— Мы с тобой становимся похожими на двух сибаритов.
— Что такое сибариты? — спросила Маша.
— Люди, которые только наслаждаются жизнью.
— Я так хочу наслаждаться жизнью, милый, — сказала она, поднимая фужер. — Три года я провела словно в самом суровом монастыре. А теперь душа потянулась на волю.
У Маши было очень хорошее настроение. Сегодня она совсем не походила на ту женщину, которую я знал перед этим. Она была мягче и естественнее. Большие серые глаза чуть влажно блестели, взгляд лучился особой теплотой, которая бывает только у женщины, обретшей покой. Я не мог оторваться от этого взгляда, чувствуя, как от него замирает душа. Словно я лечу в бездну, у которой не видно конца. Но это было приятное падение. Ведь я тоже обрел свою опору.
Мы долго сидели за столом. День угас. За окном сначала показались серые сумерки, потом они сгустились и тогда на крыше дома, который стоял через дорогу от нашего окна, вспыхнула неоновая реклама, прославляющая товары фирмы «Самсунг». Мы не зажигали света и разноцветные отсветы рекламных огней бежали по стене и были похожи на северное сияние. Мне не хотелось говорить. Я молча смотрел на Машу и чувствовал, как гулко бьется сердце, наполняя душу радостью и ожиданием чего-то такого, от чего путались мысли и начинала кружиться голова.
Потом мы сели на кровать, все так же не зажигая света, я обнял Машу, притянул к себе и поцеловал долгим поцелуем в горячие влажные губы.
— Мне так хорошо с тобой, — сказала она, — что даже страшно.
— Чего тебе страшно? — Я запустил ладонь в ее волосы и стал перебирать их пальцами.
— Когда я была одна, мне нечего было терять. Теперь у меня ты и я боюсь…
Ночью я проснулся оттого, что почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Огни рекламы погасли, но комнату заливал бледный зеленоватый лунный свет, придававший предметам таинственные очертания. Маша лежала рядом, прижавшись щекой к подушке. Ее волосы касались моего лица, я ощущал их аромат.
Я скосил на нее глаза и мы встретились взглядом. Маша не спала.
— Иван, — произнесла она, будто мы только что легли и еще не успели наговориться перед сном, — а я могу быть из твоего ребра? — В ее голосе звучало трагическое раздумье.
— Тебе это важно знать именно сейчас? — спросил я.
— Ты даже не можешь представить, как важно. — Она положила руку на мое плечо и я ощутил, как ее теплая мягкая ладонь прикоснулась к коже.
— А почему это важно?
— Я хочу, чтобы мы были одно целое.
— Мы и так одно целое, — сказал я и осторожно, чуть прикасаясь к волосам, погладил ее по голове.
— Это только в нашем сознании одно целое. Потому, что мы хотим так думать. А я хочу, чтобы плоть от плоти. Как у Адама и Евы.
— Мы и так плоть от плоти.
— И ты мне никогда не изменишь?
— С чего ты взяла, что я тебе изменю?
— Адам никогда не изменял Еве потому, что она была из его ребра.
— Ты тоже из моего ребра.
— Это очень хорошо, милый, что я из твоего ребра.
Маша поцеловала меня в лоб, прижалась и затихла. Луна скрылась за тучей, в комнате стало темно. Потом луна показалась снова и комната сразу наполнилась предметами: можно было различить шифоньер, стол, стулья, зеркало на стене. И тонкую белую руку, которая обнимала меня. Я долго смотрел на эту руку и слушал легкое Машино дыхание, пока луна снова не скрылась и я не уснул в полной темноте.
Проснулся я от осторожного прикосновения к моей щеке.
Я медленно открыл глаза. Маша лежала на боку, подперев голову ладонью, и смотрела на меня. Было уже светло. Я улыбнулся и протянул к ней руку. Она подвинулась ко мне и положила голову на мое плечо. Затем коснулась ладонью ребер.
— Считаешь? — спросил я, поцеловав ее волосы. — Одного не хватает.
— Не успокаивай меня, милый.
— Сегодня ночью я слышал, как Господь Бог вытащил его, внимательно осмотрел и положил рядом.
— И где же это ребро?
— Вот оно. — Я прижал Машу к себе.
Мне было до того приятно ощущать ее около себя, что от одного прикосновения к ней замирало сердце. Маша отстранилась, оперевшись на локоть, посмотрела на меня и спросила:
— Ты правда не поедешь к себе на Алтай?
Я видел, что ей не хотелось отпускать меня даже на день. Но я понимал, что лететь все равно придется и чем раньше я это сделаю, тем лучше.
— У меня через месяц выходит книга в Праге, — сказал я, глядя ей в глаза и поглаживая пальцами по спине. — Надо лететь в Чехию, а у меня нет заграничного паспорта. Его выдают только по месту жительства. Кроме того, надо решить кое-какие домашние дела.
— Женские? — спросила Маша, отодвигаясь.
— У меня только одна женщина. Это ты. — Я прижал ее к себе и поцеловал в приоткрытые губы. Они были солоноватыми.
— А с кем ты летишь в Прагу? — Маша снова отодвинулась от меня.
— С кем же мне лететь? — спросил я.
— Как с кем? С женщиной.
— Я же сказал, что у меня только одна женщина. Может полетишь со мной? Меня, кстати, приглашали туда с женой.
— Я тебе не жена.
— Кто об этом знает?
— Нет, я так не могу. — Она провела кончиками пальцев по моей щеке.
— Почему? — спросил я, обнимая ее за талию и прижимая к себе.
— Я буду все время не в своей тарелке. Пусть об этом никто не знает, но я-то знаю. Это все равно, что ходить в ворованном платье.
— Глупая. — Я искренне рассмеялся тихим смешком. — Таких старомодных, как ты, сейчас уже не найдешь. Кто тебя воспитывал?
— Дед с бабкой. И, кроме того, у меня нет заграничного паспорта.
— Так сходи и получи.
— Кто мне его даст?
— Глупая ты моя, — повторил я, поглаживая ее по голове, как ребенка. — Сейчас паспорт может получить любой. Напиши заявление, заплати, сколько положено, и тебе его выдадут через две недели.
— Где? — спросила Маша и я почувствовал перемену в ее настроении.
— В районном отделении милиции. В отделе виз и разрешений.
— Ты на самом деле приглашаешь меня в Прагу? — спросила Маша дрогнувшим голосом.
— Конечно, — сказал я. — Ты была там когда-нибудь?
— Я вообще не была за границей, — ответила она.
— Тогда тем более надо слетать.
— А когда это? — спросила она. — Какого числа.
— В конце августа, — ответил я. — Тебя устраивает?
— В конце августа у меня отпуск.
После того, как мы позавтракали, я снова пошел провожать ее на работу. На крыльце больницы мы расстались. Я подождал, пока она скроется за огромной стеклянной дверью и поехал покупать авиабилет до Барнаула.
Рассвет на большой высоте совсем не похож на земной. Бесконечно темный горизонт с яркими немигающими звездами вдруг начинает сереть, потом становится светлее и на нем появляется узкая розовая полоска. Она быстро разрастается вширь, в самолете становится светло, но внизу, на земле, еще царит предутренняя мгла. И только когда в самолет начинают проникать первые лучи солнца, на земле становятся различимыми леса, ровные квадраты золотящихся полей и белые клочья притаившегося в низинах тумана. Рассвет в поднебесье приходится встречать всегда, когда летишь на восток. В столицу Алтая самолет из столицы России прилетает ранним утром.
Пассажиры, поеживаясь, спускаются по высокому трапу: после теплого салона утренний воздух кажется прохладным. В дверях аэропорта сгрудилась толпа встречающих. Я прохожу сквозь нее, как сквозь строй. Меня никто не ждет.
У дверей зала частные извозчики стараются перехватить пассажиров. В основном это рослые широкоплечие парни с воровским взглядом. Смотришь в их глаза и чувствуешь: им все равно чем заниматься — крутить баранку автомобиля или стоять с кистенем на лесной дороге. Лишь бы получить деньги. Не будет в руках баранки, возьмут кистени. Я протискиваюсь сквозь них и выбираю глазами небольшого, сухонького старичка, стоящего с краю шоферской братвы. У старичка отменное, почти животное чутье. Стоило бросить на него взгляд, он тут же протиснулся ко мне и тихо спросил:
— Куда?
— Куда поедут колеса, — ответил я.
Старичок, ни слова не говоря, засеменил к выходу. Я едва поспевал за ним, боясь потерять из виду. У старичка оказался древний потрепанный «Жигуленок» первой модели, которую шоферская братва снисходительно называет копейкой. Когда я усаживался в автомобиль, скрипучее сиденье провалилось почти до пола. Водитель не обратил на это внимания, а лишь бросил, показывая глазами на ремень:
— Пристегнись, а то оштрафуют.
Дом, в котором я живу, еще спал, когда машина, скрипнув тормозами, остановилась около него. Городские жители любят поваляться в постели, в воскресный день раньше восьми утра никого не увидишь. Я потянул на себя дверь подъезда. Пружина затрещала, словно гремучая змея, а едва я переступил порог, дверь захлопнулась с такой силой, что содрогнулись стены. «Теперь-то уж обязательно кто-то проснется», — подумал я.
В квартире после моего месячного отсутствия царило запустение. На письменном столе и подоконнике лежал толстый слой пыли. Я поставил на пол сумку с вещами и прошел на кухню. Там тоже не пахло жилым. Я вытер тряпкой стол, ополоснул под краном чайную чашку и включил чайник. Надо было сначала выпить кофе, а затем приводить все в порядок.
Чайник вскоре закипел и, щелкнув терморегулятором, отключился. Я заглянул в шкаф, где хранил кофе, но там была только пустая банка, к дну которой прилипло несколько коричневых пылинок. Я машинально встряхнул банку, словно от этого она могла наполниться, и, покрутив перед глазами, поставил в шкаф. И тут вспомнил, что во время полета не пил кофе. Подумал, что может удастся вздремнуть и поэтому положил пакетик в карман. Я сунул руку в куртку, пакетик оказался там. На нем была изображена фотография лысоватого сияющего брюнета с хорошо ухоженным лицом и стояла подпись: «Довгань». Конечно, было бы приятнее, если бы вместо лоснящегося брюнета красовалась очаровательная девушка, но другого кофе у меня не было. Я разорвал пакетик и высыпал кофе в чашку.