удно было представить, чтобы у такого, как Каракурт, мог быть близкий человек. Сообщник — еще другое дело. Да и то, если этого сообщника Каракурт целиком подчинил себе, знал за ним преступление, раскрытие которого грозило бы этому сообщнику серьезной карой.
Вдруг Иван Федорович вспомнил про открытку, обнаруженную на столе Каракурта. О чем там шла речь? О барахле. Барахло в лексике уголовного мира — понятие растяжимое. Оно охватывает собою всякое имущество: от старых портянок до соболей и золота включительно. Полковник заглянул в портфель и вытащил открытку, обнаруженную при обыске. «Да, вполне возможно, что золото здесь, — подумал он, еще раз прочитав текст. — Но в каком же доме по улице Дальней живет этот Сева… Стоп! Ведь Коновалов живет именно там, и его зовут Севастьян Парамонович! Такое имя, сейчас не часто встретишь. Значит, ему и писал Каракурт.
— Алеша! — окликнул полковник сидящего на заднем сидении Кретова. — Ты не помнишь адрес Коновалова?
— Дальняя сто двадцать шесть! — в один голос ответили Кретов и сидящий рядом с ним Кариев.
— Вот к нему мы сейчас и заглянем, — решил Голубкин. — Надо заехать в отделение милиции. Людей взять на всякий случай.
Внешность Севастьяна Парамоновича Коновалова была строгая, можно сказать, даже аскетическая. Высокий и очень худой, с глубоко запавшими большими черными глазами, смотревшими на всех с настороженной враждебностью, с длинной, чуть засеребрившейся от седины бородой, он походил на убежденного раскольника, старца из старинного таежного скита. Впрочем, худоба его шла не от нездоровья и телесной немощи. При всей своей худощавости Коновалов обладал железным здоровьем, и его костлявый кулак по силе удара уступал разве только кувалде.
А вот усадьба Севастьяна Парамоновича и в самом деле напоминала отгородившийся от мира скит. Земляная стена-дувал, огораживающая его усадьбу, была наполовину выше обычной. По верху стены были вмазаны осколки битого стекла, остро обрезанные жестянки и куски колючей проволоки. Попробуй лихой человек перебраться через эту стену — до самой смерти не забудет он предусмотрительности Севастьяна Парамоновича.
Под стать стене и пес, охранявший усадьбу. Огромная киргизская овчарка, с обрезанными для злобности ушами, рычала не только на входивших во двор, но даже и на тех, кто проходил мимо калитки.
Непрошеных гостей Севастьян Парамонович встретил неприветливо. Хотя все прибывшие с Иваном Федоровичем были одеты в обычные пиджаки и брюки навыпуск, Коновалов сразу же понял, что это за люди. Отворив калитку, он остановился в ней и недружелюбно спросил:
— Чего надо? Отец за сына — не ответчик. Аркашку забрали — вся в доме перевернули, баранов искали, а теперь снова за баранами пришли.
— Нет, — ответил Голубкин, — не за баранами, я за вами.
— Зачем я вам понадобился? — нахмурился Коновалов. — Я к тому делу касательства не имел.
— Все может быть, Севастьян Парамонович, — улыбнулся Голубкин. — А вот не узнавать старых знакомых не годится. И двери загораживать не стоит. Невежливо, а главное бесполезно.
— Не знаю я вас, — хмуро ответил Коновалов, не отходя, однако, от калитки. — И чего скалитесь? Дело говорите.
— Неужели не узнали Ванюшку Голубкина? — весело рассмеялся Иван Федорович. — Ну, того, которого ваш дружок Самылкин чуть на тот свет не отправил.
При упоминании фамилии Самылкина Коновалов вздрогнул и, протестующе подняв руки, попятился от калитки. Голубкину даже показалось, что он слегка побледнел.
— Господь с вами! — скороговоркой зачастил Коновалов. — Разве узнаешь через столько-то лет. Я и Игнашку, почитай, уж лет двадцать пять не видел.
— Ну, а врать зачем? — резко проговорил Голубкин, входя в калитку. — Игнашку Самылкина вы видели совсем недавно. Дельце с ним не одно обделали и даже барахлишко его у себя спрятали.
— Господи! Воля твоя! — воскликнул Коновалов. — Да за что такая напасть? Я откуда вы такое взяли, товарищ, извиняюсь, гражданин начальник? Игнашку я и видеть не видывал, и слыхом не слыхивал. Клевета это.
— А это все подтвердит вам сам Самылкин, — прервал причитания Коновалова Голубкин и приказал Кариеву: — Обыскать!
При обыске в карманах у Коновалова ничего не нашли.
— Что ж, пойдемте в дом, — сказал Голубкин. — Веди, хозяин. Показывай свои хоромы.
В сопровождении Коновалова работники уголовного розыска вошли в дом, оставив во дворе двух милиционеров.
В трехкомнатном домике Коновалова все блестело: блестели недавно покрашенные полы, спинки и шарики никелированных кроватей, новая, словно только что из магазина, мебель, чисто протертые стекла окон, и особенно киоты множества икон в передних углах каждой комнаты. Даже разостланные на полу домотканые половики и те, казалось, тускло поблескивали. Видно было, что чистота пола и новизна вещей являются предметом особых забот хозяев дома.
— Что это, — огляделся Голубкин, когда все вошли в залу, — дом у вас словно бы и нежилой? Все новое, как на выставке.
— Некому у нас в горницах-то гваздать, — хмуро ответил Коновалов. — Мы со старухой все больше в кухне. Там и едим, там и спим.
Жена Коновалова, маленькая сухонькая женщина, выскочила навстречу посетителям, с испугом посмотрела из мужа и юркнула обратно в кухню. С виду, по одежде, она походила на нищенку, но никак, не на хозяйку трехкомнатного дома и обширной усадьбы с садом.
— В черном теле держишь ты свою жену, Севастьян Парамонович, — попенял Коновалову Голубкин. — Что она у тебя такая?
— Какая?
— Да одета очень уж неприглядно, словно побирушка.
— По мере сил своих и заработков одеваю, — недовольно ответил Коновалов. — Не с чего нам в бархаты-то да шелка одеваться, да и не для чего.
Кариев с недоумением поглядывал на Ивана Федоровича. Молодого лейтенанта удивляло отношение полковника к Коновалову. Если смотреть на них со стороны, то могло показаться, что разговаривают не враги, не противники, а дружелюбно настроенные друг к другу люди. Кретов, больше, чем Кариев, знающий Голубкина, шепнул своему товарищу:
— Полковник нервничает.
— Почему ты так думаешь?
— Видно. Приглядывайся, сам поймешь.
— Из-за чего ему нервничать? — не понял друга Кариев.
— Полковник сейчас уверен, что золото здесь, а где, не знает. Если Коновалов не скажет, может и не найти. Двор видал какой? Попробуй покопаться.
А полковник, взяв Коновалова за руку, подвел его к столу и, пододвинув два стула, по- прежнему с улыбкой сказал:
— Садись, Севастьян Парамонович, потолкуем, разговор наш долго протянется.
— Об чем же нам с вами долго говорить, гражданин начальник? — с угодливой настороженностью проговорил Коновалов, садясь на стул. — Если о сыне… Об Аркашке…
— Долго нам с вами придется говорить, Севастьян Парамонович, потому что вы ведь сразу не отдадите то барахлишко, которое вам оставил Каракурт или, как вы его называете, Игнашка Самылкин.
— Опять вы про Игнашку, — вскочил с места Коновалов. — Христом богом, господом нашим клянусь, ничего я об Игнашке не знаю.
— Ну а зачем же бога в это дело приплетать? — укоризненно покачал головой Голубкин. — Ведь вы, наверное, верующий, а именем бога ложную клятву даете.
— Не стал бы я так клястись! Не взял бы греха на душу…
— Ну-у! — насмешливо перебил полковник Голубкин заверения Коновалова. — А ведь Самылкин вам письмо написал. Правда, отправить он его не успел, но на допросах подробно рассказал о том «барахлишке», которое хранится у вас, — подчеркнул Иван Федорович.
— Какое письмо? — искренне удивился Коновалов.
— Вот это. — Иван Федорович вынул изъятую при обыске открытку, положил ее на стол и крепко прижал ладонями края. — Читайте, Севастьян Парамонович, и кончайте валять дурака.
Коновалов забегал глазами по открытке. Лицо его выражало полную растерянность, когда он, кончив читать, взглянул на полковника.
— Выходит, и взаправду завалился Игнашка? — испуганно и в то же время с затаенной радостью спросил он. — Ишь ты, как оно выходит. Завалился, значит?
— Завалился, — подтвердил полковник.
— И Калерия эта с ним завалилась?
— Да, и Калерию Осинкину взяли.
— Похоже, конец ему сейчас будет, Игнашке-то? Не отвертится? Не помилуют? — допытывался Коновалов.
— Это уж как суд найдет, — ответил полковник. — Но, по-моему, Каракурту конец. Не помилуют.
— Ишь ты, как оно получается, — думая о чем-то своем, затаенном, повторил Коновалов.
— Так как же будет? — напомнил Коновалову полковник. — Сами принесете все, что хранил у вас Каракурт, или искать будем? Жаль, конечно, нарушать порядок в ваших комнатах, а придется.
— Простите! Лукавый попутал! Да и запамятовал я, — торопливо заговорил Коновалов. — Был у меня один раз Игнашка. Давно уж, почитай, месяца три тому назад, был. Принес чемоданчик один. Обшарпанный такой. В руки брать противно. Я и не думал ничего.
— Где этот чемоданчик?
— Здесь, у меня в кухне. Пойдемте. Из рук в руки передам. В кухне Коновалов первым делом приказал жене:
— Выйди. Собака-то со вчерашнего дня не накормлена. Кинь ей, что найдется.
Когда старуха юркнула в дверь, Коновалов наклонился к подпечку огромной русской печи, занимавшей большую часть кухни и, отодвинув в сторону ухваты, сковородники и кочережки, вытащил, действительно, с виду сильно потрепанный чемоданчик.
— Вот, гражданин начальник, барахлишко, которое попросил меня сохранить до поры Игнашка.
Иван Федорович открыл чемоданчик. Под грязной замасленной тряпкой лежало несколько свертков, перевязанных бечевками. Когда обертка была сорвана, на широком кухонном столе засверкало несколько десятков золотых колец, браслеток, брошек и часиков. Среди этой драгоценной мелюзги выделялись два массивных золотых портсигара.
— Пиши протокол обыска, Алеша! — приказал Кретову Иван Федорович. — Укажи, что гражданин Коновалов безоговорочно сдал часть золота, оставленного ему на хранение бандитом Игнатием Самылкиным.