этот явно недоволен, что
Последний стучит в дверь.
Открыть — не открыть?
Я всегда старалась избегать банальных решений, но в случае с Фаррелами ничего особенного придумывать не хотелось: та еще семейка, я только и мечтала, чтобы поскорее исчезнуть оттуда. Глава семейства принадлежал к тому типу мужчин, которые верят, что рано или поздно произойдет что-нибудь из ряда вон выходящее. Я на этом и сыграла. Пару недель я его томила в ожидании. Улучила момент и осталась с ним наедине. Рванула на груди рубашку и пригрозила, что закричу, если он не даст мне двадцать долларов. Неожиданно он утратил всю свою самоуверенность. И протянул мне двадцать долларов. Я поставила условие, что пока он платит, то может меня лапать, сколько душе угодно. Он положил руки мне на грудь. Поцеловал соски. Хватит на сегодня, сказала я. И застегнула жакет. На этой неделе мы еще несколько раз подстраивали всё так, чтобы остаться наедине. Он исправно платил. Я даже позволила залезть мне под юбку. Потом как- то раз вытаскивает он свою двадцатку, а я ему: убери деньги. Расстегивай штаны, говорю я. Его уже трясет от возбуждения. А тут я как рвану на груди рубашку и заору на весь дом! На крик жена прибежала, за ней вдогонку ребенок. Мистер Фаррел пытался натянуть штаны. Я рыдала. Не могла произнести членораздельно ни слова. Делала вид, что стараюсь прикрыть грудь. Но только делала вид. Я хотела, чтобы она увидела, какой роскошный у меня бюст, и лопнула от зависти.
Мне заплатили в обмен на обещание забыть о случившемся. Заодно и рояль купили. На котором никогда не будут играть. Он останется как ежедневное напоминание обо всей этой отвратительной истории.
Наверное, мистер Фаррел все-таки шепнул кому надо словечко — принимать нас везде стали неохотно. Увидев, что дело плохо, я написала в «Steinway & Sohns» с просьбой отправить нас в какое-нибудь другое место. Так мы оказались в Канзасе.
Я тогда еще только училась разрушать семьи, и опыта у меня не было. Сегодня так прямолинейно я действовать не буду, ясное дело. Слишком рискованно. Теперь никаких осечек. Теперь все идет как по маслу. Как в случае с Коулами, у которых ребенок странный. Как-то раз во время урока с миссис Коул я неожиданно прекратила играть и разрыдалась. Очень натуральная истерика получилась. Миссис Коул ничего не могла понять. Мне очень, очень жаль, но я так больше не могу, всхлипывала я, с этим домом что-то не так, я боюсь, мне очень, очень жаль, но я боюсь. Чего ты боишься? Я боюсь, и опять в слезы, Что тебя пугает? теперь и она заплакала, она-то прекрасно понимала, чего я боюсь, она хотела от меня это услышать, потому что опасалась, что причина страха в ее сыне, я не отвечала, но она все равно знала, что дело в ребенке, именно ребенка я боялась, потому что с ним что-то было неладно, пусть никто, и я в том числе, и не решался говорить об этом в открытую, но ни минутой больше я не хотела оставаться в доме, где жил ребенок, одержимый
но я этого не говорила, просто собрала свои вещи и пулей вылетела из дома, сквозь слезы попрощавшись с миссис Коул, которую я так сжала в объятьях, будто расставалась с матерью родной, Последний в это время разбирал рояль, а я кричала, что в нашем фургоне роялю не место — он проклят, а соседи выбегали на порог своего дома, чтобы поглазеть на происходящее, ближе, правда, подойти не решались, потому что на их глазах учительница музыки рыдала, вцепившись в миссис Коул, пока Последний таскал к фургону части рояля, одну за другой, и было очевидно, как я люблю миссис Коул, потому что мне ничего не стоило вынудить ее купить тот злополучный рояль, на который я смотрела расширенными от ужаса глазами, пока его выносили из дома, но я все-таки не дала ей сделать этого, хоть она и была уже готова, я убежала до того, как она успела купить рояль, чтобы избавить меня от источника такого ужаса, из этого-то и видно, как сильно я ее любила, я, взявшая себе за правило ничему не позволять мешать выполнению моего плана по разрушению каждой семьи, случайно мне
Что не так с этим роялем? спросил Последний.
Ничего.
В субботу в Батфорде были автомобильные гонки. По случаю городской ярмарки. Но Последний идти отказался. Идиот, ты же помешан на гоночных автомобилях, дорогах и на всем, что с ними связано, у тебя же мечта — построить трассу, а когда у нас есть возможность сходить на гонки, ты отказываешься.
Это цирк, сказал он.
И объяснил, что там все заодно, гонки — только видимость, а на самом деле заранее известно, кто выйдет победителем. Они нужны, потому что на них можно зарабатывать деньги, да и вообще людей автомобили притягивают.
В общем, я пошла одна. Я видела трассу, точь-в-точь такую, как ты мне описывал. Она была овальной формы и проходила вокруг парка — лента утрамбованной земли, а по ней непрерывно кружили автомобили, словно
Зола. Не земля, а зола, сказал он. Золу утрамбовывают и поливают водой или маслом. Он все знал. Я поинтересовалась, зачем нужно было жить мечтой, которую кто-то уже успел реализовать в такой помойке, как Батфорд. Последний занервничал.
Во-первых: это не трасса, а дорожка для конских скачек. Сейчас по ней ездят машины, но предназначалась она для лошадей.
Во-вторых: она овальная. Что это за трасса такая, если по ней ездят только в одном направлении? Для лошадей, может, и сойдет, но уж никак не для автомобилей.
Из твоих слов я поняла, что ты такую и хочешь: округлую, идеальной формы, как квартал, вокруг которого вы ходили с отцом, разве ты не говорил, что твоя трасса должна быть похожа на тот квартал, обойдя который ты возвращаешься туда, откуда начал свой путь? но здесь старт был в одном месте, а финиш — в другом. Я окончательно запуталась.
Ладно, Елизавета. Хочешь попытаться меня понять?
Да.
Тогда слушай.
Овалы — они для лошадей. Для автомобилей существуют трассы, трассы, ведущие в самое сердце мира. Число их изгибов бесконечно. Представила себе это чудо?
Да.
Теперь отбрось в сторону мир. Деревья, в которые врезаешься, людей, перебегающих дорогу, неожиданные перекрестки, телеги на каждом шагу, пыль и невообразимый шум. Воспринимай только само чудо, чистое движение, которое рассекает время и пространство, руку, что поворотами руля следует за извилистой лентой дороги, и прощая ей каждую погрешность. А кругом пустота. Получилось?
Да.
Очень много поворотов, Елизавета, все, когда-либо виденные мной. Очертания мира. В абсолютной пустоте.
Да.
Ты заводишь мотор и трогаешься с места. И ездишь кругами. Ездишь до тех пор, пока повороты не сольются в одно целое, пока движение не будет начинаться там, где заканчивается, и исчезать в себе самом. Тогда тебе явится совершенная окружность, непрерывная и без малейшего изъяна. Вся твоя жизнь будет заключена в этой окружности. Но окружность существует исключительно в твоем воображении — в реальности ее нет. Она в тебе.
Я не понимаю.
Ты должна почувствовать.
Да, наверное.
Главное — ощущение.
Да.
А теперь, Елизавета, подумай о Батфорде.
О Батфорде?
Да.
О'кей, думаю.
И как он тебе?
Дерьмо полное.
Вот и я о том же.
А никто еще не пытался создать дорогу, о которой ты говоришь? Или что-то похожее?
Не знаю. Я такого точно не видел.
И ты построишь ее.
Да.
Ненормальный.
У меня температура. Сегодня вечером поднялась. Меня знобит, я хочу жить в другой комнате, лежать под другим одеялом, жить другой жизнью. Не могу так больше.
Не могу так больше.
11.24 вечера.
Завтра возьму отгул. Если мы не работаем, то и никаких денег не получаем. Как рабы. Пора с этим кончать.
Три часа ночи. Высокая температура. Мне страшно. Прошу тебя, прошу тебя.
Пришел врач: жирные руки, громкий голос. Едва он появился, я
Температура, таблетки, я вся горю.
Работать не в состоянии.
Стало немного лучше.
3 мая 1923
Сестре написала. Не могу так больше. Пришлось унизиться и спросить, как бы мне выбраться из этой
Унизительное письмо.
У меня есть соседка. Русская. Рассказы о России. Плевала я на них.
Мою мать постоянно унижали.
Чему-то мы должны были научиться.
Таблетки рассыпаны по полу.
Последний заботится обо мне.
Дождь.
Я устала писать. От всего устала.
Сегодня утром я услышала чудесную песню. Ее распевал какой-то прохожий.
Иногда нужно так мало.
Пора возвращаться к работе. К своему роялю.
Я спросила Последнего, почему он не хочет найти сокровище Кабирии. Я тебе, кажется, говорил: письма можешь прочитать, но потом о них ни слова.
Последний, мне же так плохо, расскажи, почему ты не хочешь найти сокровище.
Дело в том, что его друг Кабирия спрятал свое сокровище в Италии у дона Саверио, сокровище, которое они украли во время отступления. Он оставил все у священника, а сам попал в тюрьму. Без малейшей надежды выйти оттуда когда-нибудь. Поэтому Кабирия хотел, чтобы Последний забрал золото и пользовался им за него.
Ты ведь тогда сможешь построить свою трассу, сказала я Последнему.
Мне это золото не нужно.
Но почему?
Он считает, что Кабирия их предал. Бросил в трудную минуту и сбежал. И оказался за решеткой в итоге. А второго расстреляли.
И?
Кабирии больше нет, сказал он.
Глупо это, по-моему. Нехитрое дело — зацикливаться на каждом предательстве. Последний прощать не умеет. Дурень.
Прощение тут ни при чем, я Кабирию давно простил. Но для меня его больше нет. Память очень важна. Виноватых не бывает, бывают только люди, которые вдруг перестают для нас существовать. Это самое малое, на что мы способны. Иначе нельзя.
Последний, да тебе лечиться пора. Забери золото.