Но первая женщина, только что вернувшаяся после того, как отдохнула, набралась сил и вознесла молитвы Йелламме, покровительнице проституток, богине похоти и страсти, снимая с себя одежду, повелела своим коллегам: «Постойте! Посторонитесь». Потом эта женщина, которая первой доверчиво впустила монстра в свою тенистую гавань, в свой укромный уголок, в свое дружелюбное ущелье наслаждения, во второй раз заняла место, по праву ей принадлежавшее. И кто сказал, что в борделях нет места поэзии или справедливости? Как только первые петухи закукарекали в лачугах бедняков, она, начавшая дело, его и закончила. Лохунди Лунд лишь раз пронзительно вскрикнул и со стоном откинулся на кровати, наконец сникший.
На следующий день «Птичник» был закрыт на отдых и восстановление после опустошения, произведенного в его стенах. Но честь его не была посрамлена, поскольку обязательства оказались выполненными, – завершал свой рассказ Пирбхой, протягивая покупателю зеленые треугольнички паана и принимая деньги.
Нервничавшие новички знали: то, что жуют они, – не чистый палунг-тоде, но они и не собирались побивать рекорд Лохунди Лунда. Кроме того, истории Пирбхоя сами по себе творили чудеса, те самые истории, ради которых Густад со своими школьными приятелями, прогуливая школу, приходил поглазеть на женщин – обитательниц «Птичника».
Первые же воспоминания Густада об этом районе были связаны с амбулаторией доктора Пеймастера, с периодическими визитами в нее с отцом на прививки против оспы, холеры, дифтерии, тифа и столбняка. Насчет последнего отец был особенно бдителен, поскольку Густад проводил очень много времени в мебельной мастерской с дедом: один ржавый гвоздь, говорил отец, может стать причиной того сардонического «столбнячного оскала», который принесет горе всей семье. Чтобы попасть в амбулаторию, они должны были пройти мимо борделя, и Густада интриговали маячившие в его окнах женщины, развалившиеся в ленивых позах. Однажды он спросил у отца, почему они полураздеты. И отец ответил, что это не женщины, а мужчины, играющие в некую игру – вроде тех, которых они видели по пятницам на улицах хлопающими в ладоши, танцующими и просящими милостыню. Но Густад знал, что эти, в «Птичнике», не были хиджрами[187], он знал, что папа обманывает.
Потом течение лет вынесло Густада на подростковый берег, когда все вокруг кажется более увлекательным, чем уроки. Бывало, они с другом стояли возле женской школы и наблюдали, как девочки играют на лужайке в крикет или совершают бесцельные долгие прогулки. Но их любимым занятием было слоняться возле «Птичника» и слушать байки Пирбхоя про мощь и славу палунг-тоде. Однажды они решили встать в очередь и попробовать эту смесь. Дрожа от нервного возбуждения, как перед главным экзаменом, со своими пятнадцатилетними головами, кружащимися от ожидания необузданных эмоций, они изо всех сил старались выглядеть опытными и невозмутимыми. Когда подошла их очередь, Пирбхой со смехом отверг их притязания и вместо этого приготовил для них паан, прочищающий мальчишкам мозги от нечистых мыслей и помогающий сосредоточиться на учебе.
Теперь, когда подростковый берег остался далеко позади, Густад почти забыл фантастические истории Пирбхоя. Но каждый визит к доктору Пеймастеру, который приводил его в памятные места, сквозь годы воскрешал в памяти сплетавшиеся вместе болезни и запретные удовольствия. Пока он вел за руку свое больное дитя в амбулаторию, поток, несший его от одного воспоминания к другому, внушал ему глубокое отвращение.
Четвертым заведением в окру́ге, которое никогда не меняло рода своей деятельности, разумеется, была амбулатория. Если не считать кратковременной, нецелесообразной, как выяснилось, замены старой вывески доктора Лорда на новую, доктор Пеймастер не терпел никаких перемен. В силу особого местоположения его практики пациенты и их недуги четко делились на четыре группы. Первые – жертвы производственных травм. Механики регулярно приходили к нему с оттяпанными пальцами, завернутыми в газету, и стоически ждали помощи в очереди, словно на почте – чтобы отправить посылку. Мастеров по ремонту радиоаппаратуры приносили к нему после поражения электрическим током. И время от времени являлась группа специалистов по окраске автомобилей, чтобы проверить легкие и почистить их от паров краски и скипидара.
Постоянным пациентом был мастер по восстановлению протекторов. Ему не повезло работать как раз напротив «Птичника». С покрышкой, зажатой между колен, и острым инструментом, зигзагами двигавшимся по окружности колеса, он порой засматривался на женщин, развалившихся, расставив ноги, в окнах дома напротив, и когда засматривался слишком долго, инструмент, бывало, соскальзывал.
Вторая группа пациентов доктора Пеймастера являлась побочным продуктом киноиндустрии. Когда возникал большой спрос на билеты, страсти разгорались, и время от времени разгневанная толпа избивала кассира или билетера, которых доставляли к врачу для «починки». Иногда спекулянт, чьи тонко настроенные инстинкты притупляла чрезмерная алчность, попадал в амбулаторию тем же путем. Но чаще всего за помощью обращались покупатели билетов, после долгого стояния в очереди, под палящим солнцем, падавшие в обморок от солнечного удара или обезвоживания.
«Птичник» поставлял третью группу клиентуры. Женщины приходили на регулярные осмотры, как предписывалось муниципальным органом по выдаче лицензий, и к этим пациенткам доктор Пеймастер так и не смог привыкнуть. Они являлись в своей «рабочей одежде» и любили с ним пошутить – «Доктор, надо проверить, в порядке ли мой механизм», или: «Мы делимся с вами своим хозяйством, а вы с нами – нет», – что ужасно его смущало.
Любимой клиентурой доктора Пеймастера была та, что входила в четвертую группу, состоявшую из таких семей, как Ноблы. Он обожал лечить детские болезни и хвори представителей среднего класса, которых с годами, по мере того как менялась округа, становилось все меньше. Корь, ветрянка, бронхит, грипп, пневмония, гастроэнтерит, дизентерия – вот с чем хотелось ему иметь дело. Он мечтал безболезненно вскрывать фурункулы детям, объевшимся манго, и видеть их благодарные улыбки. Накладывать повязки на пальцы мальчишек, рассеченные струнами воздушных змеев, острыми, как бритва, манджами[188], обмазанными клеем и обсыпанными порошкообразным стеклом, когда мальчишки пытаются высоко в облаках сбить своим змеем змея противника. Он любил утешать малышей, поцарапанных собаками и запуганных родителями россказнями о четырнадцати уколах огромной иглой в живот, хотя обычно одного укола пенициллина оказывалось достаточно, если собака была привитым домашним животным.
Он знал, что заболеваний, какие он мечтал лечить, в городе было бесконечное множество. Но почему-то они никогда не находили дороги к двери его амбулатории. А если вдруг один такой больной объявлялся, это можно было считать ответом на молитвы врача.
II
Крохотная, забитая пациентами приемная была отделена от внутреннего святилища доктора Пеймастера перегородкой с дверью. Через большие вставки матового стекла были видны лишь смутные очертания того, что происходило в кабинете врача.
Открыв дверь, чтобы посмотреть на следующего пациента, доктор Пеймастер заметил Густада с Рошан, и ему захотелось принять их вне очереди. Но это был самый заурядный и занудный день: постучать, помять, послушать, посмотреть горло и подписать разрешения раскрашенным дамам продолжать свою работу. Иногда он чувствовал себя жилищным инспектором Гостехнадзора – не хватало только резиновой печати: «Годен для проживания людей». Вернувшись за стол, он вручил справку об отсутствии заболеваний появившейся из-за ширмы у него за спиной Хемабаи, высокой женщине, ошеломляющей пышностью форм и получившей среди местных механиков прозвище Гидравлическая Помпа благодаря уникально, упоительно плавному методу движений, которым она владела в совершенстве.
Нажав на серебряный настольный звонок, доктор приветственно помахал Ноблам. В течение следующего получаса он «расправился» с полудюжиной пациентов, ждавших в очереди, потом встал, чтобы пожать руку Густаду и ущипнуть Рошан за щечку.
– Давно вас не видел, что с медицинской точки зрения очень хорошо, но плохо с точки зрения общения. Хотите выпить чего-нибудь холодненького? – Он подошел к маленькому «Кельвинатору», в чьей неполноценно работающей утробе охлаждались наиболее важные сыворотки и неустойчивые химические соединения, а кроме них – несколько бутылочек «Голдспот»[189] и «Малиновой» для особых пациентов. – Или послать мальчика за чаем?
– Ничего не нужно, спасибо, – сказал Густад. – Я только что пил чай. А Рошан, думаю, ничего пить не стоит.
– Почему? Что случилось? Объелась баклажанов? – Доктор Пеймастер привычно заменял эвфемизмами названия болезней и всякие медицинские термины.
– Живот. Уже несколько дней расстройство желудка.
– Сколько?
Густад понимал: то, что он скажет, будет плохо воспринято доктором, но, откашлявшись, выпалил все, словно бросился в омут.
– Ай-ай-ай, и вы так долго ждали, прежде чем прийти?
Густад выглядел сконфуженным.
– Энтеровиоформ и сульфагуандин обычно хорошо помогают. – Сабджо лучше не упоминать, решил он.
– Это лекарства, которые не стоит поглощать, как сладкие папди[190] или чана-мумра[191]. Ну-ка, Рошан, ложись. Я немного пощекочу тебе животик. – Слушая стетоскопом, он расспрашивал ее о школе.
Она упомянула о лотерее:
– Я выиграла большую куклу, но она сейчас спит в шкафу раздетая.
– Почему раздетая?
Девочка объяснила ему, что свадебное платье слишком пышное и занимает много места, и описала остальные предметы кукольной одежды.