Люба шаг за шагом продвигается к сараю. За ней остаётся снежный коридор. Всё медленнее и медленнее мелькает лопата, всё труднее и труднее сгибаться и разгибаться, отбрасывая снег.
Но вот стихло мычание.
– Что там? – с тревогой подумала женщина.
Не хватило сил отбросить последний ком снега, перешагнула через него и заглянула в сарай: рядом с Ночкой, дрожа и пошатываясь, стоит уже облизанный телёнок. Мокрая шёрстка курчавится, блестящие глаза удивлённо смотрят на вошедшую. Корова задом пытается заслонить новорождённого от хозяйки.
– Глупая ты, глупая! – смеётся Люба. – Отдай детеныша! Замёрзнет ведь!
Она снимает журку, набрасывает её на теленка и бежит к хате. Её сопровождает грустное мычание.
Едва сошёл снег, Люба поехала к мужу. За окнами автобуса мелькали хутора и станицы, голые, чёрные поля, в низинах сверкали ерики и болота, кое-где зеленели озимые, вдоль дороги тянулись увитые гнёздами лесополосы. Из-за поворота вынырнула широкая и полноводная в эту пору Кубань.
Сердце радостно и в то же время тревожно забилось: скоро Краснодар!
В разлуке плохое забывается, вспоминается хорошее, и Люба таила трепетную надежду на это свидание вдали от дома. Она вынула из кармана маленькое зеркальце и, держа его в ладони, чтоб никто не увидел, стала рассматривать лицо. По высокому, побелевшему за зиму лбу птицами разлетелись чёрные брови. Из-под них блеснули карие глаза. Небольшой прямой нос. Алые, не знающие помады губы.
– Ещё не старуха, – довольно усмехнулась она, забыв, что прожито ещё так мало, а уже первое дыхание осени прикоснулось к ней.
В автобусе вдруг возникло какое-то движение: одни хватались за сумки, другие поправляли одежду. За окнами мелькали улицы
Краснодара. На вокзале Люба растерялась и вышла из автобуса последней. Испуганно смотрела на пёструю, бурлящую толпу, стараясь отыскать в ней мужа.
– Маруся, убери свои кошёлки: не на базаре, – грубовато заметил молодой мужчина, и Люба виновато наклонилась над тяжелыми сумками.
Их было три. Дома она, не задумываясь, связала бы их полотенцем и перекинула через плечо, но тут…
– Молодичка, что продаёте? – ущипнул её кто-то за плечо.
Люба подняла голову: рядом стоял нарядный, улыбающийся Игнат. За эти годы он возмужал, стал выше, шире в плечах, исчезла бледность, ярче, выразительнее стали черты лица.
Молодая женщина радостно бросилась к мужу, но её остановил его взгляд, который холодно скользил по её фигуре.
– Не нравится мой наряд, – догадалась Люба. Стараясь выучить мужа, она отказывала себе во всём, и тем обиднее для неё была эта холодность. В глазах погас трепетный огонёк, и Люба, сгорбившись над корзинами, стала стягивать их полотенцем.
Дорога вела вниз, к Кубани. Было холодно. Стал моросить дождь.
Без зелёного наряда улица, казалось, стыдилась своей наготы. Словно нарочно из-за домов высунулись глинобитные хатки, снимаемые студентами кухни-времянки.
Наконец Игнат остановился. Люба сбросила с окаменевшего плеча кошёлки и выпрямилась: впереди, плавно огибая город, извивалась красавица Кубань. В её правый берег упирались городские улицы. То там, то здесь темнели тополиные заросли. А за рекой, до самого горизонта, простиралась равнина.
– Смотри, Люба, – оживился Игнат. – Вот тут, у рощи, я снимаю квартиру. В жару здесь хорошо! Зелено. Прохладно. И хозяйка у нас золото. Сама увидишь.
Их встретила хозяйка, худощавая крашеная блондинка. Она радостно бросилась навстречу гостье и, заглядывая ей в лицо, слащаво пригласила:
– Проходите, пожалуйста, проходите! Мы вас так давно ждём!
Игнатушка так скучает! Проходите. Здесь ребята живут…
Люба вошла в комнату. Стол. Две кровати. На одной, прислонившись к подушке, полулежал юноша и читал книгу. Хозяйка холодно взглянула на квартиранта и укоризненно произнесла:
– Сергей, опять развалился. Сколько раз тебе говорить…
– Простите, Ольга Григорьевна,- смутился юноша, – забыл…
Он вскочил с измятой постели и помог гостье внести кошёлки. Люба с благодарностью взглянула на парня. Он был юн. Некрасив. Большенос.
Но по его лицу растекалась такая добрая улыбка, так ласково сияли его глубоко посаженные голубые глаза, что она сразу же почувствовала к нему расположение.
Ольга Григорьевна принесла пирог, Люба вынула из сумок колбасу, яйца, сало, хлеб, и все сели за стол. Хозяйка ела мало, зато много курила и пила лёгкое виноградное вино.
– Ешьте, тут всё домашнее, – робко приглашала её Люба.
– Я ем, как птичка, – усмехнулась Ольга.- К чему полнеть, стариться не хочу.
– А у нас в колхозе, – тихо вставила гостья, – не поешь – косы не удержишь…
Сказала и расстроилась, чувствуя, что говорит не то.
Хозяйка снисходительно улыбнулась и спросила:
– Любаша, а вам сколько лет?
– Двадцать девять.
– Я постарше, а выгляжу моложе тебя. Это великое искусство быть привлекательной… Тебе надо следить за собой.
Ольга гордо откинулась на спинку стула и задымила. Игнат восхищённо следил за каждым движением хозяйки. Иногда он, словно бы невзначай, прижимался к женщине, и она отвечала ему едва заметным прикосновением, многозначительным взглядом. Казалось, они не замечали никого вокруг и вели любовные игры. Люба же не только видела всё, но и чувствовала всё то, что было скрыто за их движениями, взглядами, словами.
Она изо всех сил пыталась скрыть ревность, боль, разочарование, но румянец, пламенеющий на щеках, выдавал её волнение.
– Господи, только бы выдержать, только бы не заплакать,- думала она. – Только бы дожить до утра, а там уехать в станицу…
На рассвете Люба была уже на вокзале.
Здоровые, сильные руки мелькали в мыльной воде, тёрли грязное бельё, а мысли бежали ещё быстрее. Зачем отпустила дочку к мужу?
Ведь город. Сколько там опасностей! Кубань… Машины… Людские водовороты… Пропадёт девчонка!
Люба швырнула в таз полотенце и подняла голову: возле неё стояла заплаканная Маша.
– Доченька,- заволновалась Люба. – Шо случилось?
Маша бросилась к матери и зарыдала.
Как её обманули! Сначала устроили праздник. Звенела гитара. Возле неё, как пёстрая бабочка, вилась тетя Оля, угощала её конфетами и печеньем. Потом долго уговаривала её спеть или сплясать, но она отказывалась…
И только когда её попросил отец, Маша вышла из-за стола, нерешительно ударила ножкой раз, другой и, раскинув руки, как крылья, понеслась вокруг стола, притоптывая и подпрыгивая, кружась и приседая, ловя на себе восхищённые взгляды.
– Вот даёт!- похваливал её дядя Серёжа, и она, раскрасневшись от возбуждения, вертелась и вертелась по комнате.
– Какие все чудесные и добрые: и отец, и тётя Оля, и дядя Серёжа!
– радовалась она.
А ночью ей приснилось жуткий сон: кладбище, лежащий в гробу
Володя, бьющаяся в истерике мать…
– Папа, – в страхе потянулась к отцу, но рядом никого не было.
Несколько минут лежала молча, потом встала и подошла к соседней кровати.
– Дядя Серёжа, где папа? Мне страшно! – всхлипывая, несмело тормошила она юношу.
– А это ты… – наконец проснулся Сергей. – Ну что всполошилась?
– Где папа?
– Где, где, – передразнил её парень.- Может, во двор вышел…
Никуда твой папка не денется. Придёт!
Вскоре на цыпочках пришёл отец.
– Где вы были?- сердито спросила его она.
– Понимаешь: ходил к соседу заниматься…- смущённо ответил он, надеясь, что её удовлетворит такое объяснение, но оно звучало неубедительно.
Вечером в парке гремел духовой оркестр. Отдыхающие прогуливались по тенистым аллеям, поднимались на горку, спускались к крошечному озеру. Было шумно, весело, но Маша ни на шаг не отставала от отца и хозяйки, вертелась у них под ногами, мешала им, следила за их движениями.
– Деточка! – с трудом скрывая раздражение, попросила её Ольга. Поди побегай вон там, у озера, там интересно.
Маша бросилась было вниз, но потом остановилась и возвратилась назад. Её не заметили: тесно прижавшись друг к другу, Игнат и Ольга страстно целовались.
– Понятно… Все расскажу мамке… И любиться вам не дам! – решила Маша и дёрнула отца за руку. – Не хочу туда!
– Она меня доконает… – возмутилась Ольга. – Ну, сделай хоть что-нибудь! Купи ей мороженое: пусть хоть чем-то занимается…
– Не задарите, – злорадно ухмыльнулась Маша.
– Да не обращай на неё внимания: ещё ребёнок… – пытался успокоить хозяйку Игнат.
– Ох, мой любимый, – ласково шептала Ольга. – Ты скоро уедешь – я без тебя погибну…
– Ну, дорогая, не преувеличивай…
Эти разговоры возмущали Машу.
– Покарай их Бог! – со злобой думала она.
Ловила их взгляды, касания и удивлялась, как это хозяин, дядя
Валера, ничего не замечает.
Утром остановила его у калитки – хозяин возвращался с ночного дежурства – и дрожащим от волнения голосом выпалила:
– Тётя Оля вчора целовала моего папку…
Он поднял на неё покрасневшие от постоянного недосыпания глаза и укоризненно покачал головой:
– Злая ты… Тетя Оля возится с тобой, а ты…
И сейчас, уткнувшись в материнский подол, Маша вспоминала своё пребывание в городе и громко плакала. Ей хотелось обо всём рассказать матери, но из груди вырывались одни всхлипывания.
– Мама, брось папку: вин тетю Ольгу любе… – только и смогла выдавить из себя девочка.
И хотя Люба ничего нового не услышала, но ей было больно: дочь всё понимает и жалеет её.
– Знаю, все знаю, – горячо, словно оправдываясь, произнесла она. С тобою, малюткой, уже уходила к маме. Тогда волновалась: вырастешь, спросишь, где папа… Шо скажу? Потом опять сошлись. Теперь уж до гроба…
Володька проснулся, сполз с кровати, протёр сухонькими кулачками глазёнки, натянул штаны, глянул по сторонам и вздрогнул от радости: на столе лежал кем-то забытый коробок спичек. Боясь разбудить сестру, крадучись, подошёл к столу, накрыл ладошкой коробок и сунул его в карман.
– Опять сахар воруешь! – прикрикнула на него проснувшаяся Маша.