буржуа самого гнусного пошиба, который улыбался и говорил: «Михаил Бакунин, суд изучил все свидетельства, и очевидно, что вы отъявленный политический агитатор». Пауза. «Однако существует другая возможность, о которой вы узнаете в свое время».
– Куда вы меня ведете? – спросил Бакунин.
Сержант подкрутил длинные усы и незлобливо ответил:
– Мне запрещено разговаривать с вами, Бакунин. Ступайте за мной и соблюдайте спокойствие.
– Куда мы идем?
– Главное, что отсюда.
Его выпускают! Конечно же, то, что ждет впереди, будет лучше, чем то, что осталось в прошлом, – тела дрезденских рабочих, крики женщин, прусские пехотинцы, идущие на баррикады в штыковую… А затем бессмысленная бойня, не прекратившаяся даже после того, как этот робкий протест был подавлен.
Куда его ведут?
За воротами тюрьмы ждала карета с конвоем из вооруженных прусских кавалеристов. «Они хотят отправить меня обратно во Францию, – подумал Бакунин. – В Париж, на свободу! Даже эти прусские мерзавцы не желают пачкать руки моей кровью. Может быть, один-двое из них услышали на суде мое заявление, мою мольбу, мои надежды и мечты о благе всего человечества».
Всходило солнце – белесое пятно на водянистом германском небе. Бакунину было отведено место у окна. Один вооруженный конвоир сел рядом, двое – напротив. Шторки на окнах были опущены, но крепко не привязаны, и Бакунин видел, что карета проехала по главной площади Кенигсберга и на перекрестке повернула на юго-восток.
Он был так уверен, что его отвезут в Париж! Но Франция лежала в противоположной стороне. Бакунина охватил ужас.
– Это дорога не на Париж, – пробормотал он, повернувшись к сержанту.
– А с чего вы взяли, что вас отправят именно туда? – ухмыльнулся сержант.
– Чтобы избавиться от меня, – сказал Бакунин.
– Они и так от вас избавляются, – сказал конвоир.
– Но куда мы едем?
Сержант ответил не сразу. Сперва оценивающе посмотрел на младших по званию. Разговоры с заключенными не поощрялись. Но никто из этих людей не осмелится донести. А дорога впереди долгая.
– Для пруссов вы обуза, герр Бакунин. Но власти не хотят, чтобы ваша кровь была на их руках.
Большое ранимое сердце Бакунина затопила мучительная надежда. Сменившаяся невыносимым ужасом.
– О чем вы думаете? – спросил сержант, наблюдавший игру эмоций на печальном измученном лице.
– Вижу две возможности, – сказал Бакунин. – Первая, и наименее вероятная, что вы отвезете меня куда-нибудь – допустим, в Швейцарию, – отпустите на свободу, с приказанием никогда не возвращаться. Это было бы самое лучшее решение, с какой стороны ни посмотреть.
– Ах, Бакунин, – сказал сержант, – ну вы и мечтатель.
– Вторая возможность – боюсь, что более реальная, – состоит в том, что вы найдете по дороге укромное место – какую-нибудь рощицу, например, – и там…
– И там?.. – подбодрил сержант.
Бакунин не смог договорить до конца. Он лишь провел рукой поперек горла.
– Возьмите сигару. – Сержант достал из внутреннего кармана маленький кожаный футляр.
– Последняя сигара приговоренного? – спросил Бакунин, протягивая руку к футляру.
Пальцы дрожали, как ни старался он не показывать страха.
– Не совсем. – Сержант вдруг устал играть с этим жалким и смешным человеком. – Мы направляемся к австрийской границе, и там вы будете переданы властям.
– Австрия… – медленно проговорил Бакунин. – Но они же меня убьют!
Сержант пожал плечами:
– Вы сами виноваты. Не следовало публиковать памфлет, призывающий к развалу Австрийской империи. Даже убийство не так отвратительно, как побуждение масс к восстанию против законной власти.
Бакунин откинулся на спинку сиденья. Теперь он все понял. Они едут к Праге. Самый плохой вариант, хуже просто некуда.
Сейчас, лежа на кушетке в доме, который так напоминал его прямухинский, он думал о том, как был наивен тогда. Австрия не конечный пункт. Самое страшное ожидало впереди: Россия и лютая ненависть царя Николая I.
– Слышал, вы пишете, – сказал Мерчисон.
Цицерон не стал утруждать себя вопросом, от кого Мартин это слышал. Мартин по-своему был обходителен. Консул подозревал, что если этот человек или силы, которые он представляет, смогли осуществить то, что с ним до сего момента происходило, то следить за ним и видеть, что он пишет, для них дело несложное и само собой разумеющееся.
– Так, кое-какие заметки, – ответил Цицерон.
– Я бы очень хотел взглянуть на них, – сказал Мартин. – Любые слова, написанные знаменитым Цицероном, будут приняты с восторгом.
– Мне присуще естественное авторское тщеславие, – сказал Цицерон. – Писатель всегда надеется, что сказанное им переживет его. Полагаю, к вашему веку искусство переписывания достигло невиданных высот?
– Вы правы, мы кое-чего добились, – ответил Мартин. – У нас имеются механические средства копирования и публикации. Мы способны весь мир ознакомить с вашими новыми заметками. Это может принести вам большую славу.
– Как уже было с моими ранее написанными работами? – вкрадчиво спросил Цицерон.
Мартин кивнул, не успев себя одернуть. Симмс и другие предупреждали, чтобы он не слишком откровенничал с симулякрами. Но умный человек, такой как Цицерон, легко сложит два и два.
– Ваши труды, те, что сохранились, изучают у нас в школах.
– В каких школах? В каких странах? Мартин, который это век? Вы призвали меня с того света? Вероятно, нет, поскольку я, бесспорно, обладаю материальностью. Но вы воскресили часть меня – может быть, мой призрак или дух. Я прав?
– Что-то в этом роде, – сказал Мартин, поскольку отрицать было бесполезно. – Пока я не могу обсуждать подробности. Может быть, позже. А теперь будьте добры, покажите, что вы написали.
– А если я не захочу показывать?
– Я прошу только из вежливости, – сказал Мерчисон. – Все, что вы написали, находится в моем распоряжении – можно ознакомиться в любое время.
– А если бы я все уничтожил?
– Мы бы реконструировали. Марк Туллий, мне кажется, вы осознаете свое положение. Почему бы просто не передать нам записи, тем самым избавив себя и нас от ненужных трений?
– Ну, стало быть, у меня нет выбора. – И Цицерон указал на стол, где лежала небольшая стопка бумаги.
Мерчисон поблагодарил и исчез.
Следить за ходом времени в этом облачном царстве не было никакой возможности, но, как и рассчитывал Цицерон, Мартин вернулся очень быстро. В руке он держал записи Цицерона, выполненные в виде мелких рисунков, напоминающих иероглифы.
– Цицерон, что это за чертовщина? Шифр? Если так, уверяю вас, мы способны его разгадать.
– Вовсе не шифр, – сказал Цицерон. – Это скоропись моего собственного изобретения.
– Переведете?
– С превеликим удовольствием, Мартин. Как только мы закончим обсуждать условия.
– К черту условия! – сказал Мерчисон. – Я могу нанять лучших криптологов мира для работы над этими записями.
– Возвращайтесь, когда поговорите со своими экспертами, – сказал Цицерон. – Может быть, мы что-нибудь придумаем.
– Не хочу расстраивать, – сказал Симмс, изо всех сил пытаясь скрыть улыбку, – но старый хитрый латинянин обвел вас вокруг пальца.
Они сидели у Мерчисона в кабинете. Получив от Цицерона записки, или рисунки, или непонятно что, Мерчисон вручил их Симмсу и велел выяснить, что это такое и сколько времени потребуется на расшифровку. Симмс посовещался с коллегами из Гарварда, с кафедры классической филологии.
– В нашем распоряжении компьютерные средства ценой в миллионы долларов, – сказал Мерчисон. – У нас есть специалисты, которые могут разгадать тайнопись на любом известном человечеству языке. В чем проблема?
– Здесь мы имеем дело со скорописью Цицерона. Это группа символов, которые связаны с персональной мнемонической системой…
– Будьте добры, переведите это на английский, – перебил Мерчисон.
– В древнем мире писать было сложно, – сказал Симмс. – Записных книжек с собой не носили. Не было ни пишущих машинок, ни компьютеров. Не было даже шариковых ручек. В те времена образованный человек изучал «ars memoriae artificialis».
– Это что такое? Это носят с собой?
– Нет. Это приемы искусственной памяти, их носят в голове. Ассоциативные системы, посредством которых человек может запоминать. Подчас он запоминает весьма объемные фрагменты текста. Некоторые люди в древности обладали феноменальной памятью. Один персидский царь эллинистической эпохи, как утверждают, знал по имени каждого своего солдата. Это минимум десять тысяч имен, если вспомнить, какие тогда были армии. А может быть, и намного больше.
– Вы хотите сказать, что Цицерон учит наизусть эти новые тексты, которые он пишет?
– Не совсем так. Он использует систему ассоциаций, включающую имена и образы. Приведу стандартный пример. Представьте себе огромный дом или дворец, в котором сотни комнат. Каждая комната – это локус, место. Человек научного склада ума добивается устойчивой визуализации этих комнат, так чтобы мысленно проходить по ним. Каждая комната не похожа на другие, поэтому он способен отличить одну от другой.
– Итак, у нас есть этот воображаемый дворец, где много комнат, – сказал Мерчисон. – Дальше что?
– Когда человек – например, Цицерон – хотел что-нибудь запомнить, он мысленно создавал образ, например, статуи, вулкана, или трех старух, или золотой руки и мысленно помещал образ в локус. Чем гротескнее образ, тем легче его извлечь из памяти. Впоследствии этот человек проходил – разумеется, мысленно – по комнатам и, как выражались древние авторы, требовал от образов отдать свой смысл. Оригинальный ранний способ использования ума подобно компьютерной памяти.
– А Цицерон все эти фокусы знал?
– Он написал «Ad Herennium», один из классических текстов на данную тему.
– Вы хотите сказать, что мы не можем расшифровать его нынешнюю писанину?
– Только если будем знать, какие слова с какими образами ассоциировал Цицерон.