– Да вот он сам! – закричал мистер Рабади. – Спросите его прямо сейчас! Спросите, кладет он руку на ее ягодицы или нет! Только прямо сейчас, в моем присутствии!
«Ну, с меня довольно», – подумала Дильнаваз.
– Если хотите знать мое мнение, то прямо сейчас вам следует уйти. Слишком много чуши мы от вас наслушались. – И она попыталась закрыть дверь.
– Khabardaar![289] – закричал мистер Рабади, толкая дверь обратно. – Относитесь к соседям с уважением! Я еще не закончил говорить и…
Дариуш, очень серьезно восприняв оказанное отцом доверие, с треском захлопнул дверь. Мистер Рабади отпрянул назад и упал, споткнувшись о Капельку. Отряхнув с себя пыль, он через дверь пригрозил подать две жалобы в полицию: одну за нападение, другую – за приставания к его Жасмин. А также мысленно сделал заметку на память: сходить к дустурджи Барии при первой же возможности и рассказать ему о неожиданных осложнениях.
– Не надо было так захлопывать дверь, – сказала Дильнаваз, втайне гордясь сыном. – Но что это он несет насчет своей jaari-падайри?[290]
Вид у Дариуша был немного пристыженный.
– На самом деле она не толстая. Просто ей нужна помощь, чтобы научиться кататься на велосипеде. Сохранять равновесие, когда она крутит педали. Другие ребята устают уже после первого круга. Им выносливости не хватает. Поэтому она просит меня.
– Ты что, не помнишь, что тебе говорил отец? Рабади чокнутый, и нам не нужны неприятности с ним. – Больше, чем чокнутый, мысленно добавила она, он на все способен. – Обещай мне, что ты больше и близко не подойдешь ни к ней, ни к ее отцу. Особенно к отцу. – Стоит только вспомнить взгляд, которым он посмотрел, когда Дариуш подошел к двери, – упаси Господь. Совершенно безумный взгляд.
Теперь все обретало смысл. Рошан все больше и больше худела, и куда же уходило все ее здоровье и ее вес, если не к дочке идиота-собачника? Кто толстел день ото дня? Мисс Кутпитья была права, квасцы указывали непосредственно на Рабади!
К пущему удовлетворению Дильнаваз игла подозрений сшила дело воедино. И у нее созрел план. Прежде всего приготовить смесь. Это нетрудно. Но мисс Кутпитья сказала, что этой смесью нужно смазать ему голову. Вот это была самая сложная часть.
IV
После полуночи Густада разбудила рука, коснувшаяся его плеча.
– Простите, – сказал багажный пассажир, – хотите прилечь там, наверху?
– А как же вы?
– Я выспался. Посижу на вашем месте.
– Спасибо, – ответил Густад. С затекшими руками и ногами, с болью в каждом суставе ему было трудно вскарабкаться наверх. Мужчина помог ему. Густад сделал рывок и благополучно растянулся на багажной полке. Сквозь сон он с тревожным сомнением вспомнил словно бы ощупывающие руки парня, но было так приятно оказаться в лежачем положении. Негнущееся тело расслабилось. Покачивание поезда успокаивало. Оно напомнило ему о другом поезде. Давным-давно. С Дильнаваз. В их медовый месяц…
Он дремал, то проваливаясь в забытье, то выныривая. Ему наполовину снилось, наполовину он воображал себе, что они с Дильнаваз в купе, двадцать один год тому назад. На следующий день после свадьбы. Нетерпеливые в своей маленькой спаленке на колесах, не желающие ждать пункта назначения, гостиницы…
Рука, гладящая бедро Густада. Она поднимается к паху, нащупывает его уплотнившийся член, он поощряет ее не останавливаться. Пальцы блуждают по пуговицам его ширинки, находят одну и протискивают ее через петельку. Потом другую. И тут Густад осознает, что больше не спит.
Притворяясь спящим, он, кряхтя, поворачивается на бок и ударяется при этом плечом. Остаток ночи его никто не беспокоил.
Ближе к рассвету становится холодно. Более низкие широты остались позади. Мечтая об одеяле, о том, чтобы оказаться в своей постели, он обхватывает себя руками, подтягивает колени к животу и снова засыпает.
Его разбудил свет, проникший через вентиляционную решетку. Ощущение тепла на лице перенесло его в другое время. Вдруг все сомнения насчет поездки в Дели рассеялись, как ночная тьма, оставшаяся где-то там, на убегающих назад рельсах. «Мы с Джимми во дворе, молимся. Первый свет дня осеняет нас. Наконец мы все выясним между собой и исправим».
Густаду казалось, что последние мили поезд преодолевает невыносимо медленно. На следующей остановке он спустился вниз, потирая замерзшие ладони. Некоторые пассажиры ночью сошли, и в купе стало гораздо просторней.
– Доброе утро, – приветствовал он багажного пассажира, у которого оказался синяк под глазом. – Что случилось?
– Ничего, все в порядке. Ночью пошел в туалет и споткнулся о чемодан или еще обо что-то. Ударился лицом.
– Таковы уж эти переполненные поезда, что поделаешь. Большое спасибо вам за ночлег. Я так чудесно выспался, – сказал Густад.
Вдоль вагонов шел разносчик чая с дымящимися стаканами в металлической решетчатой клети. Густад взял два. Багажный пассажир потянулся за деньгами, но Густад расплатился сам. Горячий стакан согревал руки. Бедный парень, подумал он, принуждает себя жениться, чтобы порадовать родителей. И бедная та женщина, какой бы она ни оказалась.
Раздался предупредительный свисток. Разносчик чая вернулся за своими стаканами. Густад протянул свой, недопитый.
– Допивайте, допивайте, – сказал разносчик. – Время еще есть.
Свисток прозвучал снова, и поезд тронулся.
– Допивайте, допивайте, – кричал разносчик, бегом двигаясь параллельно вагону, – еще есть немного времени.
Густад поспешно сделал несколько глотков. Похоже, он больше волновался о том, что не успеет вернуть стакан, чем разносчик – о том, чтобы получить его обратно. Стакан перешел из рук в руки в самом конце перрона.
Глава восемнадцатая
I
О, как приятна боль, которую испытываешь, когда снова получаешь возможность переставлять ноги: левой-правой, левой-правой. Но Джимми в тюрьме, должно быть, чувствует… И здесь солдаты. Левой-правой, левой-правой. На железнодорожном вокзале. Со своими огромными рюкзаками за спиной, наклоняющиеся вперед для равновесия, они похожи на гигантских черепах, вставших на задние конечности. У них был бы совершенно мирный вид, если бы не ружья.
Он провел растопыренными пальцами по волосам, пытаясь кое-как причесать свою жесткую, как клубок проволоки, шевелюру, и осмотрел одежду, покрывшуюся слоем красно-коричневой пыли за долгие часы езды в поезде через сельскую местность. Попробовал стряхнуть ее, но она была везде: под воротником, под манжетами, в рукавах, под ремешком часов, она забилась в ноздри и угнездилась там, как большая толстая чиперо[291]. В горле першило. Все отчаянно чесалось, внутри носков, под судрой. Песчинки деловито ползали, исследуя его кожу бесчисленными маленькими ножками и коготками, оповещая о своем раздражающем, царапающем, беспокойном присутствии. Так же как вопросы о Джимми в его голове.
Он вошел в зал ожидания и проследовал вглубь, к туалетам. Косясь на грязные лужи от прохудившихся труб, переполненные унитазы и всеобщую неопрятность, он ждал своей очереди к умывальнику.
Ледяная вода делийского декабрьского утра остро жалила. Но чудесно бодрила. Так мы моем наши лица, наши лица, наши лица…[292] Он прополоскал горло и сплюнул. А вот так мы сплевываем пыль холодным утром… Хорошо, что Дильнаваз проверила мои вещи и настояла на полотенце. Он вытер грудь и спину. Почувствовал себя лучше, смахнул приставшие песчинки, надел чистую судру и рубашку, прошел обратно через зал ожидания и сел в авторикшу.
Трехколесное средство передвижения маневрировало в транспортном потоке, вынужденно меняя дорожные полосы, при этом Густада бросало из стороны в сторону. После сорока минут такой тряски они остановились у невзрачного серого здания. Поездка взболтала все его внутренности до основания, так же как мысли о Джимми – его мозг.
– Это то самое учреждение?
– Да, сааб, оно и никакое другое, – ответил водитель.
Густад на нетвердых ногах вышел и расплатился, его немного мутило. После того как его такси, тарахтя, отъехало, он почувствовал себя совершенно одиноким. Ему хотелось снова быть там, внутри, и ехать обратно на вокзал.
В помещении для посетителей он сверился с запиской, которую дал ему Гулям Мохаммед, и спросил мистера Кашьяпа. Ему велели подождать.
Полчаса спустя появился полицейский и сказал:
– Сааб ждет вас.
Густад встал и последовал за ним по коридору с каменным полом и грязными желтыми стенами до двери, на которой была именная табличка «С. Кашьяп». Дверь была приоткрыта.
– Входите, мистер Нобл. – Хозяин кабинета встал и протянул ему руку. – Мистер Билимория ждет вас уже несколько недель. – Мистер Кашьяп был коренаст, его лицо, казалось, улыбалось всегда, вне зависимости от того, что он говорил.
– Я был очень занят.
– К сожалению, мистера Билимории здесь больше нет. – Улыбка на лице мужчины придавала его словам несколько зловещий смысл.
– Больше нет?
– Нет-нет, я имею в виду, что его нет в этом здании, в обычной камере, мы были вынуждены перевести его в больничное отделение.
– Что случилось?
– Высокая температура и большая слабость. Должно быть, тропическая лихорадка. – Он продолжал улыбаться своей широкой бессмысленной улыбкой. – По роду службы ему очень часто приходилось бывать в джунглях.
– Но я все же могу его повидать?
– Да, да, разумеется. В больнице, в обычной камере, в одиночной ли – я должен обеспечить доступ включенных в список посетителей, так что никаких проблем. Мы можем отправиться прямо сейчас.
Главное здание с больницей соединял мрачный коридор. На каблуках у мистера Кашьяпа были металлические подковки, которые громко цокали по каменному полу, отдаваясь эхом в памяти Густада. Его охватило чувство огромной утраты, безысходности и опустошения.