афарган, и порошок не вспыхнул бы летучими искрами, напоминающими отблески встряхиваемой на солнце фольги.
Ладан, миро, сандал светились красным цветом восходящего солнца. Лицо Джимми сквозь поднимавшийся от них белый дым… В Дели он был… Странно, как преображает смерть. На мраморном помосте он лежал таким, каким был тот, старый майор из Ходадад-билдинга. И этот подъем на холм… Диншавджи провожало столько людей… громкий хруст гравия под ногами, торжественное прощание… А Джимми провожал я один. И гравий шуршал совсем тихо, словно в комнате разговаривали два друга».
К тому времени, когда Густад спустился с холма, дустурджи нигде не было видно. Оставалось надеяться, что регистратор сможет ему сказать, кто организовал похороны.
Человек за стойкой регистрации отнюдь не обрадовался его вторжению. Вопросы были проклятьем его жизни. Он подозрительно посмотрел на Густада, потом стал нервно шарить глазами по комнате. По его части похороны Джимми Билимории завершились, вопрос был закрыт. Он устал от того, что люди, особенно родственники усопших, приходили к нему со странными просьбами.
Например, те две женщины на прошлой неделе. Такие маленькие, хрупкие, мелко семенившие, дергавшие головками, – ни дать ни взять воробышки. Однако обе оказались настырными, как стервятники. «Мы забыли снять бриллиантовое кольцо с бабушкиной руки, – заявили они. – Пожалуйста, не могли бы вы отогнать грифов на несколько минут, чтобы мы вошли в Башню и сняли его?»
Что он мог сказать таким людям? Как найти общий язык с двумя полоумными? Он им объяснил, что, прежде чем насусалары покинули Башню, они сняли с покойной всю одежду, все, что на ней было, как предписывает «Вендидад»[327]. Так что, если даже вы забыли снять кольцо во время прощальной церемонии, на Башне его непременно заметили бы.
Но женщины продолжали торопить его, пока бесценное кольцо не попало в желудок стервятника. Дело, мол, здесь не в деньгах, а в семейной памяти. «Не верим мы этим неграмотным кретинам насусаларам», – твердили они, игнорируя его напоминания о том, что мирянам доступ в Башню запрещен. Кончилось тем, что регистратору пришлось просить помощи у высшего священника, который увел парочку для дальнейшей дискуссии, кивая своей совино-мудрой головой в ответ на все их аргументы.
Если бы это было единственной проблемой, удручавшей регистратора, он мог бы это выдержать без озлобления и подозрительности. Но в последнее время жизнь ему отравляли роскошные высотки, которые выросли вокруг зеленого пространства Дунгервади.
– Ваши проклятые стервятники! – гневались жильцы новых домов. – Следите за своими птицами! Они роняют мусор на наши балконы! – Жильцы утверждали, что, насытившись, грифы вылетают из Башни, прихватив последний кусок про запас, и если в полете выпускают этот лакомый кусок из когтей, тот падает на их фешенебельные балконы. Это, возмущались жильцы, абсолютно недопустимо, учитывая заоблачные цены, которые они платят за свои шикарные квартиры.
Разумеется, никто достоверно не доказал, что летящие с неба ошметки – это куски человеческой плоти. Но очень скоро родственники многих покойных прослышали о скандале с жителями небоскребов и заявили свои протесты: не для того, мол, мы платим за похороны, чтобы бренные останки наших дорогих усопших выставлялись напоказ и разлагались на пафосных балконах. Потерявшие близких настаивали, чтобы панчаят принял меры. «Дрессируйте своих птиц должным образом, – говорили они, – или привозите больше стервятников, чтобы вся плоть покойных съедалась внутри Башни. Мы не желаем, чтобы останки дорогих нам людей разносились по городу и падали в нечистых, неосвященных местах».
Между тем шли ожесточенные дебаты между реформистами и ортодоксами. Эти два лагеря имели за плечами долгую историю неукротимой борьбы, которую они с вожделением вели на газетных полосах, в письмах к редактору, на собраниях общины – на любой площадке, куда получали доступ. Сначала это были риторические битвы по поводу химического анализа бычьей мочи. Потом возникла теория вибрации, возникающей при чтении молитв «Авесты». Когда же разразился «птичий скандал», и ортодоксы, и реформисты, утомившиеся от долгого бездействия и пришедшие в восторг от того, что снова есть во что вгрызться зубами, с большим энтузиазмом вступили в схватку.
Партия ортодоксов защищала вековую мудрость, состоявшую в том, что это чистый способ, не оскверняющий ни одного из Божьих добрых творений: ни землю, ни воду, ни воздух, ни огонь. Любой ученый, отечественный или иностранный, который даст себе труд изучить процедуру с точки зрения современных стандартов гигиены, воспоет ей хвалу. Реформисты, выступавшие за кремацию, настаивали, что древний метод не подходит для двадцатого века. Столь мерзкая система, говорили они, наносит вред общине с прогрессивной репутацией и широкими взглядами.
Представители ортодоксального лагеря (или «стервисты», как прозвали их оппоненты) отвечали, что у реформистов есть свой корыстный интерес ратовать за кремацию: они имеют родственников за границей, которым недоступны Башни Безмолвия. Более того, их позиция попахивает крупным мошенничеством, организованным теми, кто имеет свою долю в крематориях: они разбрасывают куски мяса с одномоторных самолетов, управляемых сомнительными личностями, находящимися на их содержании.
Все (включая немногих «заднескамеечников» самих ортодоксов) признали, что это небольшой перебор. Безусловно, говорили они, уж кто-нибудь из жителей высотных домов увидел или услышал бы самолет, летящий на малой высоте, чтобы сбрасывать свой «коммерческий» груз. (Планеры в спорах даже не рассматривались.)
Однако «стервисты» представили письменные заключения всемирно известных орнитологов, в которых утверждалось, что местные стервятники как вид не способны взлетать после обильной трапезы, тем более с добычей в клюве или когтях. Осаждаемый родственниками служащий Башни вздохнул с облегчением, ознакомившись с этой экспертной оценкой. Даже не будучи склонным к конфликтам, он тут же ухватился за документ и распечатал его во множестве экземпляров, чтобы снабжать ими граждан, приходящих с жалобами.
Но жильцы не были удовлетворены. Самолеты следовало исключить, это очевидно. Тем не менее, если орнитологи правы, вопрошали они, не может ли он объяснить им происхождение мяса на балконах? Если оно не человеческое, то чье? Коровье? Баранье? Должны ли они поверить, что мясники вдруг оторвались от земли и делают свое дело в небесах, летая над городом со своими разделочными ножами и топорами? Они что, разъезжают на велосипедах среди облаков, производя доставку не через двери, а через балконы?
У бедного служащего ответов на эти вопросы не было. Он постоянно слышал недовольство и нарекания в разговорах своих коллег, хотя было непонятно, кому адресуются их упреки и обвинения.
В ответ на простой вопрос Густада о Джимми Билимории он стукнул кулаком по столу и гневно заморгал налитыми кровью глазами.
– Сказать? Что сказать? Вы думаете, тут справочное бюро?
Позднее, вспоминая эту сцену, Густад удивлялся, что сразу не осадил регистратора, позволил ему разговаривать с собой в таком тоне. «Я же не юнец какой-нибудь».
Ошарашенный, он попытался еще раз:
– Просто я подумал, что вы можете знать, кто организовал похороны.
Регистратор взбодрился. Первый раз ему удалось поставить спрашивающего (а возможно, и жалобщика) на место.
– Кто знает? – осмотрительно ответил он. – Бехести[328], свидетельство о смерти и все необходимые приложения были предъявлены, деньги переведены. Наш главный дустурджи всегда говорит: если есть мертвый парс, наш долг провести похоронную церемонию. Мы не суем нос ни во что другое.
– А как же объявление в «Джем-И-Джамшед»? – не сдавался Густад, отметив про себя: никчемный парень. Тот, который дежурил в день похорон Диншавджи, был таким предупредительным.
– Объявления в газете всегда дают родственники умершего, – сухо ответил регистратор. Отчасти вернув себе чувство собственного достоинства, он счел унизительным предположение, будто столь ничтожная обязанность могла вменяться ему.
– У этого человека не было родственников.
– И что? – Он что, виноват в том, что у мистера Билимории не было родных? У этих чокнутых, с которыми приходится сталкиваться в наши дни, все может быть.
Густад сдался.
– Большое вам спасибо за помощь, – сказал он и пошел дальше вниз, ускоряя шаги на склоне.
В тени дерева с внутренней стороны въездных ворот стояло такси с опущенным флажком на счетчике – «не работает». У водителя в темных очках были такие же усы, как у Джимми. Я знаю этого человека, подумал Густад, подходя ближе.
III
Малколм Салданья изучил планы и чертежи, проверил кое-какие расчеты, пролистал остальные документы. Работы должны были начаться сегодня, под его руководством. Он зевнул два раза подряд. Проклятый осточертевший муниципалитет. Как он ненавидел свою работу, хотя в то же время был благодарен ей за постоянное жалованье – спасибо дядюшкиному влиянию. Этот окаянный город превращается в суровое, немилосердное место. Но регулярная зарплата была мощным соблазном. Уроки фортепьяно никакой стабильности не давали. Никогда не знаешь, будут ученики или нет. В наше время детям предоставляют слишком много свободы, дисциплины вообще нигде не осталось.
И прекрасная музыка тоже постепенно исчезает с лица земли, как и дисциплина. Как будто наблюдаешь за медленным угасанием любимого человека. Благодарение Богу за клуб «Тайм энд тэлентс», благодарение Богу за «Макс Мюллер Бхаван», за Британский Совет, за Культурный центр ГДР, за Информагентство США. Иначе музыка давным-давно умерла бы. Но и это – последние глотки воздуха; золотой век западной классической музыки в этом городе определенно закончился. Вспомнить хоть того вчерашнего родителя, который со смущением сообщил, что его сын вместо уроков музыки предпочел тренажер «Булвокер»…