сам не примет решение.
К: Героиновая ломка, как и депрессия, не то состояние, в котором человек может принять решение. Первая задача – вывести его из мрака, чтобы он уже сам мог решать, как ему быть дальше. Когда тебе объясняют, что можно жить красиво и приятно в состоянии наркотической зависимости, очень сложно захотеть из него вылезти.
А: Мотивация, которая нужна, чтобы слезть с наркотиков, совершенно несравнима с мотивацией или демотивацией, которую создает одна маленькая статья, причем написанная совсем не розовыми красками. Завершая наш диалог, я готов допустить, что единственный человек, которому этот текст помог, – сама героиня Тэо, которая просто на пять минут почувствовала себя лучше, потому что стала звездой гламурной съемки. Может быть, пять минут ее жизнь была менее трудной и безысходной. Одно это уже стоило того, чтобы публиковать статью.
К: Действительно, как вышло – так вышло.
Глава 23Можно ли выбирать себе смерть?[63]
В 2015 году было опубликовано исследование голландского Университета имени Эразма Роттердамского о 25-летнем опыте применения эвтаназии. Нидерланды были первой страной, в которой эту процедуру разрешили официально, – здесь безнадежно больной человек с согласия своего лечащего врача и комиссии по этике может совершенно легально получить смертельную дозу лекарств и прекратить свои страдания. Согласно исследованию, с годами к эвтаназии стали прибегать чаще – если в 1990 году с эвтаназией были связаны только 1,7 % всех смертей, то в 2015-м этот показатель вырос до 4,5 %. Практически у всех людей (92 %), выбравших эвтаназию, были серьезные заболевания, трети из них было больше 80 лет.
Андрей: Понятно, почему в Голландии появилась идея легализации эвтаназии. Там продолжительность жизни одна из самых высоких в мире, и люди доживают до неприятных болезней. Они страдают, теряют возможность передвигаться, им может грозить потеря разума. Неудивительно, что люди, у которых достойные условия жизни, хотят получить и достойные условия смерти – чтобы все было опрятно, симпатично, в окружении родственников. Может быть, даже хотят выбрать число. И мне кажется, у них есть такое право.
Катя: Мы научились говорить, что нужно контролировать свой вес, свое время, свои расходы, качество жизни, рождаемость. Не будет ли на нас также давить идея, что нужно контролировать свою смерть? Не будет ли нам казаться, что смерть в муках – это такое темное средневековье? Не окажется ли, что, предлагая вариант эвтаназии – не стать обузой и уйти достойно, мы начнем давить на людей и они точно так же лишатся выбора?
А: Пока еще эвтаназия – это не такое простое дело. Нужны серьезные медицинские показания, должен согласиться врач.
К: Мне кажется, врача необязательно брать в расчет, потому что его можно убедить. Более того, если мы говорим о нашем обществе, то наверняка появятся какие-нибудь обходные пути. В конце концов, не врач же будет решать немедицинские вопросы. Например, что делать, если хочет уйти из жизни нестарый человек, у которого довольно много обязательств и, например, маленькие дети?
А: Это интересный вопрос. Ты приходишь и говоришь: «У меня терминальная стадия рака, я хочу эвтаназию», а тебе в ответ: «Нет, ты ипотеку не выплатил, живи дальше».
К: Почему человеку важно получить официальное разрешение на свою смерть? Ты хочешь умереть – умри, но сам. Почему общество в принципе хочет в этом участвовать? Почему хочет одобрять и помогать?
А: Из тех же гуманных соображений, которые влияют сейчас и на все остальное. Мы понимаем – то, что человек может сделать самостоятельно, по определению будет не так безболезненно, как то, что может сделать врач. И врач может сделать по-разному – бывает эвтаназия, когда врач совершает действие, которое приводит к смерти, и бывает ассистированное самоубийство, когда врач выписывает рецепт на лекарство и его человек уже сам принимает. Есть мнение, что надо запретить эвтаназию и разрешить ассистированное самоубийство, чтобы пациент нес ответственность до самого конца.
К: Я на секунду представила, как это выглядело бы у нас. Врачи, к которым ты стоишь за рецептом, поликлиника, в которой тебе хамят, комиссия по инвалидности, где говорят «Ну и что, что у тебя ноги нет, придешь через год, снова подтвердишь, что у тебя ноги нет, а пока ходи». В наших реалиях эвтаназия – это катастрофа. Впрочем, и там, где, казалось бы, все устроено по-другому, тоже бывают совершенно душераздирающие случаи.
В 2017 году у 11-месячного английского мальчика Чарли Гарда был диагностирован синдром истощения митохондриальной ДНК – редкое заболевание, для которого не существует эффективного лечения. Врачи лондонской клиники, в которой он лежал, сказали, что вылечить ребенка невозможно. Одна из американских больниц предложила родителям Чарли попробовать экспериментальную терапию. Родители согласились, но лондонские врачи не разрешили вывезти ребенка в США. С их точки зрения, эта поездка принесла бы ему чудовищные страдания. Более того, врачи заявили, что родители, не отключая Чарли от аппарата жизнеобеспечения, совершают над ним физическое насилие. Несколько месяцев шел суд, была огромная кампания, выступали в том числе Папа Римский и Дональд Трамп. Родители суд проиграли, ребенка не выпустили, его отключили от аппаратов и он умер.
Андрей: Это чудовищная история, но она не имеет отношения к эвтаназии.
Катя: Прямого – нет, но здесь точно так же именно общество дает разрешение на то, чтобы остановить мучения. Только вот спрашивает это разрешение не сам человек и даже не родители, а врачи.
А: Действительно, это тонкий момент. Когда решение вопроса жизни и смерти становится будничным медицинским делом, врачи резонным образом начинают считать, что это их епархия. Пару лет назад было большое исследование эвтаназии в Бельгии, где она разрешена практически так же давно, как в Голландии