Вадим кивнул. Сначала он думал, что не придет, чтобы еще больше ее наказать, но пришел. Она уже была там, сидела понурая, шевеля камешки носком босоножки.
— Ну, чего тебе надо? — спросил Вадим. Он опять ее любил.
— Приветик, — сказала Светка. — Надо с тобой побеседовать.
Какая-то она была вся опущенная. И волосы не разбросаны по плечам, а сколоты на затылке так, что видны уши.
— Ну, говори скорее, — хрипло сказал Вадим, — а то мне некогда.
Светка заплакала. Опять, черт, эти бабьи слезы! Что мать, что она… Любовь падала, убывала.
— Не реви. Говори толком, в чем дело.
(«Мужчина должен быть свиреп», — сказано в какой-то книжке.)
— Я не могу так сразу. Мне стыдно.
«Наверно, скажет: „Люблю тебя“, — думал Вадим, и сердце его опять забилось, и любовь прибыла. Эти швырки от любви к нелюбви и обратно были мучительны. Он прямо вспотел. — Скорей, ну, скорей говори: „Люблю тебя“…»
Светка открыла рот, втянула в себя воздух и на этом вдохе сказала:
— Ой, Вадик, кажется, я попалась.
— В каком смысле попалась?
— В обыкновенном, как все попадаются. Ну что я тебе буду объяснять? Как маленький. — Она перестала плакать и сухо глядела на него. — Маленького строишь, — сказала она с ненавистью.
— Ничего не строю, только не понимаю…
— Тогда понимал, — сказала она со страшной враждебностью.
Она была страшна со своими волосами, по-бабьи собранными в пучок, с маленькими сухими глазами. Ни о какой любви речи быть не могло. Что же теперь от него требуется? Жениться, что ли? Невозможно. В десятом классе! И как он матери скажет?
— И что ж теперь делать? — спросил он, избегая ее глаз.
Она молчала.
— Жениться, что ли?
Светка захохотала.
— Жениться! Вы только на него посмотрите — жених с соплей!
— А что же делать?
— Что все, когда попадутся. Я уже сговорилась с одной, сделает дешево. — Она назвала сумму. Вадим обомлел. — Половина у меня есть, надо еще столько же. Я думала, ты…
— Нет у меня, Светка.
— У матери возьми.
— Не даст она. Да и нет у нее.
— Ну, достань где-нибудь. Ты же мужчина.
Вадим тосковал смертельно.
— Ладно. Попробую.
— Смотри, только скорей. Мне не позже пятницы надо. Она требует вперед, а сегодня вторник.
— Говорю, постараюсь. Ну, пока.
— So long, — сказала Светка почему-то по-английски и ручкой потрясла по-заграничному, ладонью вперед.
Вадим скрипнул зубами. Целые горы вранья!
Деньги он достал у Ады Ефимовны. Пришлось ей все рассказать — без этого не давала. Ада Ефимовна ужаснулась, но и пришла в восторг:
— Ты ее любил, любил?
— Ну, любил.
— Бедные дети! Но ты мне дай слово, что это в последний раз.
Слово он дал охотно, он и сам был в ужасе от того, во что впутался. В четверг он отнес деньги Светке. В пятницу она в школу не пришла, в субботу тоже. Вадим разрывался тревогой и раскаянием, воображал себе худшее — что Светка умерла или все рассказала матери, и та побежит жаловаться. За субботу и воскресенье он весь изметался, а в понедельник Светка пришла в школу как ни в чем не бывало, даже не бледная и волосы опять по плечам распустила. Все врала. Вадим дал себе слово не любить никогда.
Десятый класс прошел быстро, по урокам как по кочкам — и вот уже Вадим окончил школу и принес домой аттестат. Аттестат так себе, ни плохой, ни хороший — с троечками. Анфиса Максимовна прочитала его и заплакала:
— Что ж теперь делать? Куда ты сунешься с таким аттестатом? Моя мечта, чтобы ты учился… Домечталась…
У других ребят дома праздник: все-таки окончили, хотя бы и с тройками. У него одного слезы. Слез этих Вадим прямо-таки видеть не мог.
— А я и не хочу в вуз. Больно нужно — за гроши инженером вкалывать! Пойду работать, и все.
Анфиса Максимовна зарыдала в полный голос. У нее даже началась истерика, как в дореволюционной литературе. Вадим плюнул и ушел на кухню.
У плиты хозяйничала Ада Ефимовна в микропередничке, мастерила какой-то соус. Готовить она вообще не умела, но время от времени затевала что-нибудь необыкновенное. Соус булькал в судочке.
— Что это у вас? — мрачно спросил Вадим.
— Соус прентаньер с белым вином. Старинный рецепт. Должно быть нечто изумительное, если не подгорит.
Вадим выразил на лице глубочайшее презрение ко всему дореволюционному, в том числе и к соусу прентаньер. Ада Ефимовна засмеялась:
— А ты отчего такой мрачный? Что случилось?
— Школу кончил.
Ада Ефимовна всплеснула руками:
— Ах, что ты говоришь? Поздравляю, поздравляю!
Соус немедленно убежал.
— Так я и знала, — спокойно сказала Ада Ефимовна. — Домашнее хозяйство не для меня. Я создана для высшей нервной деятельности. На чем мы остановились? Да, я тебя поздравляю. Целый большой этап твоей жизни кончился, начался новый.
— Ну их на фиг, эти этапы, — сказал Вадим.
— Господи, как ты циничен! Неужели вся молодежь такая?
— Еще хуже.
— Не верю, не верю.
В кухню донесся рыдающий голос Анфисы Максимовны.
— Что это? — удивилась Ада.
— Празднует мой большой этап. Радуется успехам сына.
— А что, плохие успехи?
— Хреновые.
— Опять цинизм?
— Извиняюсь. Я хотел сказать: средние. По успеваемости я на двадцатом месте, а в классе тридцать человек.
— Так это же хорошо — на двадцатом месте! С конца или с начала?
— К сожалению, с начала.
— Все равно хорошо.
— А она думает, что плохо. Говорит: всю жизнь мечтала дать сыну высшее образование.
— Мечта есть мечта, — сказала Ада Ефимовна неизвестно в каком смысле.
Вечером пришла Ольга Ивановна, принесла подарок — готовальню. Вадим сухо поблагодарил.
— Спасибо, но теперь не те времена. Тушью никто не работает, только в карандаше.
На выпускной вечер Вадим не пошел. Надо было вносить деньги, а он у матери брать не хотел. Да и не надо ему никаких вечеров. Пролежал, прокурил дома. Мать теперь против курения возражать не смела, только открывала форточки.
Потом начались опять разговоры о вузе, об образовании — сплошная нуда. Вадим сдался, не выдержал характера. Он подал-таки бумаги в один из институтов, где конкурс поменьше, и стал готовиться к приемным экзаменам.
Лето было жаркое, тягучее, с необлегчающими грозами. Вадим готовился к экзаменам и злился. Кто это придумал такое хамство, чтобы из одних экзаменов — в другие? Кончал школу — экзаменовался, теперь надо поступать — снова экзаменуйся. И, главное, по той же программе! Никакого смысла, кроме мрачного издевательства, в этом порядке не было. Что-нибудь одно: или верить аттестату, или не верить. А так серединка на половинку, аттестат предъявляй и все-таки экзаменуйся…
А главное, никуда ему не хотелось поступать. Хотелось жить как живется, не надрываться, работать понемногу и чтобы жилы из тебя не тянули. Есть же счастливчики, которых никто никуда не тянет: хочешь работать — работай, хочешь учиться — учись. В мыслях Вадима вообще постоянно присутствовали какие-то «счастливчики», какие-то «другие», которым он мрачно завидовал. Не то чтобы он считал их лучше себя, скорее наоборот, а вот их приспособленности, незатейливости завидовал. В вопросе об учебе он уступил матери и за это злился и на нее, и на себя, и на «счастливчиков».
Анфиса Максимовна, с робкой благодарностью встретившая согласие сына учиться дальше, из кожи лезла, чтобы создать для него все условия. Детский сад уезжал на дачу — она не поехала, поступила временно уборщицей на одну ставку, потеряла в зарплате, но разве до этого, когда такое дело решается: вся жизнь, судьба сына? Она ухаживала за ним, как за тяжко больным, ходила на цыпочках: учись, сынок, только учись. Учиться-то он учился, только не очень усердно. Часто отходил от стола, ложился на спину и курил. Она робко за ним следила: опять лег?
— Как бы не заболела головка у тебя от лежанья! Открыть окно?
— Не надо.
— Отчего ты все лежишь?
— Думаю.
— А… Думай, думай.
Экзаменов Анфиса ждала, как Страшного суда. Когда они наступили, каждый день для нее был как год. Она дрожала, надеялась, чуть ли не молилась. А тут еще Капа сбоку вертится:
— Одна вот такая же, как ты, страданная мать три года сына в институт пихала. Пихает-пихает, и все без толку. И надоумил ее батюшка поп: «Ты, говорит, молебен справь святой Софии-премудрости». Она и справила. Приняли. А не справила бы — нипочем бы не приняли…
Анфиса от Капы наружно отмахивалась, а в душе так и шептала: «Дай бог! Дай бог!» Молебен, однако, не справила.
Так или иначе, потому или по-другому, с экзаменами получилась осечка: Вадим недобрал каких-то там баллов, не то двух, не то трех, и по конкурсу не прошел. Ну а это было крушение.
После экзаменов Вадим залег. Целыми днями лежал, курил, с матерью не разговаривал, на все только одно: «Оставь меня!» Не дай бог шизофрения!
Мучилась Анфиса: как помочь ему? Думала-думала и надумала. Была в их садике девочка средней группы, Люся Наволочкина, кудрявенькая. Кто-то сказал Анфисе, что у Люси дедушка работает деканом в том самом институте, куда поступал Вадим. А декан — это вроде большой начальник. И решила Анфиса тайком от Вадима к тому декану съездить. Узнала адрес, поехала. Страшно, но для сына чего не сделаешь.
Дом, где жил декан, оказался старинный, важный, с завитушками и колоннами. В подъезде черные мраморные женщины держали на головах пузатые вазы. Анфиса Максимовна шла и боялась: а ну как декан прогонит ее прямо вниз по лестнице? На беду, лифт не работал. Она едва взобралась на пятый этаж. Тучность на нее напала последние годы, совсем трудно стало одолевать лестницы да и мыть полы. Чуть нагнешься — в глазах темно, в голове больно.
Отдышалась, позвонила. Дверь отворил сам декан — старик высоченный, нос рулем, брови пышные — и сказал по-старинному:
— Милости просим.
— Вы меня простите, я к вам по делу, я воспитательница в садике, где Люся ваша.