Деньги, вырученные Густадом за фотоаппарат, съели медицинские счета, а новая строгая диета Рошан оказалась чрезвычайно дорогостоящей, особенно «Бовриль», который можно было купить только на черном рынке. Он подумывал, не продать ли часы или подаренные на свадьбу золотые запонки, но поскольку он целый день пропадал на работе, Дильнаваз попросила мисс Кутпитью присмотреть за Рошан, а сама отправилась на Джавери-базар[253], обошла три лавки и, найдя лучшее предложение, продала два своих золотых свадебных браслета.
Деньги она отдала Густаду, и возражать было поздно.
– Только ради бога, не приноси больше домой живых кур.
Если бы это не было ради ребенка, ничто не заставило бы его сносить запахи и виды рынка Кроуфорд, от которых его мутило, как и раньше. Каждую субботу, ложась спать, он ощущал, как к горлу подступает тошнота, усиливавшаяся к рассвету. Но в одно прекрасное утро, в огромном переполненном торговом зале, когда он направлялся в его глубину, туда, где продавали кур, его ждал приятный сюрприз. Сначала шли лотки и лавки, источавшие острые навязчивые запахи еды и специй, затем фруктовые прилавки, на которых громоздились огромные кучи ананасов и апельсинов на грани гниения, испускавшие омерзительно-сладкий дух. На открытом пространстве у яичных рядов, рядом с птичьими прилавками, он увидел шедшего навстречу высокого стройного мужчину, показавшегося ему настолько знакомым, что Густад уставился на него, пытаясь вспомнить, кто это. Когда их взгляды встретились, на лице мужчины появилось такое же выражение узнавания.
– Бог ты мой! – воскликнул он. – Это же Густад Нобл, я не ошибся?
– Малколм! Сколько лет!
– Глазам своим не верю!
– Где ты…
Они поставили на пол корзины, соединили в теплом рукопожатии все четыре руки, потом обнялись, похлопывая друг друга по спине и смеясь. А потом Малколм левой рукой стиснул плечо Густада – у него все еще была эта привычка, – и они снова принялись трясти друг другу руки. Ошарашенные такой случайной встречей, они не сразу смогли прийти в себя и спокойно рассказать друг другу о некоторых событиях, случившихся за долгие годы их разлуки. Малколм по-прежнему не был женат, и ему удалось было осуществить свою юношескую мечту зарабатывать на жизнь музыкой.
– Но кто в наши дни, со всеми этими налогами на помощь беженцам и прочим, может позволить себе иметь инструмент и брать уроки? Помнишь: спрос и предложение? Слишком много теперь учителей музыки осталось не у дел. – Того, что он получал за занятия с немногочисленными учениками, едва хватало на нотную бумагу для собственных сочинений и оплату услуг настройщика, регулярно его посещавшего. – И записи стало труднее покупать. Проклятые спекулянты дерут все больше и больше. Даже в «Стэнли и сыновья» выбор теперь убогий, а цены заоблачные. И в конце концов, – признался Малколм, – мне пришлось поступить на службу в муниципалитет.
– Какая жалость, – сказал Густад. – У тебя ведь такой талант.
– Теперь на музыке зарабатывают только те мартышки, которые играют в студиях звукозаписи всякий мусор вроде джинглов[254] или саундтреков индийских фильмов. Но я не могу вот так продавать свою душу – тренькать весь день на пианино. Это после стольких-то лет классического музыкального образования? Никогда.
В конце концов разговор перешел на день сегодняшний.
– Это здорово, – сказал Малколм, – что ты до сих пор ходишь на этот базар за говядиной.
– На самом деле нет. Мы покупаем мясо у разносчика. Это удобней, он приходит каждый день. – Густад не стал открывать главную причину того, почему он перестал ходить на рынок Кроуфорд – его страх перед беспорядками и кровопролитием мог показаться другу глупым.
Однако, клише не клише, думал Густад, когда речь идет о религиозных фанатиках, лучше заранее позаботиться о безопасности, чем потом жалеть. Как все беспорядки, тогдашние начались с мирного собрания садху, вооруженных жезлами, трезубцами и прочими священными религиозными атрибутами и вышедших на площадь перед зданием парламента в знак протеста против убоя коров. Знакомые с современными политическими и общественными технологиями, они привели с собой стадо коров. Развернули транспаранты и плакаты, обрушили на правительственных чиновников проклятья; шум дополняли барабаны, колокольчики, рожки́, тарелки, и спокойные животные, оказавшиеся в центре этой какофонии, занервничали и замычали. Собравшиеся стали призывать гнев богов на головы убийц священных коров-матушек, и вдруг, совершенно неожиданно (кое-кто утверждал, что это была рука Провидения), мирное сборище переросло в насилие. Полиция открыла огонь. Коровы и садху обратились в паническое бегство, жезлы и трезубцы, копыта и рога, пули и резиновые дубинки – все они собрали свою дань. Беспорядки повлекли политическую смерть министра внутренних дел, который симпатизировал садху и поощрял их требования, теперь он вынужден был подать в отставку. Потом официальный профсоюз садху и праведников санкционировал общенациональное движение, и потребовалось много времени, чтобы производители и потребители говядины снова смогли вздохнуть спокойно. Густад с тех пор держался подальше от рынка Кроуфорд, он больше не ходил туда за мясом.
– Покупаешь у разносчика? – переспросил Малколм. – Позволь, но это же совсем другое дело: гоасвалла никогда не принесет тебе шейку. И кстати, что тогда привело тебя сюда сегодня?
Густад рассказал ему о болезни Рошан. Несмотря на тридцатилетний перерыв, он чувствовал себя так же спокойно и приятно в обществе Малколма, как в их студенческие дни. Он признался ему, как разочаровал его Сохраб, испортив себе будущее, и как у него болит сердце за сына. Потом всплыла тема Диншавджи.
– Так печально, так больно видеть, как этот чудесный персонаж беспомощно лежит в кровати. Он был моим единственным настоящим товарищем с тех пор, как мы с тобой потеряли друг друга из виду. – Произнося эти слова, Густад вспомнил также и Джимми Билиморию, но о нем умолчал – майора следовало вычеркнуть из своей жизни.
Малколм исполнился сочувствия к бедам друга.
– Есть способ помочь твоей дочке, – сказал он. – И твоему больному другу. Ты слышал о Горé Марии?
Какое совпадение, подумал Густад и сказал:
– Да, слышал.
– Я не имею в виду шутку, которая была в ходу у нас в колледже, – рассмеялся Малколм. – Ну, помнишь: девочек спрашивают, как пройти на гору Марии… Я говорю о базилике Богоматери Нагорной.
– Ах, так вот что значила та шутка! Но и о базилике я тоже слышал. Совсем недавно один уличный художник рассказал мне о чуде Горы Марии.
Малколма очень впечатлил рассказ Густада о замечательном художнике, который преобразил черную каменную стену возле Ходадад-билдинга.
– Сходи со мной на Гору Марии, – сказал он. – Попроси Богоматерь помочь. Она исцелит Рошан и твоего друга. Чудеса случаются каждый день, многие я видел своими глазами. – Но сначала он предложил помощь в выборе курицы, и они направились к птичьим рядам. Густад еще больше узнал о церкви Богоматери Нагорной, о том, что она традиционно принимает и парсов, и мусульман, и индусов, независимо от касты и убеждений. Дева Мария помогает всем, она не делает различий между людьми по религиозной принадлежности. Когда они шли вдоль клеток с курами, Густад почувствовал себя так, словно вернулся в одно из их давних студенческих воскресений, с утренним посещением церкви, покупкой мяса, знакомством с христианством. Разглядывая птицу, которую протягивал ему хозяин лавки, он продолжал слушать друга.
– Постой-постой, – вдруг перебил себя Малколм. – Видишь это? – Он указал на деформированную куриную ногу. – Должно быть, она подралась. Никогда не покупай драчливых кур. – Он жестом велел продавцу убрать птицу и предупредил: – Думаешь, мы слепые? – Малколм взял выбор курицы на себя, чему Густад был очень рад. Малколм напомнил ему отца в годы его процветания, когда он чувствовал себя на рынке Кроуфорд в своей стихии.
– Чертовски хорошая курица, – сказал Малколм, выбрав одну, которая ему понравилась. – Вот пощупай здесь, под перьями. – Небрежно потыкав пальцем, Густад с ним согласился. Хозяин лавки взял нож и отправился в заднее помещение. Малколм последовал за ним, кивнув Густаду, чтобы он тоже шел.
– С этими жуликами надо держать ухо востро, а то, глядишь, подменят птицу на ходу.
Хозяин спросил, нужна ли им голова. Густад ответил отрицательно, и голова полетела в сточную канаву на радость воронам.
– Ну так как, пойдешь со мной? – спросил Малколм, когда они подходили к автобусной остановке. – Можно сделать это прямо сегодня.
В былые времена Густад не задумываясь отклонил бы его предложение. Игры с религиями он считал занятием безвкусным и недостойным, оскорбительным для других религий, и в первую очередь для его собственной. Но Гора Марии – другое дело, в отношении ее он ощущал едва ли не предопределенность: сначала уличный художник рассказывает ему о чуде, а сегодня он вдруг встречает Малколма. И от обоих слышит одно и то же. Похоже на божественное вмешательство. Может, это Дада Ормуз что-то ему подсказывает?
– Хорошо, пойдем.
– Отлично, – сказал Малколм, весьма довольный. – Я сяду на двухчасовой местный поезд на станции Марин Лайнз. А ты стой на платформе Грант Роуд и высматривай меня.
– Хорошо, – согласился Густад. – Который сейчас час?
Столетние часы на фасаде рынка Кроуфорд, исправно (за исключением тех случаев, когда отрубалось электричество) служившие здешним мясникам и владельцам зоомагазинов, лавочникам и торговцам с черного рынка, покупателям и попрошайкам, собиравшимся под одной огромной крышей, показывали половину одиннадцатого.
Густад проводил взглядом Малколма, направлявшегося в район Дхобиталао, где находилась и старая школа Сохраба. Отсюда, от автобусной остановки, ему были видны стены полицейского участка неподалеку от колледжа Святого Ксавьера, и огороженное пространство, на котором когда-то дрессировали полицейских собак. Однажды они с Сохрабом видели через решетчатые ворота, как доберманы-пинчеры нападали на дрессировщиков, терзая их плотно подбитые ватой рукава.