Володька виновато вздрогнул и отпрянул от стола.
– Ни, не ив,- криво улыбаясь, оправдывался он.
Но Мария уже забыла о брате и лихорадочно одевалась. За окном кричали её друзья: рыжий Лёшка, по кличке Помидор, вечно простуженный Толик, задиристый и драчливый, за что прозвали его
Петухом, подруга Юлька, шустрая, говорливая девчонка.
– Седня гуляем свадьбу, – вваливаясь в комнату, сказал Толик.
– Не спеши, Петух! Я женюсь на Юльке, – покраснев, выпалил Лёшка.
– Все я да я… – покачивая кудряшками, ломалась Юлька.- Нехай седня невестой буде Машка.
– Та я ж целоваться не умею…
– Ну, наряжайся лучше, а вы, хлопцы, столы готовьте,- приказала Юля.
Наконец уселись. Стали пить "вино", красноватый алычовый компот, и, подражая взрослым, кричать: "Горько".
Жених, вытягивая трубой толстые, жирные губы, неумело чмокнул раскрасневшуюся "невесту".
Володьке давно надоели эти "свадьбы", и теперь он нетерпеливо
ёрзал на стуле, стараясь уловить момент, когда можно будет незаметно улизнуть из хаты. Наконец, Володя юркнул в сад. Там вынул из штанин коробок, чиркнул спичкой и в испуге отбросил её в сторону. Озираясь, побежал к отхожему месту, рядом с которым стояла копна люцерны, а чуть поодаль, на настиле из брёвен, лежала общая с дедом скирда сена. Мальчик надёргал сена, сложил его в зарослях за нужником и, всё так же воровато оглядываясь по сторонам, чиркнул спичкой.
Горящая сера отлетела и обожгла ладонь. Володя послюнявил руку и снова вынул из коробка спичку. На сей раз она загорелась. Огонёк, казалось, спрыгнул на сухую траву. Она вспыхнула разом так ярко, что мальчик испугался и отскочил назад. Язычок пламени обхватил кольцом нужник, переметнулся с него на люцерну, лизнул край скирды.
– Ё-маё, шось горить! – выглянул в форточку Лёшка.
– Не чую, – мотнул чубом Толик.
– Сопли утри, не чую, – передразнил его Лёшка.- Вон дым столбом!
Сматывайся, ребята!
Огненный факел поднимался над садом, разбрызгивая искры, треща и извиваясь. Казалось, сейчас запылает всё: и дом, и деревья, и земля…
– Ратуйте, люди добри! – кричала Фёкла и изо всех сил колотила палкой в медный таз.
Пантелей Прокопьевич застыл у окна с тарелкой рисовой каши, которую он тщетно пытался доесть. На седой бороде повисли капли молока, рисинки, а он дрожащей рукой черпал кашу и проливал её на себя.
Со всех сторон с баграми и вёдрами бежали люди. Став цепочкой, они подавали воду на крышу дома и сарая, чтобы спасти от огня хотя бы строения. Некоторые смельчаки, обливаясь водой, подбегали к пылающей скирде и выхватывали из неё охапки сена. Его тут же поливали, и оно, дымя, обугленными комьями валялось на земле. Дым стлался по траве, выедал глаза, и Маша, спрятавшись в зарослях орешника, то и дело вытирала слёзы, оставляя на щеках грязные полосы.
Игнат заглянул в свой кабинет и сердито сощурился: вот уже третий раз колхозницы перебеливали комнату, а помещение по-прежнему казалось ему тёмным и неуютным.
– Сломать бы всё к чёрту, та на новом месте правление построить, чтоб и не пахло этим Гузновым,- думал новый председатель колхоза. -
А то вместо Игната Пантелеевича Иваном Ивановичем кличут. Всё заменю: мебель, плакаты… Хочу все по-новому…
Мария поймала его недовольный взгляд и усмехнулась:
– Робым на совесть, Игнат! Не знаю, шо тоби не нравится…
– Я тебе не Игнат, а Игнат Пантелеевич, – оборвал звеньевую председатель.- Скажу – и десять раз будешь белить…
– Ну, уж уволь: не девочка, – вспыхнула колхозница.
Зная крутой, не терпящий возражений характер мужа, Люба пыталась защитить звеньевую:
– Игнат, замолчи: Мария тоби в матери годится.
Глаза мужа налились кровью, и Люба сжалась в ожидании потока ругательств, но в это время кто-то за окном истошно завопил:
– Пожар! Наш председатель горит!
Люба соскочила с телеги на ходу, покачнулась, чудом удержалась на ногах и побежала к базкам, откуда неприятно несло гарью. Она остановилась у огромной, ещё дышащей теплом кучи золы и, задыхаясь не столько от бега, а столько от страха, срывающимся от напряжения голосом крикнула:
– Де диты?
Старики, сиротливо сидевшие на почерневших от копоти стволах, понуро опустили головы и, казалось, не слышали вопроса невестки. К ним подошел Игнат, обнял родителей за плечи и тихо сказал:
– Чё пригорюнились? Сено Вам привезу, а ребятня заховалась. Я б на их месте тоже…
– Да вот же вин паразит! – с хрустом ломая тыквенные стебли, радостно закричала невестка Рая и, как котёнка, вытащила из-под огромного листа чумазого, заплаканного Володьку.
– Ну, шо, паразит, будешь и тепер спички брать?- пробираясь по тыквенному полю, отчитывала она племянника.
Ей навстречу бросилась Люба и судорожно обняла сынишку.
– Хватай, целуй свое золото, я б его поцеловала… – отдавая ребёнка, неодобрительно сказала Раиса и, обращаясь к Игнату, уже по-другому, кокетливо и ласково, произнесла:
– Магарыч, кумец, ставь! Из-за твоего дохлячка уси ноги ободрала, вон гляди, кумец! – бесстыдно задирая юбку, показывала она исполосованные растениями ладные женские ножки.
– За Володьку, кума, ничего не жалко! – вдруг вспыхнув от внезапно возникшего желания, хохотнул Игнат и притянул к себе невестку.
Игнату как председателю везло: урожай зерновых был собран такой, что о нем заговорили и в районе, и в крае, а в газете появилась статья. Чтобы хоть как-то отметить это событие, он решил повезти передовиков на море.
Настроение с раннего утра у всех было праздничное. Несмотря на выедавшую глаза пыль, на грузовиках пели, перебрасывались шутками, смеялись… Люба тоже пела, изредка поглядывая по сторонам.
За бортом машины мелькали поля, луга, каналы, хутора, станицы.
Ближе к морю грунтовую дорогу окружили заросшие тростником и камышом лиманы, с чернеющих чаш которых то здесь, то там взлетали вспугнутые машинами дикие утки, гуси, кулики, цапли. Наконец кто-то радостно выкрикнул: "Море!", и перед глазами колхозников раскинулась бесконечная гладь лазурного Азовского моря.
Возле берега все стали нетерпеливо спрыгивать с грузовиков: каждому хотелось стать поближе к этой чарующей красоте. Волны тихо накатывались на песчаный берег, ласково шевелили ракушки, водоросли и что-то шептали.
Кое-кто прямо в одежде бросился в воду. Один Игнат спокойно стоял у кабины грузовика и с улыбкой смотрел на резвящихся людей.
Когда отдыхающие чуть угомонились, председатель приказал женщинам накрывать на стол. Вскоре все сели завтракать, а Люба, заворожённая красотой моря, незаметно отошла подальше, сбросила ситцевое платье и побрела по отмели, постепенно всё глубже и глубже погружаясь в воду.
Её тело, уже раздавшееся вширь, нежилось в прохладе и стало вдруг таким лёгким и гибким, что хотелось плыть и плыть в голубую даль.
Волны целовали лицо, каждое движение доставляло радость и удовольствие, и Любе казалось, что она рыба: руки у неё плавники, ноги – хвост. Попробовала лежать на спине – получается. Попробовала не плыть, а шагать в воде – не тонет! Открытия следовали одно за другим, и она была по-настоящему счастлива. Люба не знала, сколько прошло времени, как уплыла в море. Наконец повернула к берегу. Он узкой полоской виднелся на горизонте.
От долгого плавания ноги у неё отяжелели, и чем быстрее она плыла, тем дальше, как ей казалось, отодвигалась земля. В какое-то мгновение ей стало страшно. "Утону!" – подумала Люба, всё глубже опуская ноги, и вдруг ощутила дно. Она стояла на отмели. Отдохнув, поплыла к берегу.
А там, на берегу, шёл пир. Звенели стаканы. Произносились тосты.
Бригадиры по очереди хвалили молодого председателя, и Игнату было приятно слышать эти речи, ибо он и сам был уверен, что спас хозяйство от разорения. Но радость и гордость подтачивали злость и ненависть к жене: она так внезапно исчезла, и все заметили это, а кое-кто, ехидно улыбаясь, уж несколько раз спрашивал, куда же делась его супруга, и бешенство, с трудом подавляемое им, не давало покоя.
Увидев, наконец, в море жену, Игнат, скрывая нетерпение, зашёл в воду и поплыл. Приблизившись, глянул на неё зло и холодно, как на врага, и Люба сжалась, сердцем почувствовав беду.
– Вот сука! С кем была? Я его, гада, придушу, – задыхаясь от ненависти, крикнул он.
– Да, я была все время в море и не видела ни одного человека.
Клянусь Богом, мамой, детьми, поверь,- задыхаясь от обиды, оправдывалась Люба.
Слёзы сливались с брызгами волн; тело стало вдруг тяжелым, было трудно держаться на воде, глубина, казалось, тянула к себе…
– Видал б…, но таких ещё нет! – схватив жену за волосы, с ненавистью выкрикнул Игнат.
– Успокойся: я тебе верна,- клялась и унижалась Люба, но чем больше говорила, тем жёстче и непримиримее становился взгляд мужа.
Ей бы замолчать, а она всё оправдывалась, выводя его из равновесия.
– Я тебе, гадину, придушу. Признайся, шо мне изменила, тогда, может, и прощу,- требовал Игнат, наваливаясь на неё всем телом и толкая всё глубже в воду.
Люба бросалась в разные стороны, пытаясь вырваться из цепких мужских рук, иногда всплывая, кричала:
– Нет, Игнат, нет…
Вскоре её, чуть не потерявшую сознание, Игнат выволок на берег, и она долго лежала на песке, униженная и раздавленная горем. Когда ей стало легче, поднялась, оделась и долго сидела здесь же, у моря, до тех пор, пока не загудели машины. Забившись в угол, Люба прислонилась к борту и закрыла глаза, но слёзы просачивались из-под ресниц и одна за другой катились по ее лицу.
После поездки на море Игнат окружил жену таким безразличием, от которого жизнь превратилась в кошмар. Находиться рядом с ним было просто невыносимо. Любу постоянно знобило, трясло, к тому же бессонница замучила её. Женщина смотрела на спящего мужа и думала:
"Как он мог так оскорбить меня, так унизить? За что? Что я ему плохого сделала? Во всём себе отказывала! Работала как вол!"