И чем больше думала, тем сильнее болело сердце. Оно бешено колотилось в груди, и казалось, что его стучание разбудит Игната, но муж равнодушно храпел, при каждом вздохе его располневшее тело раздавалось вширь, воздух клокотал в гортани и с бульканьем и свистом вырывался через подрагивающие губы и расползшийся по лицу нос.
Обида мучила её. Иногда Любе хотелось разбудить мужа и объясниться. И, хотя она не раз давала себе клятву молчать, не оправдываться, не унижаться, всё равно Игнату ничего не докажешь, но оскорблённое самолюбие вновь и вновь толкало её на объяснения, всё более и более ухудшая их отношения. Жизнь стала такой тягостной, что, кажется, бросила бы всё и ушла на край света, если бы не дети…
– Игнат! Проснись! – всё же решилась разбудить она мужа. Сонный, он что-то бормотал непонятное, затем приподнялся и ошалело глянул на жену.
– Послушай, – робко произнесла Люба. – Не знаю, шо тоби там, на море, показалось, но ты у мене один. Я дала в церкви клятву и никогда не нарушала её. Не то шо ты…
– Замовчи! Вот уж надоела! – ненавидяще прошептал Игнат, схватив женщину за шею. – Понимаешь: задушу. Знаю теперь, яка ты святоша…
Гулящая… Думав, шо бабы мене заражали, а это все ты, ты… Ты мне противна. Больше не прикоснусь к тоби, зараза…
Пальцы его рук, судорожно сжимаясь, так сдавили шею, что Люба стала задыхаться. Спасаясь от удушья, она пыталась приподняться, вырваться, но нелегко было сбросить с себя грузное тело мужа.
Наконец, скатилась с кровати и, шатаясь, как пьяная, побрела к ерику.
Луна освещала узкую тропинку. Приклоненные к земле, тяжёлые кисти калины били по ногам, покрывая их холодными капельками росы. Стояла тишина. Только изредка слышался лай собак, да в зарослях камыша вскидывалась рыба.
Люба села на упавшую в воду акацию – дерево вздрогнуло, и по зеркальной глади побежали серебристые круги.
– Хорошо, покойно здесь. Уйти бы в эту тишину навсегда… – холодной змейкой выползла эта мысль, делая равнодушной и безразличной ко всему…
Но тут же горячая волна подступила к груди и растопила холод отчаяния: у неё есть дети, мать, и она им нужна.
В полдень Игнат приехал домой, чтобы пообедать и немного отдохнуть.
В хате никого не было, но он заметил спрятавшегося под покрывалом
Володю и, решив поддержать игру, долго заглядывал под кровати, за занавески, сундук, пока сын не прыснул от радости:
– Вот я заховався!
Игнат прижал к себе сынишку и стал его целовать.
– Тю, папка,- пытался высвободиться из его объятий мальчишка.- Ты такый колючий! Ты такый вонючий!
Игнат ценил эти минуты уединения с сыном, когда можно было, не стесняясь, дать волю чувствам. Ему казалось, что рядом с ним уже взрослый, всё понимающий юноша, с которым можно обо всём поговорить по душам. Он усадил Володю за стол, сбросил с миски полотенце и довольно усмехнулся:
– Ну, мать наготовила…
Поколебавшись, Игнат вытащил из-за сундука графин вишнёвой наливки, наполнил кружку и стал с наслаждением пить.
– Шо це?- спросил Володя.
– Так, сладенький компотик… – усмехнулся отец..
– Ну, дай мени, – протянул ручонку мальчик.
Игнат дал сыну кружку и одобрительно улыбнулся: вырос Володька!
Несмотря ни на что вырос!
– А скоро ты женишься?- с любовью глядя на сына, шутливо спросил он.
– Ни, – задумчиво ответил мальчик,- ни, папка,- вновь повторил он, медленно подбирая слова. – Я так решив: понравится девочка, поживу с нею, як не буде бить, женюсь!
– Правильно, сынок, решив,- поддержал Володю Игнат. – Разберись хорошенько, прежде чем хомут на шею надеть.
Малыш вновь потянулся к кружке: вино и впрямь напоминало сладкий компотик. Вскоре глаза у него пьяно заблестели, язычок стал заплетаться, и ребёнок смог произносить только одну фразу, которая для Игната была самой сладкой и приятной:
– Папка, я так тебе люблю!
Неожиданно Володя замолчал, его голова бессильно свалилась на стол, лицо, и так бледное и худое, покрылось желтизной.
– Ах, ты мой бедный слабый птенчик! – шептал Игнат, укладывая сына на кровать и заботливо укрывая одеялом. Он поцеловал Володю и уехал на работу.
Люба с порога окликнула сынишку, но её встретила мёртвая тишина.
– Не заболел ли? – подумала она, бросаясь к кровати.
Ещё не глядя на сына, приложила ладонь ко лбу мальчика, и руку обожгло холодом. Этот холод сковал движения женщины, заставил её содрогнуться, затем бросил в дрожь, и Люба, уже предчувствуя что-то страшное, сбросила с сына одеяло: на постели судорожно вытянулся
Володя, его большие глаза были широко открыты и смотрели в потолок.
На посиневших губах застыла кровянистая пена. Два тёмно-красных пятна алели на белоснежной наволочке.
– Володя! Шо с тобою?- сдавленно крикнула мать, схватив одеревеневшее тело и прижав его к себе. – Сыночек, кровинушка ты моя…
Не помня себя, прибежала с сыном в больницу, вломилась в кабинет хирурга и закричала:
– Спасите, Игорь Васильевич, моего мальчика, спасите, умоляю, спасите…
Хирург взял безжизненное тело, положил его на кушетку и грустно вздохнул: было уже поздно, и он ничем не мог помочь этой обезумевшей от горя матери.
– Посидите, пожалуйста, в коридоре, – стараясь не глядеть на плачущую женщину, тихо произнёс Игорь Васильевич. – Вас проводит медсестра, а я сообщу куда следует, вызову Вашего мужа, посмотрю
Вашего сына…
Володина смерть подрубила всех под корень. Люба как-то сразу постарела и опустилась. Улыбка сошла с её милого лица. Тёмные волосы побелели. Карие очи потускнели от слёз. Лицо приняло такое озабоченное выражение, словно ей надо было сделать что-то важное, а что – она забыла…
Ничто её не интересовало, она только тщетно пыталась понять, как это Володя сам нашёл за сундуком вино, напился и погиб.
После похорон Люба возненавидела спиртное, пьяного мужа тоже ненавидела и боялась, что когда-нибудь не выдержит и убьёт его.
Каждую ночь к Надежде стал приходить Андрей. Сначала он становился в углу, у двери, и стоял там невидимый глазу, но женщина чувствовала, что это он. Иногда пробирался даже к кровати и застывал у изголовья, а однажды шепнул:
– Ходим, Надюша, со мной…
Всякий раз, когда муж появлялся в комнате, она просыпалась от бешеного сердечного клёкота и так в испарине, боясь пошевелиться и открыть глаза, встречала рассвет. Ей бы поговорить с ним, сказать:
"Не мучай, мол, Андрюша, ни в чём не виновата я перед тобою, мне, мол, рано ещё туда: и детям нужна, и молодая"…
Но ни говорить, ни двигаться она не могла. И только мысли одна страшнее другой проносились в голове. Женщина вспоминала год за годом, час за часом, стараясь понять, за что же ей такое наказание.
– Господи,- думала Надежда,- где же я так согрешила? Вроде не убивала, не воровала, детей и мужа любила… За что же мне такая кара? Почему так несчастны мои дети? Зачем ты взял моего внука Володю?
Она обращала к Богу тысячи вопросов, молилась, просила, оправдывалась… А перед глазами стоял тот проклятый голодный год, тот вечер, когда прибежал на себя не похожий Андрей, вытащил её из хаты в сарай, чтоб, не дай Бог, не услышали дети, и, дрожа и оглядываясь, шепнул:
– Заскочил на минутку и опять в правление! Продотряд в станице!
На заре заберут все… Припрячь трошке продуктов, шоб не сдохнуть, но никому ни слова: узнают – расстрел…
Надежда вспомнила, как сердце затрепетало от желания побежать к отцу, матери, сёстрам, чтобы сообщить эту страшную новость, чтобы спасти их, но потом её сковал страх и за себя, и за мужа, и за детей, и она долго ещё стояла, не двигаясь, словно пригвождённая к стене этим же страхом, понимая, что, смолчав, отречется от всех родных, обречет их на голодную смерть.
– Себя и детей я спасла, а душу… Это умершие в тридцать третьем не дают мне покоя… Вот за что расплачиваюсь… – думала Надежда долгими бессонными ночами.
Она стала бояться темноты и частенько до утра не гасила лампу.
Бессонница и суеверный страх иссушили её, и только глаза, обведённые синью, стали ярче и поражали окружающих затаённой в них болью и обреченностью.
По вечерам к Надежде приходили подруги, игрой в лото и карты коротали время.
– Барабанные палочки! – весело выкрикивала Наталья, стараясь развеселить женщин. Её маленькое личико было по-прежнему миловидно, а выбившиеся из-под батистовой косынки чёрные кудряшки кольцами падали на чистый лоб, укрывали серёжками лицо и шею.
– Кончила, проверяйте, – сухо буркнула Елена и, обращаясь к куме, уже по-другому, участливо, спросила:
– Ну, шо опять Андрюша був?
Надежда грустно кивнула головой и пожаловалась:
– Не знаю, подруги, шо робыть? И поминала, и в церкви була – приходе… Не хочу Любу тревожить: у ней и своего горя хватае, но чую: смерть рядом…
– Не обижайся, Надя,- грустно заметила Полина. – Соскучилась ты, видно, за мужиком. Вот и мерещится по ночам тоби Андрюша.
– Ну, бабоньки, если до мене мужики завалють,- вдруг хихикнула
Наталья, но её тут же сердито оборвала Елена:
– Тут горе, а тоби все хаханьки…
Надежда слегла. Теперь днями она лежала на кровати, не в силах подняться. Игнат присылал врачей, они осматривали больную и выписывали каждый раз новые лекарства, но женщине становилось всё хуже и хуже.
Силы покидали её. С трудом приоткрывала веки, редко разговаривала, отказывалась есть. Когда ей становилось чуть лучше, приподнималась и смотрела на посетителей скорбно и виновато: она боялась своей беспомощности, не хотела быть никому обузой, поэтому перестала бороться за жизнь. Иногда лежала так тихо, что всем казалось, что она умерла. Тогда подносили к её губам зеркало, оно запотевало. Но Надежда ощущала, как коптит лампадка, слышала, как плачут зажжённые подругами свечи, улавливала шёпот людей:
– Помирае…
– Не, мучается, бедна, а Господь её не забирае…
– Надо положить на землю, шоб отошла: тело просе земли…