Очень скоро распространилась молва, что молодой врач умен и добр, отзывчив и обладает чувством юмора – половину болезней он может прогнать, просто смеша пациента. Практика доктора Пеймастера начала расти. Спустя недолгое время появились деньги, чтобы привести кабинет в порядок, купить приличную кушетку и стулья для приемной, оформить подписку на зарубежные медицинские журналы, которые ему требовались, чтобы быть в курсе новых методов лечения и исследований. Мог он теперь позволить себе и новую табличку, уже с собственным именем.
Однако эта последняя трата оказалась напрасной.
Уже на следующий день в амбулатории поднялась страшная суматоха. Беспрерывно приходили пациенты, желавшие узнать, кто такой этот доктор Пеймастер и что случилось с веселым и жизнерадостным доктором Лордом. Когда он вернется? Они отказывались выслушивать какие бы то ни было объяснения и идти на прием к молодому выскочке. Несколько человек, рискнувших лечиться у него, вынесли единодушный вердикт: выписанные им лекарства не помогают так, как помогали раньше. Новость быстро разлетелась.
В отчаянии доктор Пеймастер отправился к художнику, рисовавшему вывески, и забрал старую табличку. К счастью, она все еще была у него, валялась под кучей отбракованных деревяшек и старых именных табличек, предназначенных для костра. Ее водрузили на прежнее место над входом, и уже на следующий день суматоха прекратилась.
И тогда же доктор Пеймастер с грустью осознал нечто, чему не учили в медицинском колледже: как любой другой потребительский продукт, имя врача неизмеримо более важно, чем его умения. Со временем, однако, он смирился с этим фактом и не держал зла на пациентов, равно как не имел ничего против вывески своего предшественника. Более того, цифра 1892 придавала ей достоинства и чего-то еще, что подразумевает долговечность и испытание временем, особенно во врачебной практике. Так что лишь узкий круг давнишних пациентов, таких как Ноблы, знал подлинное имя доктора и обращался к нему правильно.
С годами доктор Пеймастер стал всеобщим дедушкой, лысым, круглощеким, с лицом грустного клоуна. Он по-прежнему вел прием больных у себя в амбулатории в своей шутливой манере: проделывая фокусы со своими шприцами и клизмами, фыркая над флаконами с мерзко пахнущими химическими препаратами, строя забавные рожицы или просто скороговоркой неся какую-то нескончаемую забавную бессмыслицу – то есть делал все то, что показалось бы дуростью здоровому человеку, но не больным, отчаявшимся и напуганным, которые были благодарны ему за это представление.
Несмотря на склонность к буффонаде, доктор Пеймастер не был человеком спонтанным. Он тщательно контролировал свое поведение и за пределами клиники становился серьезен, даже несколько суров, когда сталкивался с проявлениями непрофессионализма на рынке или в храме огня. Однажды Густад в шутку спросил, не зовут ли его на самом деле доктором Джекилом. Доктор Пеймастер, не приняв шутки, ответил, что ободрение требуется больным и обеспокоенным, а поскольку запас его жизнерадостности не бесконечен, следует расходовать его благоразумно.
Ноблы никогда не изменяли доктору Пеймастеру и никогда не теряли веры в него. Но со временем стали сознавать ограниченность его возможностей. Сначала они перестали верить в чудеса, потом в его способность добиваться стойкого выздоровления и, наконец, в то, что он порекомендует более новые и эффективные средства, о которых мог узнать в процессе штудирования медицинских журналов, выпускаемых знаменитыми зарубежными исследовательскими центрами.
Но подписка доктора Пеймастера на эти журналы давно закончилась. Как и все, что регулировалось властями, валютный контроль оброс запутанными правилами и мучительными процедурами, и доктор Пеймастер решил избавить себя от этих обременительных хлопот. Когда после смерти Неру Лал Бахадур Шастри стал премьер-министром, казалось, что застоявшиеся управленческие воды наконец всколыхнутся, оживут и посвежеют, хотя скептики утверждали, что такой коротышка не сможет добиться уважения на мировой арене. Потом случилась двадцатиоднодневная война с Пакистаном, в которой он показал себя лучше, чем Неру в войне с Китаем, и скептики замолкли. «Мал ростом, да умом велик наш Лал Бахадур, – говорил доктор Пеймастер своим пациентам, сгибая колени и со спринцовкой “на изготовку” изображая гнома. – Хорошую клизму он вставил пакистанцам».
Пока толпы ликовали, Шастри сел в самолет и отправился в Ташкент, где Косыгин предложил провести мирные переговоры между Индией и Пакистаном. Вечером того дня, когда была подписана Ташкентская декларация, Шастри умер на советской земле, спустя всего полтора года после того, как стал премьер-министром. Некоторые говорили, что его убили пакистанцы, другие подозревали русский заговор. Были даже такие, кто утверждал, что Шастри отравили приверженцы новой премьер-министерши, чтобы династически-демократическая мечта ее отца наконец сбылась.
Так ли, иначе ли, но правительство снова погрузилось в хаос. Валютное регулирование переместилось в нижнюю строку перечня государственных приоритетов, и журнальные подписки доктора Пеймастера не были возобновлены. Так что, когда речь заходила о диарее, в его рецептах значились только два старых названия – энтеровиоформ и сульфагуанидин.
Эти снова и снова повторяющиеся назначения в конце концов заставили Дильнаваз согласиться с Густадом, что ходить в амбулаторию – пустая трата времени и денег. Названия новых лекарств теперь слетали с ее языка так же бойко, как и с его. Левая секция буфета заполнилась таблетками и сиропами, пользовавшимися наибольшим спросом. Там были гликодин терпингидрат васака[141], зефрол и бенадрил от кашля, аспро и кодопирин от простуды и лихорадки, элкозин и эритромицин от ангины и воспаления в горле, сат-исабгол от несварения, корамин от тошноты, веритол от низкого давления, йодекс от синяков, крем бурнол от мелких порезов и ожогов, привин от отеков в носу, универсальное средство Унани[142] для наружного использования (которое на вид напоминало простую воду, но, как предполагалось, снимало любую боль) и, разумеется, энтеровиоформ и сульфагуанидин от расстройства. Все это располагалось на первой полке. На второй скопилась более эклектичная коллекция.
По мере того как уверенность Дильнаваз росла, она начала раздавать рекомендации и за пределами семьи. Когда понос поражал какую-нибудь из наиболее многочисленных семей Ходадад-билдинга, такую как семейство Пастакия, которое имело лишь один туалет в своей квартире и пятерых детей в возрасте от четырех до девяти лет, ситуация становилась критической. Им приходилось взывать к «гостеприимству» соседей и бегать вверх-вниз по лестнице в поисках ближайшего свободного туалета. При такой срочности и интенсивности движения непредвиденные происшествия были неизбежны; воздух в доме портился, и нос Дильнаваз подсказывал ей, что вскоре ее медицинские рекомендации будут востребованы.
Ей было жалко миссис Пастакию: легко ли присматривать за пятью детьми, а сверх того еще и за свекром, страдающим высоким давлением и регулярно ругающимся с небесами. Она просила миссис Пастакию очень точно описать симптомы, если только уже не замечала следы болезни на лестнице или на террасе, и самым доверительно-вдохновляющим голосом давала совет: «Две таблетки энтеровиоформа три раза в день». Или: «Одну таблетку сульфагуанидина растолочь в ложке воды с сахаром», – потому что эта таблетка была большой и имела вкус чрезвычайно горького мела. Опыт, приобретенный с Сохрабом, Дариушем и Рошан, научил ее, как именно какие таблетки лучше скармливать детям.
Густад не одобрял ее добрососедской медицинской деятельности. Рано или поздно, говорил он, ее бесплатные советы начнут восприниматься как вмешательство, отнимающее заработок у врачей. Но Дильнаваз отвечала: если кто-то вынужден экономить на счетах за лечение, то ее долг этим людям помочь.
Она с нетерпением ждала, пока Густад разворачивал пакет с книгами и ровно наматывал бечевку на катушку из своего стола, перекладывая ее из одной руки в другую.
– А ты не хочешь сначала посмотреть, что прислал Джимми? – спросила она.
Он улыбнулся с явным видом превосходства.
– Всему свое время, – сказал он и извлек из пакета Платона. – Какая чудесная книга. – Он протянул ей «Диалоги», а потом одну за другой остальные книги. Едва взглянув, она клала их на стол.
Пакет от майора был развернут в той же дотошной манере. Под слоем коричневой бумаги открылся черный пластик, плотно обмотанный скотчем. Густад попытался разорвать его, недооценив его крепость, потом пошарил в столе в поисках перочинного ножа и заметил стоявшего под окном Темула, который лихорадочно махал рукой, спрашивая: «Что это?»
– ГустадГустадпетицияпожалуйстапетиция. Подписатьподписатьпетициюпожалуйста.
Густад вспомнил: он на целую неделю забыл о петиции, оставленной на письменном столе.
– А ты обошел уже всех соседей?
– ГустадГустадтыподпишипервй. Тыпервыйтогдаивсе. Скажусмотритесмотрите ГустадНоблподписал.
Темул прав, подумал Густад, люди всегда боятся ввязываться во что-то первыми.
Подписанную петицию Темул принял, просияв всем своим доверчивым лицом так, будто это был волшебный трофей.
– ГустадГустадспасибо. – Он прижал палец к губам: – Тихотихо. Нешуметьнешуметь.
– Ш-ш-ш-ш, – Густад ответил ему тем же жестом.
Темул пришел в восторг от их «безмолвного заговора» и удалился под нескончаемое хихиканье.
– Оченьтихооченьвкуснооченьвкусныйсок.
Улыбаясь, Густад возобновил борьбу со скотчем.
– Бедный парень. Что с ним будет, если что-то случится с его братом, страшно представить. А почему он упоминал какой-то вкусный сок?
Дильнаваз пожала плечами.
– Все жалеют бедного парня, но все обращаются с ним как с сумасшедшим. Никому в голову не придет найти ему какую-нибудь простую работу. – Куча оберточной бумаги напомнила ей о недавней досаде. – В этом доме и так полно мусора, а ты приносишь все новые книги. – Он разрéзал последнюю полоску скотча и начал разворачивать черный пластик, которым пакет был обернут в четыре слоя. Дильнаваз продолжила свою филиппику: – При таком количестве хлама я не могу как следует убирать и пылесосить, да еще эта черная бумага на окнах и вытяжных решетках. Бог знает, когда…