— Тогда у меня все как надо. Мой муж положил на меня глаз, когда я была десятилетней девочкой. Тогда это было обычное дело. Он меня увидел, поговорил разок. Ему уже тридцать лет было. Пришел к отцу и попросил моей руки. И приготовился ждать. Он ждал двенадцать лет. Нет, больше — тринадцать или четырнадцать, не помню точно. В общем, я долгие годы где-то пропадала, потом вернулась, а он все сидит и ждет. Между нами встала революция, раскидала нас по миру… Но знаете, что он сказал мне, когда увидел?
— Подождите, дайте я устроюсь поудобнее. Не хочу упустить ни слова.
— Да нет, ничего особенного, у него не очень богатая фантазия.
— И все же?
— Он подошел ко мне и произнес: не важно.
— Браво.
— Целуя мне руку. Не важно, Елизавета.
— Он любит вас.
— Да.
— А сейчас он где?
— Дома.
— Вы ему объяснили, зачем едете сюда?
— В этом не было нужды.
— Тогда мне объясните.
— Что?
— Зачем вы приехали сюда.
— Сложный вопрос.
— Дать вам время подумать?
— Нет… вопрос непростой… я хотела увидеть мастерскую. Хотела познакомиться с вами. Мне нужно было разложить все по полочкам. Пока ты молод, многое не доводишь до конца и бросаешь… потом появляется свободное время… и ты решаешь вернуться в прошлое, чтобы навести там порядок. Не знаю, что дальше. Может, меня утомило собственное счастье.
— Вы когда-нибудь еще видели Последнего?
— Нет. А вы?
— Я его тоже больше не видел. Однажды он уехал — и все, с концами. Сначала я не слишком волновался: очень многим из тех, кто вернулся с войны, не удавалось найти свое место в мирной жизни, и тогда начинались долгие скитания. Я был уверен, что он вернется. Но ошибся: он ушел навсегда.
— Он вам пишет? Хоть иногда?
— Иногда. Один-два раза в год. Спрашивает, не испытываем ли мы в чем нужды. О себе рассказывает мало. Уверяет, что у него все хорошо. И каждый раз извиняется. Вот это меня в бешенство приводит. Какого черта он прощенья просит? Если мы тут все извиняться вздумаем, то никогда не закончим.
— Вы были прекрасным отцом.
— Может быть.
— Если вам надо идти, так и скажите. Без церемоний.
— Уже и правда поздно.
— Ваша жена волнуется, наверное.
— Да. Если хотите, пойдемте со мной, я вас познакомлю.
— Вы меня приглашаете?
— Да.
— Не думаю, что… Нет, лучше не стоит.
— Поверьте мне на слово, она не кусается.
— Я верю, но дело не в этом, в чем — я и сама не знаю… Лучше не стоит.
— Хорошо.
— Давайте в другой раз.
— Елизавета, можно задать вам еще один вопрос?
— Да.
— Что сын вам рассказывал об аварии? Он ничего не говорил о… ну, что некоторые обвиняли во всем меня — мол, я поспособствовал смерти графа?
— Он вообще не любил говорить на эту тему.
— Знаю, но ведь что-то он вам все-таки говорил?
— Да, кое-что.
— У вас нет предположений, на чьей он стороне?
— Он не считал себя сыном убийцы.
— Точно? Он правда так думал?
— Да, я уверена, он думал именно так.
— Спасибо. Большое спасибо.
— Вас действительно обвиняли в убийстве?
— Да все семья графа… Таинственная история с наследством привела их в такую ярость, что… в общем, они заварили эту кашу с убийством…
— Чтобы вернуть деньги?
— Думаю, да. Они даже свидетелей нашли. Вроде бы те люди видели, как автомобиль понесся прямо на растущие вдоль дороги платаны, а в момент столкновения я метнулся к рулю и вцепился в него обеими руками.
— Они подкупили свидетелей?
— Нет. Все так и было.
— Так и было? Вы вцепились в руль?
— Да. Кто-то слышал еще и крик графа: «Нет, нет!»
— Но это же абсурд: вы сами могли тогда погибнуть.
— Извините, я не хочу больше об этом говорить.
— Вы не скажете мне правду?
— Нет.
Тогда я спросила в лоб, убил он графа или нет.
Либеро Парри улыбнулся.
— Вы с Флоранс очень похожи. Она тоже не боится быть прямолинейной. Знаете, что было в то утро перед гонками? Граф заехал за мной, а Флоранс, услав куда-то Последнего, вышла и встала перед нами. Встала и заявляет: я жду ребенка. Кто из вас двоих отец, не знаю. Я бы покончила с собой, но все уже зашло слишком далеко. Молчите. Поезжайте на свои идиотские гонки. Что делать, решим потом. Мне жаль, что так вышло. Поезжайте и не наделайте глупостей, я уже сама много чего натворила. И ушла. Я знал, что между ними что-то было, знал и не знал одновременно. И ожидал чего-то подобного — невозможно объяснить это чувство. Но удар все равно оказался очень сильным. Мы молча сели в машину и поехали. До начала гонок оставалось совсем немного времени, но вполне достаточно, чтобы напиться. В какой-то момент граф сказал, что надо решить дело кулаками или еще как. По его словам, все настоящие мужчины так делают. Но мы предпочли пить дальше. И так надрались, что на ногах почти не стояли. Можете представить себе двух в стельку пьяных мужиков, которые после того, что случилось утром, мчатся теперь среди полей со скоростью сто сорок километров в час?
— С трудом.
— Если вам нужна правда — поговорите с Последним. Он все знает. Я ему сам рассказал.
— Синьор Парри, я больше никогда не увижу Последнего.
— Мне действительно пора.
— Как хотите.
— Не смотрите на меня так. Подумайте хорошенько: этой истории уже почти тридцать лет, какое вам до нее дело? Вы здесь из-за Последнего. Не мучайте себя вопросом, кто же настоящий убийца. Оставьте это для детективных романов. Детективные романы читают парикмахеры.
— Серьезно?
— У нас все именно так. Парикмахер читает, а потом пересказывает клиентам во время бритья. Чувствуете, какая экономия сил?
— Отлично придумано.
— Мы пробовали и с серьезной литературой, но эта затея провалилась.
— Почему?
— Книги — вещь такая: если ты не успеваешь пересказать ее во время бритья, значит, книга серьезная. Настоящая литература. А это не для нас. Вы читаете?
— Да. Иногда еще и пишу.
— Книги?
— Случается.
— Надо же.
— Да.
— Знаете, что Фанхио[15] и близко к трассе не подходит, пока не побреется? Это у него пунктик такой.
— Боюсь, я не знаю, кто такой Фанхио.
— Никогда больше так не говорите. Даже в шутку.
Многое из того разговора я уже забыла, о чем-то просто тяжело говорить. Мы долго сидели в его маленькой каморке. Потом я попросила разрешения проводить его. Он согласился. Боже, как я устала. Столько страниц исписать.
11.41 вечера.
Либеро Парри немного хромал — виной тому был деревянный протез. Он сообщил, что я не первая, кто пришел к нему, разыскивая Последнего. Например, несколько лет тому назад объявился один математик — старый профессор из университета. Он хотел узнать, удалось ли Последнему воплотить в жизнь свою мечту. О трассе, ведущей в никуда.
— Я ничего не знал об этой его странной идее. Профессор пытался мне объяснить, но я мало что понял. Вам что-нибудь об этом известно?
Я ему рассказала о дороге сквозь пустоту, о трассе, в которой Последний хотел соединить собранные по всему миру повороты.
— Задумка, конечно, интересная, — признал он. — Но ведь кругом полно трасс для автомобильных гонок. Зачем строить еще что-то?
Меня всегда до глубины души поражало, насколько слепы родители, когда дело касается мечты их ребенка. Они ее не понимают. Причем не понимают искренне.
Потом он вдруг остановился и сказал, что в их с Флоранс истории мне не разобраться, если я не буду принимать в расчет их происхождение.
— Вы даже представить себе не можете, — заверил он меня. — В том мире, откуда мы родом, понятия не имеют о радостях жизни. Каждый день оборачивается мучительной пыткой — вот как живут крестьяне. Вы даже представить себе не можете. Мой брат, к примеру. Всю жизнь он работал как проклятый, гнул спину на своем поле, ходил за скотом и наконец заработал на жилье в городе. Он так прочно там обосновался, что почти перестал выходить на улицу. И был счастлив. А когда я спрашивал, какого черта он просиживает штаны в квартире, то в ответ слышал фразу, которая помогает понять все про выбранный им мир: «Мне нравится моя квартира». Понимаете? Вы, должно быть, думаете, что мы с Флоранс превратили нашу жизнь в сумасшедший дом, но поверьте: лучше сумасшедший дом, чем то болото, в котором мы до этого барахтались. Выбраться из болота было непросто, доложу вам. Но нас ничто уже не могло остановить. Понимаете, что значил для меня автомобиль, исчезающий за горизонтом? Понимаете, что я бы все отдал, лишь бы исчезнуть вместе с ним, умчаться далеко-далеко?
А тут еще является шикарный граф, приносит с собой запах неведомого нам мира, находит нужные слова.
Все, что у меня есть сейчас — это деревянный протез, неродной сын, еще один сын, куда-то запропастившийся, и грузовичок, на котором старый инвалид перевозит ящики с фруктами. Глядя на меня, вы, верно, думаете, что я несчастный человек и неудачник. Не судите по внешности. Люди проживают год за годом, но по-настоящему они живут, лишь когда выполняют то, для чего появились на свет. Все остальное время проходит в воспоминаниях или ожидании. Но того, кто ждет или вспоминает, нельзя назвать грустным. Он лишь кажется таким. На самом деле он где-то далеко, в своих мыслях.
— Да, знаю, — ответила я.
— Видели бы вы меня в те дни, когда я решился променять коров на бензин. Какой я ходил счастливый!
— А вы уже выполнили то, ради чего родились? — спросил Либеро Парри. — Вы витаете где-то в своих мыслях, очень далеко… Вы ждете или вспоминаете?
— Думаю, и то, и другое, — предположила я.
Он засмеялся.
Но вскоре опять стал серьезным. Он хотел задать мне вопрос, который давно вертелся у него в голове; при этом ему нужно было видеть мои глаза.
— А вы, что вы-то сделали Последнему, раз он вас вычеркнул из своей жизни? Даже со мной он мягче обошелся.