[317] и клялась работать еще усердней, чтобы вырастить больше продовольствия для страны.
Разумеется, в кинохронике никогда не упоминалось о старательных патрулях Шив Сены и разношерстных бандах фашистов, обшаривающих улицы с камнями наготове и в патриотическом порыве бьющих окна, если им кажется, что те плохо затемнены. Или о несчастных людях, которых по ошибке приняли за вражеских агентов или с наслаждением избили, воспользовавшись предлогом, их личные недоброжелатели. Или о многочисленных домах, разграбленных мужчинами, выдающими себя за уполномоченных по гражданской обороне, явившихся с проверкой. Словом, все усилия были направлены только на то, чтобы информировать страну о ее непобедимости, сплоченности и высокоморальном духе.
Дух этот был так высок, что, когда через шесть дней после начала войны США, откликнувшись на просьбу генерала Яхьи, направили свой Седьмой флот в Бенгальский залив, население было готово помериться силами даже с могущественными американцами. Атомный авианосец «Энтерпрайз» вышел из Тонкинского залива и повел Седьмой флот прямо через Малаккский пролив. Его славная миссия заключалась в том, чтобы запугать опустошенную циклоном, раздираемую войной провинцию и заставить подчиниться. Никого это особо не удивило, потому что всемогущая Америка любила делать своими друзьями военных диктаторов. Но по мере приближения флота имена Никсона и Киссинджера превращались в ругательства, и после их произнесения следовало харкнуть и сплюнуть. Неграмотные граждане не могли читать сообщения о последних злодействах, но они научились узнавать портреты злодеев по фотографиям в газетах: мрачный тип с крысиными глазками и очкарик с мордой страдающего запором быка.
Старик Бхимсен, банковский вахтер, принес Густаду и остальным сотрудникам свежие новости из трущоб. Он жил в небольшой кхоли в джхопадпатти[318] неподалеку от Сиона[319]. В перерывах между доставкой кофе и чая он рассказывал им, что в трущобах, где дети испражнялись на газеты внутри хибары (потому что были слишком малы, чтобы выходить на улицу в одиночку и искать место в переулке или в канаве), их матери специально искали в кем-то выброшенных газетах портреты крысы и быка с запором, чтобы подстилать их под детские попы. Чем ближе к Бенгальскому заливу подходил американский флот, тем труднее было найти их «неукрашенные» газетные портреты. Бхимсен решил помочь своим соседям в их антиимпериалистическом приучении детей к туалету и попросил всех служащих банка отдавать ему прочитанные газеты, если в них появлялись фотографии Никсона и Киссинджера. Никто не отказался. Все были рады поддержать военные усилия и высокий моральный дух.
Советское предупреждение сработало. Американцы его не проигнорировали. Там, в Бенгальском заливе, при первом свете зари, когда в солнечных лучах начинала мерцать морская рябь и декабрьское небо становилось идеально розовым, они вспомнили все до единой свои всемирно известные, вечно сияющие добродетели и с патриотическими слезами на глазах снова зачехлили свои могущественные американские пушки и пулеметы.
Возвращаясь домой в наступающей вечерней темноте, Густад сразу понял, что у Кавасджи снова поднялось давление. Аллопатическая медицина оказалась не столь эффективной, как субджо-на-веревочке, которое Кавасджи носил на шее. Высунувшись из окна, он грозил кулаком черному небу.
Если он разгорячится еще больше, запросто может вывалиться, подумал Густад.
Но Кавасджи сохранял равновесие. Только свет укоризненным маячком пробивался во двор из открытого окна, обрамляя укоризненный силуэт старика.
– Предупреждаю Тебя! Если Ты позволишь хоть одной бомбе упасть здесь, пусть другие упадут и на семейства Бирла и Мафатлалов! Бас! Слишком много несправедливости Ты творишь! Слишком много! Если пострадает Ходадад-билдинг, пусть пострадает и дворец Таты! Иначе ты больше не получишь от меня ни одной сандаловой палочки, ни одной монеты!
Густад поразмыслил, не стоит ли подняться и сказать кому-нибудь из семьи, что нарушается затемнение. Но в этот момент позади Кавасджи возникла фигура. Это был его сын. Он взял отца за плечи и осторожно отвел от окна, закрыв его и восстановив затемнение.
II
Третий вечер подряд сирена воздушной тревоги взвыла над городом. Это случилось вскоре после полуночи. Густад и Дильнаваз мгновенно вскочили с постели. В первый раз Густаду понадобилось время, чтобы осознать, что это не сон про бывшую утреннюю учебную тревогу.
– Разбудить Рошан и Дариуша? – спросила Дильнаваз. – Или, как вчера, все закончится через пять минут?
– Нельзя так рисковать. – Он включил ночник нулевого энергопотребления, и все они заняли свои места под кроватью. Светя себе фонарем, Густад добрался до хлипкого электрощитка и отключил его, как рекомендовали власти.
Скорбный вой сирены прекратился в тот момент, когда он вернулся под кровать. Рошан взяла у него фонарь и приставила его себе под подбородок, направив луч вверх.
– Не-е-ежить! – простонала она и залилась радостным смехом, но тут же подпрыгнула от испуга, потому что начался артиллерийский обстрел.
Он слышался со всех сторон.
– Зенитки, – уверенно сказал Густад, забирая у нее фонарь. – Наши.
– Должно быть, летят пакистанские бомбардировщики, – предположил Дариуш.
– О, только бы Сохраб был в безопасности! – прошептала Дильнаваз.
– С чего бы ему не быть в безопасности? Он не дурак, чтобы стоять посреди улицы. В любом случае наши зенитки отгонят самолеты. – Однако сознание того, что пакистанская авиация здесь, над городом, явно вызывало беспокойство. Что, если какой-нибудь идиот в доме, занервничав из-за стрельбы, зажжет свет? Или откроет окно, чтобы посмотреть, что происходит. Он поднял голову и ударился ею о тиковую перекладину.
– Куда ты собрался? – испугалась Дильнаваз, когда он включил фонарь и начал выбираться из-под кровати. Раздалось четыре залпа.
– На улицу. Проверю дом.
Ей хотелось, чтобы он остался, но она знала, что он не послушает ее.
– Будь осторожен.
– Я пойду с тобой, – сказал Дариуш.
– Нет. Ты останешься здесь, с ними.
Держа луч фонаря направленным в пол, Густад нашел тапочки и ключи. Прежде чем открыть дверь, нашарил замок и погасил фонарь.
В небе висела молодая луна, словно сделанная из серебра толщиной в лист бумаги. Густад удовлетворенно отметил, что света такого полумесяца пакистанцам будет недостаточно. Снова ударили зенитки. Секунду спустя по небу метнулся луч прожектора. Потом еще один, и еще. Перекрестно. Прочесывают, ищут самолеты. Стоя под деревом, он наблюдал за этим действом, почти забыв, зачем вышел. Серия новых залпов, более продолжительная, чем предыдущие, напомнила ему об этом.
Он зашагал через двор к воротам: все окна были темными, в том числе и у Кавасджи. Он вернулся к дереву, проверил другую половину дома. В его квартире, квартире мисс Кутпитьи наверху, у Бамджи, у идиота-собачника… все было в порядке. Но вдруг сквозь ветви он заметил узкий прямоугольник света, который появлялся и исчезал, как легкий бриз, играющий с листвой: в дальнем конце было открыто одно окно. Темул! Придурок проклятый… А почему он не спит так поздно?
Густад побежал, неуклюже хромая больше обычного. Он взлетел по лестнице и занес было кулак, чтобы заколотить в дверь. Потом вспомнил, что брат Темула оставил ему ключ. В свете фонаря он отыскал его на своей цепочке, пальцы нащупали незнакомую конфигурацию ключа, он тихо вставил его в замочную скважину. Не помешает напугать Темула. Преподать урок – чтобы впредь был осторожней.
Он вошел и остановился, прислушиваясь, озадаченный слабыми звуками, доносившимися изнутри. Пыхтение, тяжелое дыхание. Глухой стон. Снова пыхтение. Темул? Что он делает? Густад постарался закрыть за собой дверь бесшумно, но замок защелкнулся с громким металлическим лязгом, словно иглой прошившим тьму террасы, на которую выходила дверь. Он вздрогнул и замер.
Звуки возобновились. Он на цыпочках прошел к освещенной спальне. Открытый дверной проем занавешивала потрепанная вылинявшая кисея. Комната за легкой прозрачной тканью плавала перед глазами как во сне и казалась иллюзорной. «Как москитная сетка, через которую я смотрел на маму в Матеране, когда она пришла пожелать мне спокойной ночи и благословить, – вспомнил Густад. – Далекая, недостижимая, тающая…»
Он заставил себя отдернуть занавеску, и сразу все, что казалось бесплотным и неосязаемым, исчезло. Без магической вуали кисеи комната стала реальной, грязной и вонючей. Кольца, которыми занавеска крепилась на потускневшем медном карнизе, звякнули. Их тихое «динь-динь» продолжалось, пока раскачивалась занавеска.
Темул ничего не замечал. Спиной ко входу, отрешившись от всего мира, он низко ссутулился над покрытой белой простыней кроватью. Грязное кремовое покрывало с красной и черной вышивкой по краям сбилось в кучу в центре матраса. Темул был обнажен, если не считать коричневых кожаных шлепанцев с перекрещенными тесемками. Спина блестела от пота.
– Темул! – резко крикнул Густад. Ему удалось напугать парня сильнее, чем он ожидал. Темул заверещал, подпрыгнув и круто развернувшись, правой рукой сжимая огромный возбужденный член. Рука Темула автоматически продолжала двигаться на угрожающих размеров пенисе, пока парень, поскуливая, не изверг семя. Теперь Густаду стало видно, чтó лежит на кровати.
Полускрытая скомканным покрывалом, это была кукла Рошан, раздетая донага, как и Темул. Ее свадебное платье, нижняя юбка, фата, венчик, букет цветов, чулки и все остальное было аккуратно сложено на спинке стула возле кровати.
– Бай-шарам! Прекрати это! Сейчас же! – Густад был ошеломлен и рассержен. – Всыпать бы тебе как следует! – продолжил он, не найдя других слов, потом заметил полосатую пижаму на полу, поднял ее и швырнул Темулу. – Оденься! Немедленно! – За пижамой протянулся шлейф тяжелого кислого запаха.