у вперед. – Женщина на табуретке затряслась, но трудно было сказать, от веселья ли или от чего другого, потому что лицо у нее оставалось совершенно бесстрастным.
Малколм взял с прилавка торс девочки и передал Густаду.
– Это за Рошан. А теперь – для твоего друга, который в больнице. Если рак уже распространился, то лучше, наверное, взять тело целиком. – Он указал на мужскую фигурку в последнем ряду. Женщина в черном неохотно оторвалась от своей табуретки. – Кто еще?
Поколебавшись, Густад ответил:
– А может Дева Мария помочь с головой? Я имею в виду – вправить мозги. Человеку, у которого они съехали набекрень.
– О да, думаю, Сохрабу это определенно поможет. – Малколм выбрал мужскую голову. – Ну а как насчет твоего бедра?
– Нет-нет, оно в порядке.
– Чушь собачья. Сегодня утром один ты хромал на всем рынке, я сам видел. Давай, не робей. – Дородная женщина, качнувшись на своей табуретке, наклонилась и из-за тележки посмотрела на Густада, наметанным глазом измеряя его габариты, после чего выбрала нужную ногу. – Отлично, – сказал Малколм. – Увидишь, как это помогает. Кто еще? – Густад подумал о Джимми, о его умоляющем письме, о тех ужасах, которые описывал Гулям Мохаммед. О врагах Джимми, желающих избавиться от него…
– Ну что, есть еще кто-нибудь?
– Нет. Больше никого.
Дородная женщина подсчитала общую стоимость.
– Жертвоприношение сработает, только если заплатишь ты сам, – сказал Малколм. – Мои деньги для этого не годятся.
– Конечно. Естественно.
– А теперь четыре свечи, – сказал Малколм, переходя к другой тележке. – Я всегда покупаю у обоих, чтобы было по-честному.
Густад расплатился, и они вошли в переполненную церковь. Верующие со своими жертвоприношениями медленно продвигались к алтарю. От дуновения потолочного вентилятора вуаль какой-то женщины, стоявшей рядом, скользнула по лицу Густада. В плоских металлических подносах ярко горели сотни свечей. Их совместное сияние озаряло храм оранжевым светом. На свечных подносах теснились бесчисленные конечности и фигурки – восковая вселенная, молящая за страждущих на земле. Жар от свечей постепенно лишал жертвенные фигурки их изначальных форм. Повторяя действия друга, Густад преклонил колена, потом Малколм жестами показал ему, что восковые покупки нужно поставить на поднос и зажечь свечи. Однако найти хоть крохотное свободное местечко в этом нескончаемом обжигающем пламени было трудно. Малколм оглянулся – не видит ли кто – и тыльной стороной ладони быстро смахнул несколько уже наполовину сгоревших свечей. Настоящий пинг-понговый бэкхенд, отметил Густад и шепотом спросил:
– А так можно?
– Все нормально, – ответил Малколм. – Потом кто-то сделает то же самое с твоими свечами. Важно их зажечь. – Он обратил внимание Густада на главную статую. – Это та самая статуя, которую нашли рыбаки.
Статуя была задрапирована в богатые, расшитые золотом покровы; в зареве свечей сверкали камни, казавшиеся драгоценными и полудрагоценными.
– А эти облачения они тоже нашли?
– Нет, они были сделаны гораздо позднее, на пожертвования.
«Интересно, во что же была одета статуя, когда ее выбросило на берег?» – мысленно поинтересовался Густад.
– Видишь младенца Иисуса на левой руке у Матери Марии? Раз в год Он перемещается. На следующий год Он будет у нее на правой руке. Никто не знает, как это происходит. Настоящее чудо. – После этого Малколм замолчал и, перекрестившись, начал молиться. Густад соединил ладони, склонил голову и стал думать о Рошан, желая, чтобы она опять стала здоровой и веселой; о Диншавджи – чтобы его страдания хоть немного облегчились; и о Сохрабе, чтобы к нему вернулась способность мыслить здраво. Собственное бедро его не волновало, на фоне остального оно было наименее важно.
Море медленно, но неотвратимо гнало к берегу высокий прилив. Друзья выбрали сухой плоский валун и уселись на нем.
– Какое красивое место, – сказал Густад.
– Да, эта часть Бандры – особенно. Но негодяи планируют и тут провести мелиорацию и развернуть строительство.
– Рошан здесь очень понравилось бы. Иногда, когда мы ездим на Чоупатти или Марин-Драйв[256], она обожает сидеть и смотреть на волны.
Время от времени их лица орошало солеными брызгами – легко, как случайное касание той вуали в церкви. Некоторое время спустя им пришлось пересесть повыше.
– Море отгоняет нас, – сказал Малколм.
Они с любовью вспоминали былые времена, колледж, причуды некоторых своих старых преподавателей и, конечно, – своих родителей. Густад сказал, что никогда не забудет, как добра была к нему семья Малколма, как она каждый вечер привечала его у себя в доме, позволяя наслаждаться музыкой и даже предоставляя место для занятий. Они старались заполнить все лакуны в абрисе прошлого, который набросали еще на рынке Кроуфорд. Но сразу заполнить всю зияющую пропасть, поглотившую долгий период времени, было едва ли возможно. Приходилось довольствоваться всплывавшими обрывками и прядями, за которые они хватались, пытаясь пробиться сквозь своды памяти.
– Та соната, которую ты играл вместе со своим отцом, – сказал Густад и напел мелодию. – Помнишь?
– Конечно, – без колебаний воскликнул Малколм. – Последняя часть сонаты Сезара Франка для виолончели и фортепьяно. В ля мажоре. Папина любимая.
– Моя тоже, – сказал Густад. – Иногда вы вдвоем играли ее вечером, когда уже темнело, но пока еще не зажгли свет. Она звучала так прекрасно, у меня слезы к глазам подступали. И я до сих пор не могу сказать, чтó она мне навевала, печаль или радость. Это так трудно описать. – Да, очень трудно, мысленно добавил он. Мы все немного Темулы: даже владея нормальной речью, порой затрудняемся найти нужные слова.
– Ты не поверишь, но даже после удара, будучи в очень тяжелом состоянии, когда уже не мог держать скрипку в руках, а порой и вспомнить собственное имя, отец слышал ее, эта соната всегда звучала у него в голове. Он не мог говорить, но мелодию воспроизводил точно и все мычал последнюю часть этой сонаты.
Малколм просвистел тему сонаты, и Густад одобрительно улыбнулся.
– Знаешь, мне нравилось смотреть, как твой отец натирал смычок канифолью, у него в этот момент было такое сосредоточенное выражение лица! А потом он начинал играть, и в движениях его смычка было столько жизни и мощи – у меня это вызывало странное чувство. Как будто он отчаянно что-то ищет, но всегда бывает разочарован. Потому что произведение кончалось прежде, чем он успевал найти то, что искал. – Малколм энергично кивнул, он хорошо понял, что хотел сказать Густад. – Занятно, но у моего отца иногда появлялось точно такое же выражение, когда он что-то читал: своего рода сожаление, что книга кончается слишком быстро, не сообщив ему всего того, что он хотел узнать.
– Такова жизнь, – сказал Малколм. Наступающие волны заставили их пересесть еще выше. Постепенно их разговор переключился на настоящее, на политику и внутреннюю ситуацию в стране. – Ты посмотри: Индира нанесла визиты во все европейские страны, и все они выразили ей сочувствие. Но ни одна ни черта не предприняла, чтобы заставить Пакистан прилично себя вести. Что теперь остается, кроме войны?
– Это правда. Налоги на помощь беженцам огромны, – подхватил Густад. – Это убивает наш средний класс. – Он рассказал, как, работая в банке, воочию наблюдает эту тенденцию: все больше и больше людей вынуждены истощать свои сбережения. Потом он спросил, каково это – работать в муниципальных службах.
– Очень скучно, – ответил Малколм. – Даже говорить не о чем. – Он посмотрел на часы. – Ну что, готов идти?
Однако стремительно приближающийся прилив, розовато-голубое небо, усеянное умиротворяюще-мягкими белыми облаками, танцующая на кромках волн пена, блестящие, омываемые морем скалы и ощущение солоноватого бриза на лице – все это осеняло Густада такой безмятежностью, какой он давным-давно не испытывал. И он решил остаться. У Малколма был урок, ему надо было идти, но они пообещали друг другу поддерживать связь. Густад поблагодарил Малколма за то, что он привез его в церковь Марии Нагорной, Малколм ответил, что ему это было только в радость, и они на прощание обменялись сердечным рукопожатием.
Оставшись один, Густад устремил взгляд на горизонт. Там море казалось спокойным. Шум и бурление прилива можно ощутить только близко к берегу. Как обнадеживающе: хотя здесь волны мощно разбиваются о скалы, на дальнем краю, где море смыкается с небом, царит спокойствие. Он ощутил острую… что? Радость? Или печаль? Да так ли уж это важно? Точно как та соната. Или как рассвет в еще не такие давние времена: восходящее солнце, его лучи, струящие счастливые золотые слезы в их двор, воробьи, чирикающие в одиноком дереве…
Солнце утонуло в океане, на сегодня его путь завершен. И все, что имело значение в этой жизни, подернулось сладкой грустной радостью. Он вспомнил все: дедушкину мастерскую с веселым перестуком инструментов и тишиной в конце дня. Поездки в папиной коляске с блестящими медными фонарями, запряженной четверкой лошадей, – неважно куда, потому что волшебством было просто ехать под цокот копыт, пока поездка не кончалась и лошадей не уводили в конюшню. Чудесные вечера, которые устраивал папа: вкусная еда и музыка, роскошные наряды, люди, игрушки. И тем не менее всегда в какой-то момент вечера на поверхность всплывала мысль: еда будет съедена, гости разъедутся, музыка смолкнет, его отправят в постель и выключат свет.
Начальные такты сонаты неотступно преследовали его, и слезы, которые он не мог себе позволить на людях, теперь жгли ему глаза. Волна лизнула носок его туфли, почти не замочив его. Следующая промочила насквозь оба. Если человек плачет на берегу моря, подумалось ему, соль его слез смешивается с соленой водой океана. Эта мысль наполнила его ощущением чуда. Он стоял и наблюдал, пока море не поглотило его валун. Потом последовал в том же направлении, куда ушел Малколм, – к станции Бандра.