– Хорошо, – сказала Рошан и тихо пропела:
Два маленьких глаза, чтоб видеть Бога,
Два маленьких уха, чтоб слышать Его,
Две ручки, чтобы трудиться, их не покладая,
Две ножки, чтоб следовать Его путем.
Свое пение она иллюстрировала действиями, которым научила их учительница: прикасалась пальцами к глазам и ушам, вытягивала вперед руки, указывала на ноги.
Диншавджи зааплодировал.
– Очень хорошо, очень хорошо. А что еще вы поете перед уроками?
Девочка встала и, хлопая в ладоши, раскланиваясь на все стороны, запела:
Доброе утро! Доброе утро!
Мы вместе всегда и везде,
Под солнцем и при дожде,
В игре и в работе мы вместе везде,
Пусть будет счастливым наш день!
– Браво, браво! – сказал Диншавджи, взяв куклу за руки и хлопая ими.
– Ну, хватит петь, – сказала Дильнаваз, – а то ты устанешь. – Она пошла на кухню, проверить, готова ли картошка, а вернувшись, застала дочку с гостем играющими в Аррунг-Даррунг[209] распластанными на чайном столике ладонями. Диншавджи считал пальцы, и, когда доходил до конца, Рошан кричала: «Bhum dai nay bhoski!»[210] Это было знаком к тому, чтобы оба вскинули руки вверх, а потом шлепнули ими по столу, притворяясь, будто свалились на месте.
– Рошан, ты уже слишком большая, чтобы играть в такие игры, – сказала Дильнаваз. – Мы играли в это, когда тебе было года четыре или пять. – Про себя она, однако, заметила, что немного завидует.
– Она играет в эту игру ради меня, – сказал Диншавджи. – Я еще достаточно маленький. А теперь мы поиграем в Какерья Кумар[211].
Они уперлись в стол кулаками – кулак Диншавджи внизу, на нем кулак Рошан, потом опять Диншавджи и сверху снова Рошан – и начали играть в вопросы-ответы. «Kaakerya Kumar, kelto bhaar?» – «Munno bhaar». – «Ek uteri nay bagalma maar»[212]. По очереди стараясь заставить партнера страшными угрозами убрать свой кулак и спрятать его под мышкой, они швыряли друг в друга воображаемыми стульями, шкафами, кроватями, машинами, грузовиками, пока воображаемая же боль не становилась настолько сильной, что один из них сдавался. Развязка наступила, когда нижний кулак Диншавджи, выдержавший все угрозы, включая зловещий огонь Мелкого Бога, еще оставался на столе, но Рошан запустила в него всепожирающим пламенем Большого Бога, и Диншавджи отдернул кулак, завопив от боли:
– О, я горю, горю! Горю в огне Мотта Дададжи!
Даже Дильнаваз не удержалась от смеха при этой его выходке, но тут же настояла, чтобы Рошан вернулась в постель.
– Еще только одну игру, мамочка, пожалуйста, – вымолила девочка, принесла свою колоду карт, и они стали играть в Екка-Пер-Чар[213]; Рошан громила Диншавджи до тех пор, пока не стала совсем сонной и сама не прекратила игру. В кровать она отправилась с улыбкой, оставив куклу на диване.
Как только она ушла, волнение и нервозность снова охватили Диншавджи. Он опять принялся сворачивать-разворачивать газету. Края ее уже обтрепались, а его липкие руки покрылись черными пятнами типографской краски.
II
Густад настоял, чтобы фармацевт немедленно сообщил доктору Пеймастеру о его приходе: у него неотложный случай. Он ждал возле маленькой кабинки в небольшом кладовом помещении, среди склянок из зеленого стекла, вонючих порошков и коробочек с разными фармакологическими параферналиями. Бог знает сколько времени не используемое, все это было покрыто пылью. Зачем он все это хранит, притом что использует только стандартные четыре-пять лекарств? А еще называет себя врачом. И почему мы продолжаем ходить к нему?
Из кабинета вышел находившийся там пациент, и сквозь матовое стекло было видно, что доктор направился к кабинке. После целого дня общения с дураками и безрассудными вояками доктор Пеймастер пребывал в дурном расположении духа. Все утро он потратил на то, чтобы убедить соседей, что заставить муниципалитет что-то починить и улучшить можно только через демократические процедуры – петиции, избирательные урны или судебные процессы. То, что канализационные трубы смердят, еще не является основанием для того, чтобы опускаться до помоечного уровня беспорядков, чинимых правящей партией, или устраивать массовые протесты, чтобы запугать муниципалитет. В конце концов они согласились испробовать его методы борьбы. Однако после их ухода ему пришлось целый час спорить с газовой компанией о замене газового баллона, пытаясь объяснить идиотам, что, если он не сможет зажигать горелки и стерилизовать инструменты, амбулаторию придется просто закрыть. Но эти кретины ничего не понимают. Как страна сможет вести войну при таком уровне управления? – недоумевал он.
То, что сказал Густад, тоже настроения ему не улучшило.
– Надеюсь, вы строго следовали моим предписаниям? Или что-то в них меняли? Не давали больше энтеровиоформа? Или сульфагуанидина? Я знаю, как вы их любите. – Его ворчливость удивила даже фармацевта. – Но самая большая проблема знаете в чем? Каждый хочет быть врачом. Хуже того, каждый считает, что он и есть врач.
Вскоре Густад ушел с новым списком таблеток. «Как он смеет говорить такие вещи?! Пользуется тем, что мы знакомы уже много лет. Что он о себе возомнил? Сначала говорил – вирус, теперь – колит. Легко ему бросаться новыми диагнозами. Врачи думают, что все остальные – тупицы».
К тому времени, когда проходил мимо «Птичника», он уже широко зевал, прилагая огромные усилия, чтобы остаться на плаву в буре собственных мысленных нападок на доктора Пеймастера. В Доме было временное затишье. Здесь, как и в любом бизнесе, дела шли с чередованием приливов и отливов. Паанвала Пирбхой, отдыхая в ожидании нового наплыва клиентов, расставлял и переставлял свои подносы и баночки. Когда Густад поспешно шел мимо, хромая больше обычного, он не удержался и окликнул его:
– Аррэ, джентльмен, привет, как дела?
Густад подумал, что его пытается завлечь один из множества сутенеров, то и дело шнырявших около входа, потому что Пирбхой повторил любимую форму приветствия этих субъектов с тонкими, как карандаш, усиками, щедро набриолиненными волосами, кричащими шейными платками и заискивающими улыбками, субъектов, которые не упускали ни малейшей возможности подкатиться к потенциальному клиенту. Несомненно, Пирбхой подхватил эту формулу у них. Густад обернулся, увидел, как он ему машет, и понял свою ошибку.
– Привет, джентльмен! Вы не мистера Мохаммеда снова ищете?
– Нет-нет, все в порядке. Эта проблема теперь улажена. – Что еще он мог сказать об этом негодяе? И о чертовом Билимории?
– Гулямбхай был здесь как раз сегодня утром, – сказал Пирбхой. – Он выглядел очень озабоченным и расстроенным. Я спросил его, что случилось, но он ничего не ответил. Вы не знаете, что произошло?
Густад покачал головой и продолжил свой путь.
– Постойте, постойте, – снова окликнул его Пирбхой. – Я сделаю паан для вашей ноги. Он укрепит ваши кости. Вы не будете больше хромать.
– Нет необходимости. Все хорошо.
– Нет, хузор[214], не хорошо, – не сдавался паанвала. – Я же вижу, как сильно вы хромаете: вверх-вниз и из стороны в сторону – вихляете, как катер, отчаливающий от «Аполло Бандера»[215] в сезон муссонов.
Густад убрал паруса, выпрямил курс и, сделав несколько шагов, продемонстрировал твердость походки.
– Видите? Все в порядке.
– О да. Теперь вижу. Значит, проблема не в ногах, а в голове. И для этого у меня тоже есть паан.
Не ожидая согласия, он быстро принялся за дело, открывая банки, обрезая лист, измельчая орех.
Почему бы и нет, подумал Густад.
– Ладно. Только что-нибудь не слишком дорогое.
– У всех моих паанов разумная цена. У всех, кроме одного. Но этот вам понадобится, только если вы соберетесь посетить Дом.
– Вы все еще делаете палунг-тоде?
– Пока существуют на свете мужчины, будет существовать и палунг-тоде.
Как он постарел, отметил про себя Густад. Крупные руки Пирбхоя не утратили мастерства и сноровки, но пальцы стали узловатыми, а ногти пожелтели, как старый газетный шрифт.
– Я с самого детства помню вас продающим здесь пааны.
– О да. Я тут давно.
– Можно спросить, сколько вам лет?
Пирбхой рассмеялся.
– Если вы можете сосчитать все годы, отпущенные мне до дня моей смерти, и вычтете из них годы, которые мне до него еще остались, вы получите мой нынешний возраст. – Он сложил лист бетеля и подвернул уголки.
– Попробуйте и скажите, как вам.
Густад широко открыл рот и запихал в него паан, который еле там помещался.
– Очень славно, – неразборчиво пробормотал он. – Сколько?
– Всего одна рупия.
Перед тем как сесть в автобус, Густад выплюнул половину. На вкус это была смесь сладкого с кислым, немного острым, а еще терпким и горьковатым. Во рту начало появляться необычное ощущение.
Подходя к Ходадад-билдингу, он избавился от остатков паана. К этому времени онемение распространилось и на его сознание, что отнюдь не было неприятно, однако мешало думать о советах доктора Пеймастера. Он открыл дверь ключом.
– Диншавджи? Что привело тебя сюда?
– Прости за беспокойство, – пробормотал гость. – Это очень важно.
Дильнаваз заметила красноту на губах Густада, учуяла горьковато-сладкий запах и возмутилась:
– От тебя ужасно пахнет! Ведешь себя как миа ланда![216]
– Извини, Дильну, дорогая, – слабо произнес он и отправился в ванную, где прополоскал горло и почистил зубы с пастой, это помогло устранить красноту и запах. Но онемение продолжало окутывать его мозг, когда он вернулся в комнату.