– Нормально. – Она внимательно всмотрелась в их лица. – А почему ты такой печальный, папа? – Коснувшись пальцами кончиков его губ, она попыталась растянуть их в улыбку и от этого захихикала сама.
– Потому что мы получили печальное известие, – ответила за него Дильнаваз. – Помнишь Диншавджи, который приходил на твой день рождения?
Рошан кивнула.
– Он все время щекотал и смешил меня и еще читал стишки: «Шелаю здоровья и денег побольше».
– Какая память! Умница ты моя.
– Он был очень болен, – продолжила Дильнаваз, – лежал в больнице, а сегодня умер, отправился на небеса, к Дададжи.
Рошан серьезно обдумала эти слова.
– Но я ведь тоже очень больна. Когда я отправлюсь к Дададжи?
– Что за дурацкий разговор! – Густад нарочно сделал вид, что сердится, чтобы скрыть страх. – Ты не очень больна, тебе уже гораздо лучше. Сначала ты вырастешь, выйдешь замуж, у тебя будут дети. Потом они тоже женятся, и у них будут свои дети, а ты станешь старенькой-старенькой досси[260], прежде чем Дададжи заинтересуется тобой и призовет тебя к себе. – Он укоризненно посмотрел на Дильнаваз – зачем она это сказала? – и, прежде чем отправиться в больницу, крепко обнял их обеих.
Во дворе гремел голос Кавасджи:
– Завтра – утро понедельника, Ты это знаешь? Семейство Тата соберет совет директоров! Когда Ты будешь осыпать их своими милостями, не забудь и о нас! Стань наконец честным! Бас, хватит уже…
Его перебил пронзительный вопль миссис Пастакии:
– Да заткнитесь вы уже, старый дурак! У меня голова раскалывается!
Интересно, где ее муж, подумал Густад, почему он позволяет ей так разговаривать с его отцом?
II
Часы посещений закончились. Он объяснил дежурной медсестре, почему он здесь, и она повела его в палату.
– Когда он скончался?
Она сверилась с часами, приколотыми на груди.
– Чтобы назвать точное время, мне нужно посмотреть в записи. Но приблизительно это было два часа назад. Перед тем как потерять сознание, он стал испытывать невыносимые боли. Пришлось вколоть ему большую дозу морфия. – Голос у нее был резкий и отдавался эхом от стен коридора. Болтливая. Обычно у них нет времени, даже чтобы ответить на простейший вопрос. Они грубые, как бешеные суки. – Очень жаль, что с ним никого не было, – укоризненно продолжила сестра. – Вы его брат? Двоюродный брат?
– Друг. – Вот же, сует свой нос… Не ее это дело.
– А-а, – сказала медсестра, как бы снимая с него обвинение, но и этот шип, терзавший его вместе со многими другими, остался. «Последний день Диншавджи я провел с Малколмом. Оставил его умирать, недоумевая, почему меня нет рядом».
– Ну вот, пришли, – сказала сестра.
– Он все еще в палате?
– А что делать? Если есть свободная комната, пациента перевозят туда. – Она произнесла «пацента». – Если нет, мы ничего не можем сделать. – Он удивился, что она использовала слово «пациент», а не «покойный» или «тело». – Вот почему мы всегда хотим, чтобы родственники пришли поскорей и все организовали. Нам так не хватает свободных коек.
– Его жена там?
– Думаю, да, – ответила сестра, останавливаясь перед дверью.
Густад нерешительно вошел в палату и посмотрел в направлении кровати Диншавджи. Женской фигуры, бдящей у постели покойного, не было. Он окинул рассеянным взглядом ряды спящих больных, услышал их посапывания и храпы.
«Если бы я не знал, что Диншавджи умер, я бы подумал, что он тоже спит. Странное ощущение. Я стою рядом с его кроватью, а он не может меня видеть. Нечестное преимущество. Как будто я шпионю за ним. Но кто знает? Может, преимущество как раз на стороне Диншу и это он подсматривает оттуда, сверху. И посмеивается надо мной».
У кровати стоял жесткий стул с прямой спинкой. За последние недели Густад уже привык к нему. В изножье кровати простыня, которой был накрыт Диншавджи, топорщилась под острым углом. Густад заглянул под кровать – стоят ли ботинки двенадцатого размера рядом с чемоданчиком? Только судно – белая неподвижная эмаль в темном пространстве. А рядом – прозрачная утка в форме колбы.
Не все пациенты спали. Некоторые внимательно наблюдали за здоровым человеком, пришедшим в неурочный час, когда его здесь быть не должно. В тусклом свете ночника их глаза испуганно фокусировались на нем, метались по палате, потом снова возвращались к нему. Когда настанет их черед? Как это случится? Что потом?.. По лицу одного старика слезы тихо, медленно скатывались на уныло-белую, как его волосы, наволочку. Другие больные выглядели умиротворенно, словно теперь точно знали, что умирать – проще простого. Один из них, тот, который несколько недель шутил и смешил их, показал им, как это легко. Как легко перейти от тепла и дыхания к холоду и неподвижности, как легко уподобиться одной из тех гладких восковых фигурок на тележке перед входом в церковь Марии Нагорной.
Диншавджи освободили от всех атрибутов, привязывавших его к жизни. Тонкий и холодный металлический штатив, имеющий сугубо медицинское назначение – держать в подвешенном состоянии пластиковый мешочек с физиологическим раствором, теперь стоял пустой и выглядел по-домашнему, просто как безобидная вешалка. В последние недели Диншу обрастал все большим количеством трубок: одна торчала у него в носу, две – в руках, где-то под простыней был еще катетер. Все это было убрано. Словно он никогда и не болел. Остается надеяться, что убирали их так же осторожно, как вставляли, умелой твердой рукой, а не просто выдернули, как бесполезные провода из старого сломавшегося радиоприемника вроде моего «Телерада». А потом выбросили в мусор, как те катушки, трансформаторы и конденсаторы, что устилают тротуары перед ремонтными мастерскими.
Диншавджи разобрали. И после того, как будут прочитаны молитвы и совершены обряды на Башне Безмолвия, стервятники доделают остальное. А когда кости будут очищены добела, исчезнут и они, не останется никаких доказательств того, что Диншавджи когда-то жил и дышал. Кроме памяти.
«А потом? Когда умрет и память? Когда не станет меня и всех его друзей? Что тогда?»
Глаза недремлющих пациентов все еще были сосредоточены на Густаде. Он считал, что возникнет неловкость, если они встретятся взглядами, поэтому смотрел только на функциональную кровать Диншавджи. Железная рама, выкрашенная в кремовато-белый цвет. Черная там, где краска облезла. Три паза для рычага с деревянной ручкой. «Первый – чтобы поднимать изголовье, им я пользовался, когда Диншавджи приносили обед. Шестеренки и зубья – как в моем детском механическом конструкторе. Второй паз – чтобы поднимать ноги (однажды я по ошибке использовал его). А третий – для центральной секции. Странно. Зачем поднимать живот или таз выше остальных частей тела? Мне приходит в голову только одно объяснение. Отнюдь не медицинского свойства. Если только интерны и медсестры не используют эту функцию кровати для своих игр. Жаль, что мне раньше это не пришло в голову. Повеселил бы Диншавджи. Впрочем, он сам мог придумать что-нибудь и похлеще. Достаточно вспомнить его “больничную песенку”…»
– Суперкалифраджилистикэкспиалидоушес, – прошептал он в ухо другу и улыбнулся.
В дверях появилась жена Диншавджи. Оглядев палату, она решительно шагнула внутрь с видом, не оставлявшим никаких сомнений: с ней шутки плохи. Заметив улыбку Густада, которую он не успел стереть с лица, она одарила его испепеляющим взглядом.
Аламаи была высокой женщиной, гораздо выше Диншавджи, с язвительно-суровым лицом человека, всегда готового увидеть изъяны в этом мире, а особенно в его обитателях. Словом, настоящая мегера. Ее тощая шея перетекала в узкие, постоянно приподнятые, немного сутулые плечи. «Быть бездетным, иметь такую жену, как Аламаи, и при этом обладать таким чувством юмора!..» – подумал Густад. А может, именно поэтому. Его домашний стервятник. Он чуть было снова не улыбнулся, вспомнив любимую присказку Джиншавджи: «Не придется нести мои кости на Башню, мой домашний стервятник обгложет их раньше».
Выразив соболезнования, он сказал:
– Аламаи, пожалуйста, если я могу чем-нибудь помочь, только скажите.
Прежде чем она успела ответить, в палату ворвался молодой человек с бледным одутловатым лицом.
– Тетушка! Тетушка! – закричал он высоким голосом, который частично исходил из носа, идеально подходившего для этой цели благодаря своей форме и размеру. – Те-е-етушка! Ты ушла и оставила меня в туалете!
Все больные в палате открыли глаза. На вид парню было лет двадцать. Интересно, кто он? – подумал Густад.
– Ш-ш-ш-ш! Muа́ дурачок! Закрой рот сейчас же! Безмозглый мальчик, тут больные люди спят. Ты что, заблудился бы без меня в туалете?
Взрослый мальчик надулся, получив выговор.
– Иди познакомься с Густаджи Ноблом. Он был папиным лучшим другом. – Обернувшись к Густаду, она объяснила: – Это наш племянник Нусли, сын моей сестры. У нас детей не было, и он всегда был для нас как сын. Наедине он всегда называл нас только мамой и папой. Я привела его, чтобы он мне помог. Ну подойди, подойди, что ты стоишь и пялишься! Пожми руку дяде Густаду!
Нусли, хихикая, протянул руку. Он был тощим и стоял, опустив плечи. A single-paasri weakling[261], подумал Густад, пожимая липкую руку и недоумевая, как сестра стервятницы могла произвести на свет такое робкое существо, как Нусли. А может, это было неизбежно? Он повторил, обращаясь к Аламаи:
– Могу ли я чем-нибудь вам помочь?
– Пока Нусли был в туалете, я позвонила в Башню Безмолвия. Они сказали, что катафалк прибудет через полчаса.
Больные, закрывшие глаза после того, как Аламаи утихомирила Нусли, снова открыли их, потому что Нусли опять задействовал свой пронзительный голосовой инструмент.
– Тетушка, мне так стра-а-ашно!
– Ля-ля-ля! Теперь-то чего ты боишься?
– Катафалка, – завыл он. – Я не хочу в него садиться!