Как можно деликатней Густад спросил:
– Но почему ты не рассказал мне, что происходит?
– Густад, я знаю тебя… твои принципы. Неужели ты согласился бы… если бы я открыл тебе правду? Мой план состоял в том, чтобы по завершении контракта уйти в отставку. Вернуться в Бомбей и поделить деньги. Ты, Гулям, я. Это было неправильно, я знаю, от сложения двух неправильных деяний не получается правильное. Но я чувствовал омерзение. И я был абсолютно уверен… если пятьдесят лакхов осели в офисе премьер-министра… никто не заметит пропажи остальных десяти. И на старуху бывает проруха.
Я ошибся. Они пришли за мной… арестовали… состряпали дело на основании моего письменного признания. Чего они хотели на самом деле? Свои десять лакхов. А знаешь, что делают в наших тюрьмах, когда ты отказываешься…
– Но ты отказался.
– Я должен был защитить тебя и Гуляма… не хотел, чтобы у вас были неприятности. Но теперь, раз деньги возвращены, все в порядке. Меня перевели в больницу, лечат как положено…
Джимми замолчал, и Густад почувствовал, что он хочет услышать его реакцию.
– Что я могу сказать, Джимми? Столько страданий. Но разве ты не можешь теперь обратиться к юристам, в газеты, открыть им правду об этих десяти лакхах и обо всем этом проклятом мошенничестве…
– Густад, многие пытались. Они все держат под контролем… суды у них в кармане. Остался один выход… спокойно отбыть свои четыре года… и обо всем забыть.
– Всем известно, что коррупция существует, – сказал Густад, – но что до такой степени!.. Трудно поверить.
– Густад, то, что творится во власти, за пределами понимания обычного человека. Но я позвал тебя сюда не для того, чтобы расстраивать… и жалеть меня. Что было, то было. Я просто хотел с тобой поговорить. Чтобы удостовериться, что ты не станешь думать, будто я хотел тебя обмануть. Гулям сказал, что ты очень рассердился… Я бы на твоем месте сердился точно так же. Но я надеялся, что… теперь ты меня простишь.
Густад выдержал его взгляд и понял, что друг нуждается в отпущении грехов, в его глазах была мольба.
– Ты простишь меня?
Ответ мог быть лишь один:
– Какая ерунда. Тут нечего прощать, Джимми.
Пытаясь дотянуться до руки Густада, Джимми с трудом поднял свою, дрожащую. Густад крепко сжал ее.
– Спасибо, Густад. За все… за то, что приехал, выслушал…
Некоторое время они молчали. Потом заговорили о старых временах, когда мальчики были еще маленькими и дядя майор учил их маршировать – левой-правой, левой-правой – и брать на караул, используя вместо винтовок линейки.
Медсестра явилась делать очередной укол незадолго до того, как Густаду пришло время уходить. Жилистая женщина перевернула Джимми, на этот раз на другой бок, и всадила в него иглу.
Им удалось закончить то, о чем они говорили до ее прихода, и попрощаться, прежде чем лекарство снова ввело больного в забытье. Густад посидел немного на краю его кровати, прислушиваясь к тяжелому дыханию. Потом подтянул простыню, подоткнул ее, склонился над кроватью и легко поцеловал друга в лоб.
Пока Густад дремал, зажатый между спутниками-пассажирами, премьер-министр в специальном радиообращении сообщила народу, что самолеты пакистанских военно-воздушных сил только что бомбили индийские аэропорты в Амритсаре, Патханкоте, Шринагаре, Джодхпуре, Чандигархе, Амбале и Агре. Она заявила, что это акт неприкрытой агрессии, и, следовательно, Индия находится отныне в состоянии войны с Пакистаном. К тому времени, когда поезд прибыл в Бомбей, новость уже была известна всем находившимся в нем: в пунктах остановок они собрали по кусочкам информацию, смешанную со слухами. На вокзале Виктория-Терминус Густад хотел купить газету, но цена на остававшиеся несколько экземпляров возросла в пять раз по сравнению с обычной, и он отказался от своего намерения.
Глава девятнадцатая
I
Для большей надежности Дильнаваз продержала ящерицу под дхолни Сохраба еще три часа после восхода. Когда настало время идти к мисс Кутпитье, она достала коробку и осторожно встряхнула ее. Внутри послышалось обнадеживающее шуршание.
У нее не было даже предположений о том, какого рода связь между Темулом и ящерицей должна вернуть Сохраба домой. Удивительно, что в присутствии мисс Кутпитьи, в ее квартире, все сомнения легко рассеивались, и все ее целебные средства представлялись образцами здравого и продуманного образа действий. «И тем не менее я, должно быть, сошла с ума, если попросила ее сделать это», – подумала она.
Открыв выходившее во двор окно, Дильнаваз поискала глазами Темула. Он уже ждал ее.
– Лаймовыйсоклаймовыйсок, оченьвкусно оченьвкусно.
– Нет-нет. Сока больше нет. Но у мисс Кутпитьи есть для тебя кое-что хорошее. Иди, она зовет.
– Телефонтелефоннаверхунаверху.
– Правильно, это там, где телефон. Иди, я тоже сейчас приду.
– Идуидуоченьвкусно. – Зажав правую руку под мышкой левой и широко улыбаясь, он пошел, куда сказали. Она дала ему две минуты форы и последовала за ним с коробкой.
Мисс Кутпитья пребывала в состоянии нетерпеливого ожидания. Она втащила их в квартиру.
– Входите, входите и закройте дверь. Думаете, я буду это делать на лестничной клетке?
Дильнаваз ждала ее указаний. Теперь, когда настал решающий момент, она чувствовала себя в западне («Я беспомощна, – думала она, – как эта ящерица в коробке»). Но события уже развивались, ей оставалось лишь наблюдать, как они, набирая обороты, стремятся к обещанному концу. Растирать специи на доске для приготовления пряных смесей – одно, а вот перемалывать события до последнего предела – другое. Тут нужна сила иного рода.
В оцепенении она наблюдала, как мисс Кутпитья подошла к одной из закрытых дверей и отперла ее ключом, висевшим на связке у нее на шее. В глазах старой женщины появился блеск, подобный тому, какой возникает во взоре художника, откидывающего покрывало со своего главного произведения, своего pièce de résistance[302]. Открыв заветный портал, она жестом пригласила их в запретную комнату.
Окна в ней были плотно закрыты, тяжелые шторы задернуты. Из дверного проема потянуло густым, невыветриваемым запахом плесени и запущенности. Дильнаваз не хотелось проникать в мрачные секреты этой комнаты. Почти физически осязая там, впереди, дух правды, которая таилась за годами слухов и россказней, она в нерешительности замешкалась на пороге. Темул, с широко открытыми глазами и выступившей на лице испариной, нервно чесался.
Мисс Кутпитью при виде попусту тратящей время парочки охватило раздражение.
– Если вы будете весь день топтаться в дверях, ничего не произойдет!
Она втащила их в комнату и, нашарив выключатель, зажгла свет – тусклый и мутный.
Дильнаваз ахнула. Она не могла решить, смотреть ей или отвернуться, желания были одинаково сильными, поэтому не делала ни того ни другого, просто ждала, пока комната со всем ее содержимым (со всеми ее вещами, на которые никто никогда не смотрел) начнет постепенно выкристаллизовываться в ее сознании.
Все тонуло в серо-белых тенях. Из-за венков паутины и толстого слоя пыли было трудно различать предметы – кроме мебели. Но по мере того как ее органы восприятия адаптировались к зловещей неподвижности и сумрачному свету тусклой, запыленной лампы, наполненная тенями комната начала нехотя выдавать свои секреты. Теперь Дильнаваз видела, что тряпки, свисающие с сушилки для белья, когда-то были накрахмаленными до хруста рубашками и шортами мальчика, вероятно, его школьной формой. Две темные дырявые тряпки, болтавшиеся на нижней перекладине, как сброшенная кожа каких-то загадочных рептилий, определенно были когда-то носками. А то, что представлялось высохшей лентой, – ремнем из отменной змеиной кожи. Да, теперь это было очевидно.
И да, теперь она понимала, что это была комната Фарада, племянника мисс Кутпитьи, который некогда заполнял чашу ее жизни до краев и который погиб вместе с отцом в автокатастрофе на горной дороге. Когда их искореженные тела достали из пропасти, чаша жизни мисс Кутпитьи разбилась и не подлежала восстановлению, так же как их кости, – это было не под силу никакому, даже самому искусному костоправу, даже волшебнику.
Но мисс Кутпитья все равно с тех пор пыталась починить и исправить все на свой особый лад. Три с половиной десятка лет благоговейно соблюдаемой изоляции позволили тропическому климату сделать свою разлагающую и разрушающую работу. Сырость тридцати пяти муссонов, буйство влаголюбивых грибков и разнообразных видов плесени – все это внесло свою липкую, жирную лепту в процесс гниения и распада. В комнате стоял письменный стол мальчика, на нем – раскрытая тетрадка, края которой пожелтели и загнулись. Рядом с ней – стопка учебников, верхний обернут в коричневую бумагу и подписан еще неуверенной детской рукой, чернила выцвели, хотя и не сдались на милость минувших лет: «Рен и Мартин. Грамматика и структура английского языка для средней школы». Авторучка и бутылочка с высохшими чернилами, покрытые пылью. Покоробившаяся и растрескавшаяся линейка. Карандаши. Ластики, похожие на кусочки твердого дерева. На спинке стула – зеленый дождевик, заросший пушистой серой бактериальной колонией; под стулом – черные резиновые сапоги, тоже покрытые серой порослью. На кровати матрас, обтянутый тиком в черную полосу, выглядывает сквозь дыры там, где десять тысяч ночей пировали поколения моли. Но покрывало и одеяло аккуратно заправлены, подушки на своих местах в ожидании возвращения хозяина.
Дверь в смежную комнату тоже была открыта, и Дильнаваз успела заметить кое-что из обстановки. Это, скорее всего, была комната отца Фарада. Его адвокатская мантия на проволочной вешалке, местами скорее серая, чем черная, висела на дверной щеколде. Кипы юридических документов, стопки судебных дел, аккуратно связанные розовой тканой лентой, в идеальном порядке лежали на металлическом столе. Щетка для волос, бритвенный прибор, атташе-кейс, журналы занимали прикроватный столик. И в обеих комнатах все было густо оплетено паутиной: светильники, занавески, дверные рамы, окна, шкафы, сушилки для белья, потолочные вентиляторы. Как