Темул начал что-то бормотать, лившиеся из его глаз слезы мешались с потом.
– ГустадГустадГустад! Простипростипрости.
– Заткнись! И оденься, я сказал!
Он подошел к окну и закрыл его. Темул путался в пижаме. Руки у него дрожали, отчего и без того неуклюжие пальцы никак не могли справиться с одеждой. Поясной шнурок никак не хотел завязываться, как он его ни крутил, какие бы петли ни накидывал, просовывая их одну в другую, узел распускался каждый раз, когда он пытался затянуть концы.
Наконец ему удалось одеться, и Густад велел ему пойти вымыть руки, а сам издали с отвращением осмотрел куклу Рошан. Никаких повреждений он не заметил, если не считать того, что ее розовые ноги, живот и пах были испачканы сгустками сухого и полувысохшего семени. Сколько же ночей это длится? – подумал он. Положим, куклу можно легко отчистить, и Рошан ничего не заметит, но какой смысл? Он не сможет снова дать ее в руки дочери. Его тошнило от одной мысли, что его ребенок прикоснется к кукле, оскверненной Темулом. Нет, он ее заберет и подарит сиротскому дому.
Вернувшись из ванной, Темул продолжал плакать, протягивая руки к Густаду.
– ГустадГустад. Чистыечистыеруки. ЧистовымылсЛюксомоченьчистосЛюксом. – Он поднес ладони к носу, понюхал сам, – оченьоченьхорошопахнет, – и протянул Густаду для проверки.
Густад гневно оттолкнул их. Темул трусливо попятился и зарыдал с новой силой.
– Стыда у тебя нет. Украсть куклу у Рошан и проделывать с ней такие грязные вещи!
– ГустадГустад, – сквозь всхлипы бубнил Темул, – онионинехотятнехотят…
– Кто – они?
– Этиэтиженщины. Дверупииязаплатилдверупии. Аониговорятнетнетнет.
Он понял: «Птичник». Тем вечером. Темул в окружении проституток, которые издевались над ним и дразнили.
Темул указал на куклу.
– Хотелпотереться. Быстробыстробыстро. Приятноприятноприятно. Быстроприятнопотереться.
Гнев Густада начал понемногу остывать. Бедный Темул. Детский ум и мужские потребности. Отвергнутый шлюхами, он в отчаянии нашел себе эту куклу. В некотором роде подходящее решение. Он представил себе, как Темул каждый вечер раздевает куклу, нежно ее ласкает. Вспомнил тот день, когда он привез ее на такси от сестры Констанс и встретил во дворе Темула. Как ласково тот погладил ее по щеке, по маленьким пальчикам, с каким восторгом заглядывал в ее темно-синие глаза.
Бедняга Темул. Что с ним будет? Он постарался, чтобы его голос прозвучал как можно строже:
– Ты зачем открыл окно? Брат ведь велел тебе держать окна и двери закрытыми.
– ПростипростиГустад. Быложаркожарко. Былооченьжарко. Открытоеокнопрохладноприятно. ПростипростиГустад.
Как хотелось Густаду быть волшебником, обладать способностью исцелить недуги Темула, вернуть ему все права и достоинства простых смертных. И, глядя на стоявшего перед ним Темула, пристыженного, со струящимися по щекам слезами, он понял, что не сможет забрать у него куклу. Для Рошан это не такая потеря, как для Темула. Когда-нибудь, когда она станет достаточно взрослой, быть может, он расскажет ей, что случилось.
– Я ухожу. – Он прочистил горло, чтобы слова звучали строго, как ему хотелось. – Но помни: окна не открывать, даже если тебе очень жарко. Возьми газету и обмахивайся. Ночью окна должны быть всегда закрыты.
– ВсегдавсегдаГустад. Всегдазакрытывсегда. ПростиГустадпрости. – Когда Густад повернулся, чтобы уйти, он с недоумением указал на кровать. – КуклаГустадкукла.
Густад покачал головой.
– Оставь ее себе, – грубо буркнул он.
У Темула расширились глаза, он понимал, но не смел поверить.
– Куклакуклакукла. Густадкукла.
– Да, да. Кукла – твоя.
Теперь Темул не сомневался, он поверил и точно знал, что хочет сделать. Протянув руки, он прошаркал к Густаду и обнял его.
– ГустадГустад. – Он стиснул его крепко-крепко. – СпасибоГустадспасибо. – Потом взял правую руку Густада и запечатлел на ней слюнявый поцелуй.
Тронутый, несмотря на отвратительно блестевшую на тыльной стороне его ладони слюну, Густад смутился, не зная, как выйти из положения. Но Темул не хотел отпускать его руку, пока не услышит ответа. Он не мог понять, что смутило Густада.
И тогда Густад нерешительно обнял его одной рукой и легонько погладил по плечу, после чего, еще раз предупредив, чтобы он вел себя хорошо и не открывал окна, вышел, откинув кисейную занавеску и незаметно вытерев о нее руку.
После духоты Темуловой комнаты, оказавшись во дворе, он испытал облегчение. Ночной воздух прочистил его ноздри, освободив от потного мускусного запаха, казалось, налипшего в них. Стрельба стихла, хотя прожектора продолжали прочесывать темноту. Он вошел в дом и зажег фонарь.
– Густад? Все в порядке? – Доносившийся из-под кровати голос Дильнаваз показался странно далеким и бесплотным.
– Да. – Он направился в ванную и стал с ожесточением мыть руки.
– Что случилось? Тебя так долго не было, мы начали волноваться.
– У Темула окно было открыто. Пришлось подняться к нему. – Ему хотелось, чтобы она перестала расспрашивать.
– Но так долго? Что-то было не так?
– Не-по при-по де-по-тях-по[320], – ответил Густад. И тут прозвучал отбой воздушной тревоги.
III
По мере того как индийские войска приближались к Дакке и освобождение Бангладеш становилось неотвратимым, всеобщий настрой делался все более оптимистичным. Люди приспособились к затемнению, и после наступления сумерек город уже не пустел только потому, что не светили фонари. Густад решил, что пора сходить к доктору Пеймастеру, сообщить ему, что Рошан поправилась, и спросить, можно ли прекратить давать ей лекарства. Во время ее болезни между ними случались разногласия, но Густад все равно любил своего детского доктора.
– Чудесная новость, чудесная, – сказал доктор Пеймастер. – И другой пациент тоже выздоравливает. Чудесно.
– Другой пациент?
– Бангладеш. – В приемной никого не было, и у доктора выдалось время поговорить. – Правильный диагноз – половина успеха. Правильные назначения – другая его половина. Я имею в виду инъекцию индийской армии. Таким образом, кризис миновал. Начался путь к выздоровлению.
Он опустил шторы, солнце давно уже село.
– Теперь нам бы излечить наши внутренние болезни так же быстро и эффективно, как внешние, и мы бы могли стать одной из самых здоровых стран в мире. Вы почувствовали вонь из канализационных труб, когда подходили сюда?
– Она ужасна, – сказал Густад, сморщив нос.
– Невыносима. Слушает ли нас муниципалитет? Да. Делает ли он что-нибудь? Нет. И так уже многие годы. Проблемы – куда ни глянь. Протечки, прорванные водопроводные трубы. Переполненные канализационные колодцы. Инспекторы приходят и уходят, а сточные канавы переполнены вечно. А поверх всего этого коррупция в полиции. Они каждую неделю требуют хафту[321] от людей, пользующихся тротуарами. Со стороны санитарных инспекторов тоже сплошные поборы. Они сдирают бакшиш с «Птичника» даже при том, что он имеет законную лицензию. В этом районе уже все сыты по горло и теряют терпение.
– У вас есть рецепт от этой внутренней болезни?
Доктор Пеймастер поднял брови и улыбнулся уголком рта.
– Разумеется. Проблема в одном: лечение настолько болезненное, что может убить пациента раньше, чем болезнь.
Густад кивнул, понимая если не особенности, то суть предлагаемого доктором метода.
Внезапно за окном послышался звук гонга. Медное блюдо паанвалы Пирбхоя? Неужели он все еще продолжает рассказывать свои старые байки покупателям? Воспользовавшись паузой в разговоре, Густад откланялся.
Неподалеку от «Птичника» вокруг паанвалы Пирбхоя собралась толпа больше обычной, не обращавшая внимания на вонь, несущуюся от канализационных колодцев, которая вынудила Густада закрыть нос и рот носовым платком. Однако Пирбхой на сей раз выдавал не одну из своих традиционных баек о «Птичнике», возбуждающих новичков и призванных разгорячить им кровь, укрепить уверенность в своих возможностях, а заодно увеличить продажи своих паанов. Нет, он временно переключился на другую тему. В знак уважения к настрою внутри общества и в связи с внешней угрозой паанвала Пирбхой мобилизовал свои таланты на всеобщее благо, сплетая повествование, жанр которого было бы трудно определить и описать. Это была не трагедия, не комедия и не историческая хроника; не трагикомическая, историко-буколическая или трагико-историческая пастораль. Не эпос или ироикомическое повествование. Не баллада и не ода, не сатирическая интерлюдия, не сказка, не элегия, не пародия, не погребальный плач. Хотя тщательный анализ, вероятно, мог бы выявить признаки всех этих жанров в его сочинении. Но поскольку литературная критика была пустым звуком для его слушателей, они откликались на его устное произведение единственным доступным им способом: всеми фибрами своего существа. Они видели, обоняли, осязали и переживали слова, наполнявшие сумерки, и воочию воображали себе рассказываемую им историю. Неудивительно, что они не замечали канализационной вони.
Густад пропустил начало, но это не имело значения.
– К тому времени, – вещал Пирбхой, – в Западном Крыле инструмент Пьяницы стал вялым, как червяк, сморщенным и бесполезным, вдохнуть в него новую жизнь было не под силу даже самому мощному паану. Его Государственный Министр по Делам Секса со своим заместителем, Организатором Оргий, продолжали устраивать роскошные представления. Но Пьяница больше не мог участвовать в этих Карнавалах Совокупления. Злобный, как змея, захлебывающаяся собственным ядом, он наблюдал за чужим экстазом и накачивался виски. Только виски, в огромных количествах.
Его грязный гнев, убийственное настроение и садистские выходки делали жизнь невыносимой для окружающих. Они ломали головы в поисках выхода. Как ублажить Пьяницу? Как поднять ему настроение и тем самым облегчить собственное существование?