Дребезжание звонка поглотило звуки голоса Нади-большой. Надя замолчала, прервала чтение на середине предложение. Школьники заметили стоявшего рядом с ними учителя, расступились.
— Товарищи будущие выпускники, начался урок, — сообщил Максим Григорьевич. — Пора получать знания.
Староста десятого «Б» класса словно только сейчас вспомнила о зажатом в её руке ключе — она поспешила к двери кабинета.
Одноклассники взглянули на меня — они будто представили описанную в газетной статье сцену: Вася Пиняев входил в объятое пламенем помещение.
Не поэтому ли они настояли на том, чтобы я вошёл в класс первым?
После уроков ко мне подошла состоявшая из десятка одноклассников делегация во главе со старостой класса и комсоргом. Они окружили мою парту. Подтолкнули вперёд Надю-маленькую.
Староста посмотрела на меня своими яркими глазами и поинтересовалась, не пойду ли я сегодня снова в актовый зал. Ученики десятого «Б» класса попросили, чтобы я им снова спел.
— Да! — поддержал просьбу одноклассников Черепанов. — Спой нам ту песню про Землю в иллюминаторе!
— Про траву, — подсказала Иришка.
Я застегнул свой портфель, поставил его на столешницу. Покачал головой.
— Сегодня не получится, — сказал я.
Посмотрел сперва на старосту, затем на комсорга — девицы смущенно опустили глаза.
— Забыли, что нас с вами на семь часов в двадцать второй кабинет пригласили? — спросил я.
— Так… времени ещё полно…
— Время осталось для того, чтобы мы дома поели и сделали пару домашних заданий, — сказал я.
Одноклассники разочарованно вздохнули.
— А завтра? — спросили они.
— О том, что будет завтра, мы с вами узнаем завтра, — сказал я. — Пока ничего не обещаю.
С домашними заданиями я покончил ещё до возвращения с работы Иришкиных родителей. Снова уделил внимание лишь письменным работам, проигнорировал устные задания. Привитая мне за годы жизни в Германии немецкая пунктуальность настойчиво требовала, чтобы я изменил подход к выполнению заданных на дом уроков. Но моя вновь обретённая советская натура настаивала на том, что при наличии Эммы, устные уроки — это напрасный труд.
Я учёл тот факт, что находился сейчас в СССР. Поэтому с лёгкостью проигнорировал нашёптывания моей приобретённой на старости лет немецкой «правильности». Вспомнил, что я снова советский человек Василий Пеняев, а не немецкий бюргер Базилиус Шульц.
Виктор Семёнович и Вера Петровна сегодня вернулись с работы домой одновременно. В прихожей щёлкнул замок, и я услышал чуть приглушённый плотно прикрытой в комнату дверью весёлый голос Иришкиного отца. К тому времени я уже сложил портфель и заново перечитал написанную обо мне Анастасией Ревой статью (свежий номер городской газеты «Комсомолец» я вынул после школы из почтового ящика на двери квартиры Лукиных).
Примерно через пять минут после появления в квартире Иришкиных родителей, в дверь нашей комнаты решительно постучали.
— Эй, комсомольцы! — крикнул из-за двери Виктор Семёнович. — Выходите пить чай!
Виктор Семёнович выждал, пока мы с Иришкой усядемся за стол в гостиной. Он вынул изо рта не прикуренную трубку, хмыкнул. Посмотрел на меня, потряс над столешницей газетой: тем самым уже просмотренным мною «Комсомольцем».
Иришкин отец указал на меня трубкой.
— Я думал: дочь в понедельник приукрасила события, — сказал он. — Уж очень красиво она рассказывала о том пожаре в вашей школе. А тут… глядишь ты… приносят мне сегодня вот эту газету. Тычут в неё пальцем и спрашивают, не про племянника ли моей жены там написали. Я гляжу… и о-па! На фотографии-то Василий собственной персоной!
Виктор Семёнович улыбнулся, стукнул трубкой по газете.
— Почитал я, значит, что тут о тебе, Василий, напечатали, — сообщил он. — Сообразил, что Иришка ещё и приуменьшила твои заслуги. Ты у нас геройский мужик, Василий! Мне сегодня об этом после обеда все сотрудники моего отдела сказали. Не поверишь: даже директор завода ко мне с этой газетой подошёл. Сказал, что я тебе руку пожал вместо него.
Виктор Семёнович сунул трубку в рот, протянул мне руку — я пожал её.
Сидевшая рядом с отцом Иришка горделиво улыбнулась.
Я почувствовал, как тётя Вера погладила меня по плечу.
— Молодец, Вася, — сказала Вера Петровна. — Ты очень похож на своего деда, моего папу. Просто вылитый!
Она вздохнула и добавила:
— Жаль, что ты его никогда не видел. Проклятая война…
По пути в школу я обнаружил: все мои воспоминания о школьных комсомольских собраниях имели негативный оттенок. Я смутно вспомнил, что на тех собраниях мне обычно выносили всевозможные порицания. Дважды на таких собраниях принимали решения об исключении меня из рядов Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодёжи (вот только те решения позже отменялись вышестоящими инстанциями благодаря вмешательству друзей моего отца). Поэтому сегодня я перед встречей с комсомольскими вожаками не испытывал радостного трепета. Но и не волновался: посчитал, что я уже стар для подобных переживаний.
Вошёл в школу и пробормотал:
— Я стар. Я суперстар.
В вестибюле школы я встретил старосту и комсорга своего класса. Обе Нади выглядели взволнованными и будто взъерошенными. Они бросились мне навстречу, осмотрели меня с ног до головы. Ничего не сказали по поводу моих джинсов и полосатого джемпера. Надя-большая поправила прицепленный у меня на груди комсомольский значок (он висел на том самом месте, куда его прикрепила во вторник комсорг школы Зосимова). Нади сказали мне, что до начала собрания осталось пять минут. Девчонки точно под конвоем проводили меня до двери двадцать второго кабинета. Но в сам кабинет они меня не пригласили: заявили, что позовут «когда надо».
Я с минуту постоял около двадцать второго кабинета — прислушивался к звучавшим за дверью звонким голосам. Отметил, что в классе собралось не меньше полутора десятков человек. Ничего интересного я не услышал, прошёл к окнам, за которыми уже сгущались сумерки. Школьные коридоры ещё не выглядели безлюдными. Мимо меня то и дело проходили учителя и задержавшиеся в школе старшеклассники. В конце коридора шаркала по полу намотанной на деревянную швабру тряпкой седовласая техничка. Около окна я надолго не задержался — неторопливо прогулялся до актового зала (видел, подходя к школе, что в окнах зала горел свет).
Приоткрыл дверь, заглянул в зал.
Увидел на сцене группу школьников. Узнал Свету Клубничкину из десятого «А» и Геннадия Тюляева из одиннадцатого «Б». Они стояли, вытянувшись по струнке, смотрел друг на друга. Клубничкина замерла, горделиво вздёрнув нос, словно изображала несломленную комсомолку на допросе в гестапо. Я отметил, что выглядела Света неплохо. Решил: не удивительно, что Лёша Черепанов выбрал её на роль натурщицы для увековечивания на бумаге образа гордых покорительниц космоса. Тюляев смотрел на Свету преувеличенно серьёзно, сжимал кулаки — он походил на эдакого идейного комсомольца, киношного Павку Корчагина.
— … А если нам убить их главного оберлейтенанта⁈ — воскликнула Клубничкина.
Она добавила в голос трагичные ноты.
— Убить-то мы его убьём, — ответил ей Тюляев. — Да только нового пришлют!
Он махнул рукой — будто разрубил невидимой шашкой невидимого врага.
Из-за спины Геннадия выглянула незнакомая мне черноволосая девчонка, крикнула:
— Давайте уничтожим все списки!
Я уловил в её призыве фальшивые ноты.
Гена и Светлана повернули в её сторону лица. Тюляев покачал головой.
— Они на бирже под охраной! — объявил Геннадий.
— Мы сожжём биржу! — сказала Клубничкина. — Вместе со всеми списками и документами!‥
«Эмма, похоже, что тут совещаются подпольщики-молодогвардейцы. Не буду им мешать».
Я усмехнулся, аккуратно прикрыл дверь — голоса репетировавших на сцене артистов стали тише. Я взглянул на часы, подумал о том, что давно не проверял положение стрелок на циферблатах: свою нынешнюю жизнь сном уже не считал. Отметил, что время перевалило за семь часов вечера. Прошёлся мимо зеркал в вестибюле, взглянул на своё отражение: для похода на комсомольское собрание я надел уже привычный школьный наряд — джинсы и джемпер. Проверил в кармане наличие комсомольского билета (я прихватил его с собой на всякий случай). Прогулялся мимо двери двадцать второго кабинета. Услышал за дверью голоса.
Но не остановился, чтобы их послушать. Потому что обнаружил: за мной внимательно наблюдал незнакомый рыжеволосый мужчина. Тот стоял около окна (на том месте, откуда я ещё недавно рассматривал выглядывавшие на улице из сугробов верхушки кустов). Мужчина посматривал на меня, близоруко щурил глаза. Его лицо не вызвало в моей памяти никаких ассоциаций: при прошлом посещении Кировозаводска я с этим человеком вряд ли встречался. Но мужчина посматривал на меня с явным интересом, будто узнал во мне старого знакомого. Я снова взглянул на его покрытое веснушками лицо с маленьким курносым носом.
Подумал: «Явно не школьник. Лет двадцать пять ему. Не меньше».
Решительно подошёл к незнакомцу — тот заговорил первым.
Рыжеволосый спросил:
— Молодой человек, вы…
Он сунул руку в карман пиджака, достал оттуда сложенную до размеров карманного блокнота газету. Развернул её — я увидел знакомый заголовок «Комсомолец-герой» и фотографии (свою и Коли Осинкина).
Рыжеволосый мужчина поднёс газету к глазам и тут же снова посмотрел на меня. Ткнул в газету пальцем.
— Точно, — сказал он. — Вы тот самый Василий Пиняев.
Он улыбнулся — открыто, по-дружески. Протянул мне руку.
Я подошёл к нему — он оказался почти моего роста, лишь на пару сантиметров ниже. От мужчины пахло незнакомым одеколоном (приятный запах, похожий на аромат хвои с лёгкой примесью табака).
— Фёдор, — представился он. — Митрошкин.
Я пожал Фёдору руку.
— Рад знакомству, — сказал Митрошкин. — Буквально час назад прочел статью в нашей газете. Впечатлён. Лена в начале недели о вас говорила. Но я, признаться, пропустил её слова мимо ушей. Теперь понимаю, что сделал это напрасно.