– Не очень спеши, дай нам немного поговорить наедине.
Вернувшись в комнату, где в кресле сидел все такой же угрюмый Юра, я начал говорить. Я сутки готовился к разговору, но все слова, которые я хотел сказать сыну, куда-то исчезли. Однако, собрав всю оставшуюся волю в кулак, я сказал:
– Юра, пойми, я ничего не прошу от тебя, не прошу называть меня отцом, не прошу полюбить меня больше, чем есть сейчас, не собираюсь в суде устанавливать свое отцовство, не пытаюсь настраивать тебя против матери, самого лучшего человека на земле – мне просто надо знать, что на земле есть два человека которым я не безразличен, которых я любил последние тридцать лет и которые всегда могут рассчитывать на мою помощь. Давай спокойно, не торопясь поговорим, я отвечу на все твои вопросы, честно, ничего не скрывая от тебя, а ты решишь, что будет дальше.
В течение моего монолога лицо Юры постепенно оттаивало, он немного расслабился. Я налил ему и себе по рюмочке бренди, но предупредил:
– Только по одной, перед ужином. Нам обоим надо быть трезвыми сегодня.
Во время ужина мы разговаривали о всяких пустяках – как они готовятся к переезду, о ближайших планах на будущее. Во время еды я заметил, что вчерашняя размолвка между отцом и дочерью не прошла бесследно – на все вопросы Юры Ирина отвечала односложно:
– Да папа, хорошо папа, нет папа.
Но я решил оставить разбор этих вопросов на более поздний срок, а сейчас попытаться решить главные проблемы. Мы перешли в комнату, Юра и я сели друг против друга в кресла, а Ирина расположилась на диване.
– Давайте я подробно расскажу Вам все, как было, если что-то будет не понятно, сразу спрашивайте. Я обещаю, что отвечу на любые вопросы и ни в чем не отклонюсь от правды, как бы она не была горька. Сказал я и начал свой рассказ.
Мы проговорили более четырех часов, сына с внучкой интересовали все подробности наших с Наташей отношений и мне приходилось часто прерывать свой рассказ и давать обширные пояснения. Во время разговора Юра, как мне показалось, окончательно оттаял, но, ни разу не назвал меня отцом или папой, хотя Иринка подчеркнуто называла меня только дедом.
В начале двенадцатого мы отправили Иру в маленькую комнату спать, а сами продолжили уже чисто мужской разговор. Когда по нашим расчетам она заснула, я попытался выяснить, что же на самом деле произошло вчера:
– Что произошло между тобой и Ирой, спросил я, почему она смотрит на тебя как на врага?
Саша рассказал, что когда он пришел домой, то застал ее целующуюся на диване с каким-то парнем. Я уточнил:
– Только целующимися?
– А что этого мало! Ей же всего пятнадцать лет.
– Слушай, у тебя же умная дочка, ты хоть попытался спокойно поговорить с ней, выслушать нормально ее, прежде чем закатывать вселенский скандал? Вспомни себя в семнадцать лет, что не целовался с девушками на диванах?
– Так то в семнадцать! А этой пигалице сколько?
– Теперешние пятнадцать – это наши как минимум семнадцать.
Так мы препирались некоторое время, но потом я все же убедил Юру утром поговорить с дочерью и попросить у нее прощение за резкость. В это время раздался голос из-за закрытой двери:
– А попросить прощение можно и сейчас!
Этот чертенок оказывается нас подслушивал. Юра ушел к ней в комнату, долго с ней шушукался, а затем вышел уже с совсем другим выражением лица.
– Ну что, помирились?
– Помирились, спасибо тебе.
В последующие дни я довольно много общался с Юрой и, особенно, с Иринкой, которая прожила у меня следующую субботу и воскресенье, когда сын все-таки съездил и продал дачу, а вечером устроил отвальную для своих друзей и сотрудников.
В эти два дня мы с внучкой опять очень много разговаривали, спорили иногда даже немного ругались, но тут же мирились.
А уже совсем перед отъездом домой в воскресенье, когда мы ждали Юру, она сказала слова, которые потрясли меня до глубины души:
– Деда, можно я тебе скажу все, что я думаю? Я тебя любила в качестве «дяди Игоря», еще больше полюбила после смерти бабушки и буду любить тебя всегда, но прожить свою жизнь как ты – я не хочу! Ты же из-за своих дурацких принципов половину жизни спустил в унитаз, вместо того, чтобы один раз переступить через них и может быть жить счастливо.
Я сразу не нашел ничего, что мог бы ответить ей, но видно на моем лице отразилась такая боль, что Ирочка схватила меня в объятия, стала целовать, повторяя:
– Деда, прости меня, пожалуйста, я не должна была этого говорить! Ну прости ты дурную внучку.
Я, конечно, убедил ее, что ничего страшного не произошло, что не обижаюсь на эти слова, что, разумеется, по-прежнему ее люблю.
Потом, когда Юра с ней уехали домой, весь вечер и почти всю ночь я размышлял над словами внучки. А может она права и всегда следовать принципам – непозволительная роскошь, за которую приходится дорого платить? Или, если я бы не придерживался их, было бы еще хуже? Не знаю. К сожалению, жизнь нельзя открутить назад, как ленту кино, попробовать другой вариант и потом выбрать лучший.
Лежа в постели, я думал:
– Господи, как же по-дурацки сложилась жизнь!
Я старался жить по принципам, заложенным в меня с детства дедом, самым умным и по-настоящему интеллигентным человеком, из всех кого я знал за всю жизнь. Он родился в 1901 году в семье знаменитого на весь Петербург портного, обучавшегося своему ремеслу в Париже и Вене и имевшим в собственности три дома на Лиговке. В одном жила семья, в другом была мастерская, где он принимал весь питерский бомонд, а в третьем цеха и склады. С детства дед получил прекрасное воспитание – знал три языка (до конца жизни он свободно разговаривал на немецком, английском и французском) не считая латыни и мечтал поступить в университет. Однако в 1918 году поддержал революцию, через год вступил в красную армию и воевал, по-моему, на всех фронтах. По окончании гражданской войны он закончил специальные курсы, после окончания которых, перешел на работу в НКИД (народный комиссариат иностранных дел). О том, чем он занимался там, дед так ничего мне и не рассказал:
– Поверь, Игорек, пока не время об этом рассказывать.
В 1937 году, он был арестован и четыре месяца провел в заключении, после которого у него на всю жизнь остались периодические сильнейшие головные боли.
Перед началом войны дед работал преподавателем в школе НКВД, готовившей разведчиков и диверсантов. После начала войны, после долгих усилий, он добился перевода в действующую армию, где сначала воевал на «невском пятачке», а после ранения и новой подготовки, был заброшен командиром пятерки разведчиков и диверсантов в псковскую область под Лугу, где к моменту освобождения стал командиром большого партизанского соединения. О его подвигах во время войны написаны две книги.
По окончании войны он остался в органах и до 1951 года очищал от оставшихся бандеровцев и предателей леса Украины и Литвы. Как я понял, он не был в отрядах НКВД, занимавшихся непосредственной зачисткой, а был на какой-то нелегальной работе. Затем дед вернулся на преподавательскую работу в туже разведшколу, где ставил выпускникам настоящий немецкий и французский языки и обучал необходимыми манерами поведения за границей.
После двадцатого съезда, а особенно после того, как бывших бандитов, которых он ловил по лесам шесть лет и о деяниях которых он знал всю подноготную, стали массово реабилитировать и выпускать из лагерей, он написал заявление и ушел из органов. Ему предлагали место начальника 1-го отдела на одном из крупнейших предприятий города, но он отказался и устроился мастером на завод, где и проработал до конца жизни.
Дед много раз повторял «Подумай, прежде чем дашь честное слово! Но если дал – держи его, что бы ни случилось». Я дал слово Наташе, что не расскажу Юре о наших с ней отношениях и что? Я на много лет лишил его отца, Иру – деда, а себя двух близких людей. Сейчас я понимаю, что как только я узнал о сыне, надо было наплевать на возражения Наташи и все рассказать ему. Сколько бы она потом не бесилась, сколько не запрещала мне видеться с сыном, все когда-нибудь закончилось и у меня был бы сын, а у него отец.
Дед говорил: «Ничего нет в жизни хуже предательства, все можно простить, но не это». И что, придерживаясь этого принципа я почти на десять лет потерял одного из лучших друзей. Когда мы с Наташей договорились жить каждый своей жизнью, я начал встречаться с одной женщиной. Все шло к свадьбе, но однажды, приехав их командировки, узнал, что она после одной из вечеринок переспала с моим другом. Ее я послал на все четыре стороны сразу и не жалею об этом (после меня она еще дважды выходила замуж, разводилась и о ее похождениях знали все наши друзья). А вот друг несколько раз пытался помириться со мной, говорил, что не хотел этого, что все произошло не по его инициативе, по-пьяне, предлагал набить ему морду. Я не послушал и разорвал с ним все отношения. Прошло больше восьми лет. Моя мама заболела раком и все наши немногочисленные накопления улетели мгновенно – лекарства от рака выдавали бесплатно, но вот лекарства для купирования побочных эффектов приходилось покупать самим. Кредит мне не давали, да и с каких денег я бы его стал отдавать, поэтому я занимал деньги у всех друзей. И вот однажды раздался звонок в дверь, я вышел к решетке, отделявшей лифт от квартир на этаже. У решетки стоял Алексей, который молча протянул мне конверт, развернулся и пошел к лифту. Не смотря на просьбы остановиться, не успел я открыть решетку, как он сел в лифт и уехал вниз. Открыв конверт, я увидел в нем деньги – четыреста тысяч рублей. Позвонив общим друзьям, я выяснил, что он, узнав о моих трудностях, продал свою машину и все деньги принес мне. На следующий день, взяв две бутылки его любимого коньяка, я пришел к нему мириться. Мы долго разговаривали, мирились, пили (или в какой-то другой последовательности, не помню) и он стал вновь моим другом. Но восемь лет дружбы было потеряно.
Был еще один принцип, который вбивал в меня дед: