Свою кличку Косой получил еще в сорок третьем году за небольшой дефект глаз. В годы войны в наш город вместе с эвакуированным с запада трудовым людом проскользнули и отбросы общества. Втянутый в одну из шаек, Косой еще в конце сорок третьего года, несмотря на молодость, был осужден на долгий срок заключения. Тюрьма не исправила молодого бандита, но многому его научила. Освобожденный по амнистии, Косой случайно познакомился с Жоркой. Вначале они дружили, но вскоре между ними началась борьба за власть над полудюжиной молодых сорванцов. У Косого выявился ряд преимуществ перед Жоркой. Он был опытней, развращенней и подлей своего соперника. Глухая борьба грозила вылиться в настоящее столкновение между Жоркой и Косым, когда случай перетасовал все карты.
Однажды, месяцев пять-шесть тому назад, в солнечный весенний день, Жорка Мухаммедов и его постоянные адъютанты Валерка, Генка и Симка собрались на огромном пустыре за кирпичным заводом. Завод находился на самой окраине города. Случайные прохожие редко появлялись на тропинке, ведущей через пустырь. В общем, условия для встречи теплой компании были самые подходящие. Выбрав местечко потенистее, все уселись прямо на траву в кружок. От нечего делать друзья решили перекинуться в картишки. Играли по «маленькой» не для «интересу», а чтобы убить время. Здесь-то, на пустыре, и разыскал их Косой.
Он подошел и с минуту молча стоял за спиной Жорки, внимательно наблюдая за игрой, Затем, окинув недовольным взглядом пустырь, сердито хмыкнул.
Картина и в самом деле оказалась очень неприглядной. Обширный пустырь только кое- где был покрыт кустиками чахлой травы и колючки. Зато и там и сям громоздились кучки, кучи и целые холмы битого кирпича, обрезков ржавого железа, бумажного мусора и всевозможной дряни, под шумок сваливавшейся сюда домоуправлениями окраинных улиц. Солнце палило совсем по-летнему, и красноватая земля пустыря казалась раскаленной. Легкая пыль, поднимающаяся ветерком с мусорных куч, создавала впечатление, что кучи тлеют на раскаленной земле и слегка дымят. Только в углу пустыря, где велась карточная игра, было прохладно. Заросли ветловника и полдюжины вековых карагачей, потушив лучи солнца в густой листве, сохраняли здесь почти весеннюю прохладу. Но даже сюда доносилось с середины пустыря ядовитое дыхание гниющих мусорных куч. С каждым порывом ветерка и прохладную свежесть прорывались отвратительные струйки кисловатой вони.
Игра, и до этого шедшая без всякого азарта, с приходом Косого окончательно замерла, а его недовольное хмыкание подзадорило Жорку.
- Чего нос морщишь? — бросил он, оглянувшись через плечо на Косого. — Чем здесь плохо?
- Красота! На пляж похоже, — иронически ответил Косой. — Только воняет как из «параши».
- Не нюхал. Не приходилось, — усмехнулся Жорка. — Расскажи, какая она, раз ты специалист по «параше».
Это было уже прямым оскорблением. Жоркины дружки замерли, ожидая, чем ответит Косой на выпад их главаря. Драка казалась неминуемой. Но случилось невероятное. Косой не принял вызова. Словно ничего не произошло и оскорбительные слова были направлены не в его адрес, он скинул наброшенный на плечи пиджак, расстелил, его на траву и улегся. Это было так непохоже на обычное поведение Косого, что адъютанты Жорки удивленно переглянулись. Тогда Жорка, восприняв миролюбивое настроение Косого как боязнь, пошел напролом.
- Ну, чего ж ты молчишь? — снова задел он Косого. — Расскажи, какая она?
- А зачем я тебе буду рассказывать? — лениво усмехнулся Косой. — Сам понюхаешь «парашу» — поймешь. На всю жизнь запомнишь.
- Не всем такое счастье, как тебе! — задорно выкрикнул Жорка. — Может, мне и не придется.
- Придется, — зевнув, пообещал Косой. — От тюряги не отвертишься. Почище тебя люди и то засыпаются.
- Ну, закаркал, — сердито отвернулся от Косого Жорка.
- А раз всем нам тюряги не миновать, так надо умеючи жить на свободе, — не унимался Косой.
- Как же так? — начал было Валерка, но, остановленный предупреждающим взглядом Жорки, умолк. Некоторое время все молчали. Косой, сделав вид, что его ничего больше не интересует, с независимым видом начал что-то насвистывать.
— Ну, чего же ты? — не выдержал наконец Жорка. — Если наколол что новое, так выкладывай.
- Не понимаю я, что вам за интерес на свалке в карты играть? — не отвечая на вопрос, спросил Косой.
Укромное местечко на пустыре разыскал сам Жорка, и поэтому пренебрежительные слова Косого задели его самолюбие.
- Может, у тебя есть блат в дирекции городского парка? Может, ты заимел особняк? — ядовито спросил он Косого.
- Да, особняк и с девочками.
- С девочками?! — молодым петушком изумленно кукарекнул Валерка.
- И выпить, и все что угодно можно, — соблазнял Косой. — Если, конечно, найдется, чем заплатить.
- Шикарно, — восхищенно оценил предложение Косого Валерка. Генка и Симка выжидательно смотрели на своего главаря.
Предложение Косого заинтересовало Жорку, но, стараясь не показать этого своему сопернику, он безразличным тоном сказал:
- Пожалуй, можно сходить посмотреть. Просто так, для интереса. Когда компания пустилась в путь, Косой предупредил:
- Только смотрите. К хозяйке не подсыпаться. Она баба хоть куда, но не про вас.
- За собой оставил? — съязвил Жорка.
- Мне еще жизнь не надоела, — недовольно бросил Косой, и Жорка почувствовал, что это не просто фраза.
- У нее уже есть постоянный? — догадался Жорка.
- Есть. И не нам с тобой чета.
- Ну-у! А как ее зовут?
- Калерочкой. Хотя для начала лучше зовите ее Калерией Павловной.
Если бы кто-либо попытался точно установить происхождение Калерии Павловны Осинкиной, то очень скоро понял бы, что взялся за неразрешимую задачу. Сама Калерия Павловна никогда не старалась допытаться, кто же, в конце концов, был ее отцом. С детских пор ей достаточно было того, что у нее была мать, причем такая мать, существование которой делало совершенно незаметным отсутствие отца. В рассказах Агнии Михайловны, в зависимости от настроения рассказчицы, отцом Калерочки становился то ослепительный гардемарин с царской яхты «Штандарт», единственный отпрыск семьи, знатность которой не уступала императорской фамилии, то блестящий офицер свиты его величества, то молодой миллионер, золотопромышленник с Урала.
Доподлинно же известно было только одно, что когда весной 1920 года банды Анненкова бежали в Китай, в одной из станиц Семиречья, в брошенном постояльцами и хозяевами доме, осталась молодая женщина с шестилетней девочкой на руках и двумя туго набитыми чемоданами. Видимо, ослепительный гардемарин или свитский офицер вкупе с уральским миллионером настолько поспешно удирали от Красной армии, что не успели забежать на квартиру не только за женщиной, но даже и за чемоданами.
Агния Михайловна, оставшись одна, вначале растерянно поплакала, а затем подумала и начала устраивать жизнь. Она оказалась превосходной швеей. В сундуках ограбленных анненковцами станиц Семиречья не осталось хранимых из поколения в поколение атласов, бархатов и сукон. Не осталось даже простых ситцев и сатинов. Вот тут-то и проявилось искусство Агнии Михайловны. Из обычного холста и домотканой пестряди она умудрялась создавать такие замечательные наряды, что благодарные станичные девчата и молодицы в изобилии снабжали ловкую швею мукой, салом, медом, самогонкой и яйцами — самой устойчивой в то время валютой Семиречья.
Впрочем, в станице Агния Михайловна задержалась не так уж долго. Отгремели, отбушевали грозные годы военного коммунизма, потянуло теплым ветерком новой экономической политики. На перепаханных революцией просторах нашей страны появились первые, еще не окрепшие ростки социалистических предприятий. Зато, как лопухи и чертополох, буйно поперли изо всех щелей уцелевшие заводчики, купчишки, владельцы и прочая более мелкая, но не менее прожорливая обывательская шушера.
Великан-народ, закончив гражданскую войну, готовился к новому наступлению. Он просто присел отдохнуть, сделал короткую передышку, чтобы набраться сил, а все это отребье решило, что революция уже кончена, что возвращается старое, что надо только не зевать, присосаться покрепче, урвать побольше. Оно егошилось, попискивало, иногда даже шипело, жирея и обогащаясь.
Последняя отрыжка старого разгромленного мира — нэпман, хотел не только богатеть в жиреть. Он и внешне не хотел походить на одетых в обноски «голозадых победителей», как шепотком, с оглядкой, называли нэпманы в своем кругу рабочих и крестьян. Агния Михайловна быстро сообразила, что ей больше незачем отсиживаться в сытой, но глухой станице. И вот в начале двадцать второго года на одной из главных улиц Алма-Аты открылся «Салон парижских мод». Агния Михайловна оказалась энергичной и оборотистой хозяйкой. Сейчас она уже не сидела за машинкой. На нее работало полтора десятка мастериц. Сама хозяйка занималась только приемом и выдачей заказов и обсуждением фасонов с заказчицами.
Дело оказалось очень выгодным. Дождь новеньких, приятно хрустящих, только что выпущенных государством червонцев осыпал Агнию Михайловну. Но, собирая обильную жатву, она не забывала всем и каждому рассказывать, что лично ей ничего не надо, что она старается только для своей Калерочки, отцом которой был… и дальше — в соответствии с настроением — вспоминался или ослепительный гардемарин, или свитский офицер, или уральский миллионер. И многие из заказчиц, слушая ее рассказы, внимательно приглядывались к очень красивой, одетой, как картинка из модного журнала, бойкой девочке, соображая, что не худо было бы со временем взять эту красавицу за своего подрастающего шалопая, тем более, что воспитание девочка получила домашнее, а не в этой ужасной советской школе. Агния Михайловна пригласила к Калерочке лучших, по ее мнению, учителей. Способная девочка легко усваивала все, что ей преподавали. Она прочла целую гору переводных романов, умела неплохо петь и очень мило танцевать. Имела Калерочка представление и о точных науках. Одному только не обучали ее — труду.