Однако сколь придирчивым ни было обращение мистера Мейдона с подчиненными, сердце его оставалось добрым. Он был до абсурда педантичен в отношении порядка на своем столе: календарь, подставка для ручки, стопка бумаги, лампа – все обязано было находиться на своих строго определенных местах. Когда Бхимсен бывал на мели, он приходил на работу утром пораньше, небритый и, вытирая пыль в кабинете Мейдона, все сдвигал со своих мест. Потом прибывал управляющий, замечал беспорядок и вызывал Бхимсена. За небрежным выговором неизменно следовали пятьдесят пайс – чтобы Бхимсен сходил в парикмахерскую, расположенную на первом этаже, и побрился; пятьдесят пайс Бхимсен благополучно прикарманивал, а вместо парикмахерской шел в туалет, где у него была заранее припрятана бритва.
– Отгул на полдня? – переспросил Густада мистер Мейдон. – В эту пятницу? – Он склонился над столом и сквозь очки в золотой оправе заглянул в календарь. – Гм-м-м. – Он поднял взгляд над золотой оправой и постучал пальцем по табакерке. – А зачем?
Человеку, не знакомому с манерой поведения мистера Мейдона, отрывистость его речи могла бы показаться грубостью.
Густад отвлекся от задумчивого созерцания великолепия кожаного кресла мистера Мейдона. Двадцать четыре года он завидовал человеку, занимавшему его, и в первые годы даже лелеял честолюбивую надежду когда-нибудь самому сесть в это кресло. Впрочем, он очень скоро осознал, что для него в нем места нет, учитывая всеобщую кумовскую схему назначения на должности и ухабистость дороги, по которой пошла его жизнь. История для Мейдона была у него готова:
– Мне нужно сходить к врачу. Нога снова дает о себе знать.
Прошлой ночью, лежа в постели и рассматривая разные варианты приемлемых в смысле правдоподобия предлогов, он поначалу хотел сказать, что ему нужно отвезти к врачу дочку, но быстро отверг этот вариант, опасаясь гнева Всевышнего или чего-то в этом роде, что могло бы и впрямь навлечь болезнь на его ребенка. Давным-давно бабушка наставляла его: существует сонм ангелов, которые время от времени прислушиваются к словам и мыслям смертных и исполняют их желания. Конечно, это не так часто случается, объясняла бабушка, потому что таких ангелов не много, но это и к лучшему, учитывая, как беспечно и бездумно люди порой разбрасываются словами. Но все равно очень важно следить, чтобы твои мысли всегда были добрыми, иначе какой-нибудь ангел может услышать твою дурную мысль и позволит ей сбыться.
– Что случилось с вашей ногой? – поинтересовался мистер Мейдон. Табакерка была уже открыта.
– Ничего нового, сэр, просто последствия несчастного случая девятилетней давности. – «Лучше я, чем дети», – промелькнуло у него в голове. – В результате…
– Я помню ваш несчастный случай. Вы тогда четырнадцать недель пробыли в отпуске. – Он снова посмотрел в календарь. – Какое время вам нужно?
– С часу дня, если можно. – Каждый раз, когда мистер Мейдон наклонялся вперед, воротник глубоко врезался ему в шею. Как он может терпеть это изо дня в день? Одно дело крахмал, но это же просто фанера.
– Вы вернетесь в офис после приема? – Табакерка придвинулась ближе. Большой и указательный пальцы, сложившись в щепотку, как насекомое, зависли над ее коричневым содержимым.
– Да, сэр, если прием закончится до шести часов; конечно, сэр.
– Прекрасно, – отрывисто сказал мистер Мейдон, и, словно эхо, так же отрывисто хлопнул закрывшийся календарь. Аудиенция была окончена. Не успел Густад и глазом моргнуть, как понюшка табака оказалась в правой ноздре начальника.
– Сердечно благодарю вас, сэр, – сказал Густад и захромал к двери. Когда он закрыл ее за собой, по близлежащим кабинетам разнеслась серия взрывных чихов. Не забывая хромать так, чтобы это было заметно, Густад пошел по коридору.
Преувеличенную хромоту ему предстояло имитировать до полудня пятницы, но это легче, чем изображать боль в горле или высокую температуру. Последнее было рискованней всего, потому что мистер Мейдон славился тем, что протягивал руку, притворно заботливо прикладывал тыльную сторону ладони ко лбу страдальца и, если заподóзревал симуляцию, вел негодника в свое святилище, где с быстротой ртутного шарика выхватывал из ящика стола градусник и совал его под мышку пациенту. Секунды отсчитывались по его золотому хронометру «Ролекс». Потом он протягивал блестящую стеклянную трубочку взволнованному симулянту, чтобы тот внимательно ознакомился с ее мерцающим показанием.
– Поздравляю, – говорил мистер Мейдон, – жар спал. – И пациент, с преувеличенными изъявлениями благодарности ртутному чародею, подавленный, возвращался в свою кассовую клетку.
Направляясь к себе в отдел, Густад заметил, как Диншавджи, дурачась, увивается вокруг стола Лори Кутино. За последние несколько недель Диншавджи удалось познакомиться с новой машинисткой, и теперь он навещал ее минимум раз в день. Но представление, которое он давал для Лори, решительно отличалось от тех, какие он устраивал в столовой. Отбросив свое обычное хохмачество, он старался быть дерзким и пылким или лукавым и обходительным. Результатом его усилий был жалкий спектакль, изобиловавший прыжками и ужимками, что придавало Диншавджи настолько смехотворно-нелепый вид, что Густаду стало неловко за него. Он не мог понять, что такое нашло на друга, что он превращает собственное достоинство в какой-то качумбер[128]. В такие моменты он радовался тому, что, хотя в процессе работы их пути и пересекались, официально Диншавджи не принадлежал к Отделу сберегательных вкладов. Иначе и без того доверху набитая корзина обязанностей Густада пополнилась бы еще и обязанностью что-то говорить о неподобающем поведении сотрудника.
Стол Лори располагался под уведомлением для посетителей, взятым в рамку: «Проносить в банк огнестрельное оружие или иные предметы, могущие быть использованными в качестве орудия нападения, категорически воспрещается», что еще усугубляло нелепость ситуации, потому что фиглярство Диншавджи происходило на виду у всех клиентов. Сжимая в руке степлер Лори, он скакал вокруг стола, пикировал на нее, корчился, делал какие-то змееподобные движения рукой, угрожающе клацал металлическими челюстями степлера, словно те хотели ее укусить, после чего, шипя, отшатывался назад. Густад восхищался ее терпением и ее изящной фигурой.
Кто-то из коллег съязвил, указывая на уведомление:
– Эй, Диншу, твоя змея – смертельное оружие! В банке оно категорически запрещено.
– Ревность ни к чему хорошему не приводит! – ответил ему Диншавджи, и все рассмеялись. Тут он заметил, что Густад наблюдает за ним. – Смотри, Густад, смотри! Лори – такая храбрая девочка! Не боится моей большой шаловливой змеи!
Девушка вежливо улыбнулась. Капельки пота проступили на лысой макушке Диншавджи, когда «змея», осмелев, стала делать дерзкие выпады на опасно близкое к девушке расстояние. Наконец Лори не выдержала:
– У меня много работы. Здесь у всех много работы, не правда ли?
Густад, воспользовавшись моментом, вмешался:
– Пойдем, Диншу. Дай Лори поработать, а то ей не заплатят. – Он сказал это добродушно, и Диншавджи, положив степлер на стол, пошел с ним.
Он заметил, что Густад хромает сильней, чем обычно.
– Что с твоей ногой?
Густад обрадовался вопросу.
– Да все то же, – громко ответил он. – Бедро снова беспокоит. Я только что был у Мейдона, отпросился в пятницу на полдня, чтобы сходить к врачу. – Когда зáмок призрачен, крепкий фундамент не помешает. Но позднее, когда они оказались одни, он сказал: – Диншу, ты бы поосторожней. Кто знает, вдруг она пожалуется.
– Ерунда. Она любит шутки. Смейся – и мир будет смеяться вместе с тобой.
Густад попробовал сменить галс.
– Это, знаешь ли, головной офис, не какое-то маленькое отделение. Возможно, мистер Мейдон не желает, чтобы мир смеялся в его офисе.
– Бросок по бэтсмену?[129] – возмутился Диншавджи. – Берегись, Густад! – Изо рта у него потянуло неприятным запахом – знакомое предупреждение. На сей раз что-то было не так, как обычно, Диншавджи не просто играл свою заученную роль Казановы. Или, быть может, играл ее слишком хорошо.
– Не пори ерунды, – ответил Густад. – Ты же знаешь: я тебе не чумча[130], прихвостень начальства. Просто чтобы ты знал, что я думаю. Эта твоя змея может показаться такой робкой девушке, как Лори, недостаточно вегетарианской.
Диншавджи презрительно рассмеялся.
– Аррэ, Густад, эти девушки-католички – очень горячие штучки. Послушай, моя школа находилась в районе Дхобиталао[131], там почти сто процентов мака-пао[132]. Чего я там навидался – глаза из орбит вылезали! Это тебе не наши парсийские тихони с их «не-трогай-здесь, не-щупай-там». Тамошние откроют тебе все, что хочешь. Видел бы ты, что там происходило в любом овраге, яар, в темноте или под звездами.
Густад слушал скептически.
– В самом деле?
– Да говорю же тебе! Клянусь! – Диншавджи ущипнул себя за шею под кадыком, потом подмигнул Густаду и шутливо толкнул его плечом. – А ты хитрый шельмец! Я понял, что у тебя на уме! Приберегаешь Лори Кутино для себя, да? Ах ты шкодник!
Густад улыбнулся и принял его предложение мира.
II
Сориентироваться среди узких рядов и закоулков Чор-базара было нелегко. Откуда начать? Да еще столько народу вокруг – местные, туристы, иностранцы, охотники за сокровищами, коллекционеры антиквариата, старьевщики, праздношатающиеся. Чуть в стороне от людских водоворотов он остановился у маленькой лавчонки, торговавшей бывшими в употреблении штепсельными розетками и ржавыми гаечными ключами. На прилавке лежали и другие инструменты: плоскогубцы, молотки с шершавыми деревянными ручками, отвертки, рубанок и стершиеся напильники.