— Как зовут твоих стариков? — спросил я. — Они так напустились на меня, что я даже не успел с ними познакомиться.
— Константин Макарович и Нина Ивановна. Они у меня старорежимные.
— А где твои родители?
— Их нету. — Маша посмотрела на уходящую за горизонт воду.
Я не стал спрашивать, что с ними стало. Мы подошли к дому стариков. Из трубы бани, стоящей в глубине огорода, поднимался дым. Они топили ее для меня. Когда мы зашли в дом, Нина Ивановна, не поворачиваясь, сказала Маше:
— Дай ему полотенце. Баня готова.
Маша прошла в комнату, вынесла махровое полотенце, протянула мне. Потом кивнула на сумку:
— Тебе оттуда ничего не надо?
— Надо, — сказал я.
Она подала мне сумку. Я достал чистое белье, завернул его в полотенце.
— Пошли, я покажу тебе баню. — Маша толкнула рукой дверь.
Баня была крепкой, срубленной из лиственницы, бревна подобраны одно к одному. Такие строения стоят века. Из ее низкой двери несло жаром. Маша зашла туда и тут же вернулась.
— Ну и натопили, — сказала она, покачав головой. — Иди. Веник запарен, все остальное найдешь на лавке.
Прежде, чем шагнуть через порог бани, я оглянулся. Нина Ивановна стояла на крыльце и внимательно следила за нами.
Я отвернулся и закрыл за собой дверь.
Воздух в бане был пропитан чуть горьковатым запахом березовой листвы. Он был сухим и жарким, но даже в парной, где было особенно горячо, дышалось легко. Я зачерпнул ковшиком воды из таза, в котором лежал распаренный веник, и плеснул на каменку. Едва коснувшись камней, вода издала хлопок и тут же испарилась. Волна сухого обжигающего жара обдала меня со всех сторон. Я всегда с благоговением относился к русской бане, но эта показалась особенной. Сколько бы ни поддавал на каменку, пар всегда оставался сухим. Я вдоволь нахлестал себя веником, несколько раз окатываясь холодной водой. Из бани вышел с таким ощущением, словно поменял кожу. После тугого жара вдыхать прохладный, свежий воздух было особенно приятно. С воды тянуло легким ветерком. Байкал утонул в туманной дымке, небо не то посерело, не то его затянуло сумрачной хмарью. Маша ждала меня на крыльце.
— С легким паром, — сказала она, вставая и протягивая руку.
— Все, как в сказке, — ответил я. — В баньке попарился, сейчас поем, попью и меня можно будет сажать в русскую печку.
Маша засмеялась.
— Ты не обижайся, — сказала она. — Но такие уж у меня старики. Уже заявили, что спать будешь в чулане на медвежьей шкуре. А дед ляжет на кухне, чтобы ты ночью не пробрался ко мне.
У него под подушкой пестик.
Мы прошли в дом. Константин Макарович сидел за столом в новой клетчатой рубахе, его волосы были расчесаны на аккуратный пробор. На столе стояла бутылка водки, соленая черемша, малосольный омуль, дымящаяся паром свежая картошка. Рядом с тарелками — четыре граненых стопки.
— Садись, Иван, к столу, — сказал Константин Макарович, показывая на табуретку напротив себя. — Гостем будешь.
Он впервые назвал меня по имени. Я сел на табуретку, Маша села рядом со мной. В комнату вошла Нина Ивановна, поставила на стол блюдце с куском желтоватого сливочного масла и тоже села к столу. Константин Макарович открыл бутылку, налил всем по стопке.
— Гостя нужно встречать добросердечно. Особенно такого. — Он посмотрел на меня, сузив глаза. — Не думал, паря, что ты здесь объявишься.
Он поднял свою стопку, протянул руку, чтобы чокнуться со мной. Мы выпили. Женщины лишь пригубили водку и поставили свои стопки на стол. Я взял стебель черемши, разжевал его. До этого мне приходилось есть только свежую. Соленая черемша тоже оказалась вкусной.
— Ты омулька попробуй, — предложил Константин Макарович. — Бабка сама солила. Она это умеет.
Маша положила мне на тарелку кусок омуля. Нина Ивановна проследила за ее движениями, спросила, посмотрев на меня:
— Венчаться-то когда собираетесь?
Маша, опустив голову, сказала:
— Чего вы пристаете к человеку? Он навестить меня приехал, а вы набросились на него, словно с вилами.
Я взял ее ладонь, поднес к губам и демонстративно поцеловал:
— Когда она скажет, тогда и повенчаемся.
— Вы сначала в ЗАГС сходите, — сказал Константин Макарович. — Казенная печать надежнее церковного пения.
— Ну что вы начали? — засмущавшись, не выдержала Маша. — Я сейчас встану и уйду.
— Сиди, — сурово приказал дед. — Окромя нас за тебя заступиться некому. — И тут же обратился ко мне: — Квартира-то у тебя есть?
— Есть, — сказал я.
— В Москве? — дед снова посмотрел на меня, сузив глаза. Он словно прицеливался в меня взглядом.
— Нет, в Барнауле, — сказал я.
— Это хорошо, — удовлетворенно заметил дед. — Я ей давно говорил: в Москве одно распутство. Из нее надо уезжать. Как посмотришь, что из Москвы показывают по телевизору, плюнуть хочется.
— Денег-то за книги много платят? — не обращая внимания на деда, спросила Нина Ивановна. Я понял, что Маша уже рассказала старикам, чем я занимаюсь.
— Когда как, — сказал я. — Иногда хорошо, иногда не очень.
— Она-ить у нас сирота, — заметила Нина Ивановна. — Отца с матерью Байкал прибрал.
Маша никогда не рассказывала мне об этом. Я молча уставился на Нину Ивановну. Она прочитала в моих глазах вопрос, перевела взгляд на Машу и продолжила:
— Я говорила Елене: не езжай ты с Егором в Максимиху. Ветер к вечеру поднимется. А она не послушалась. Ну и перевернулись на обратном пути. Лодку-то потом нашли, а их нет.
— Когда это случилось? — спросил я.
— Два года назад, — ответила Нина Ивановна.
Мы с дедом выпили еще по стопке, закусили омулем и отварной картошкой. Женщины пить отказались. Нина Ивановна стала собирать со стола, мы с Машей вышли на крыльцо подышать перед сном свежим воздухом. Мгла над Байкалом рассеялась, его вздымающаяся поверхность матово мерцала, словно кто-то подсвечивал ее изнутри. Из-за крыши дома выглянула луна. Она бросила на воду желтоватую дорожку и та, перескакивая с одной пологой волны на другую, побежала к горизонту. Маша смотрела в сторону озера и молчала. Я обнял ее за плечо, прижал к себе.
— Я сон перед поездкой увидела, — отрешенно глядя в сторону Байкала, тихо сказала Маша. — Будто мама вышла из воды, пришла в дом, а меня нету. Она села на крыльцо и сказала: «Без дочки я не уйду, буду ждать». Ветер холодный дует, она без платка. Съежилась вся, а сидит, не уходит. У меня сердце от ее вида сжалось. На Байкале бывает, что утопленника находят через год или два. В нижних слоях озера вода холодная, человек сохраняется там, как в леднике. Вот и подумалось, что маму нашли. И похоронят без меня, я даже попрощаться с ней не смогу… Ты уж прости, что я сорвалась сюда, не сказав тебе. Боялась, что не отпустишь…
— По-моему, ни один народ на свете, кроме русских, уже не верит в сны, — сказал я, наконец-то поняв, почему Маша, бросив все, кинулась на Байкал. По всей видимости, она дала себе зарок побывать здесь перед нашей свадьбой.
— Но они же говорят правду, — Маша снизила голос до шепота, словно боялась, что нас услышат.
Я не знал, что ответить. Я редко видел сны и они никогда не сбывались. Может быть потому, что я в них не верил. Но сказать об этом Маше не решился. Ведь речь шла о святом — о матери.
— Здесь месяц назад соседа нашего похоронили, — продолжила Маша все тем же шепотом. — Я его хорошо знала. Он в прошлом году на рыбалке утонул. А в этом его вынесло. За два дня перед этим его жена сон видела, будто он с Байкала вернулся. А ты говоришь не сбываются.
Лунная дорожка, качаясь, поблескивала на волнах бледно-зеленым светом. Крупные, бриллиантовой чистоты звезды походили на набухшие капли, готовые сорваться с неба. Вода вздыхала, равномерно накатываясь на гальку и отступая назад. Мне казалось, что моя душа вернулась на тысячи лет в дохристианское время, когда землю населяли пещерные люди. Не хватало только костра на берегу. Они верили в сны и приметы. Впрочем, в сны верили не только они и Маша, но и моя мать.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, прижимая ее к себе.
— Я не могу надышаться здешним воздухом. Он на Байкале особенный, правда?
— Я заметил, что не могу без тебя даже минуты, — сказал я.
— Я тоже по тебе соскучилась, — Маша чмокнула меня в щеку. Помолчала и добавила: — И по маме тоже…
Я поднялся с крыльца и потянул ее за руку. Она провела меня в большой чулан, где стоял деревянный топчан, застеленный медвежьей шкурой. Маша сказала, что это ее любимое место. Когда она была девчонкой, часто спала на этом топчане. Она подождала, пока я улягусь, поцеловала меня и пошла в дом.
Проснулся я от яркого света, бьющего в глаза. Было такое впечатление, что кто-то направлял на меня солнечного зайчика. Яркий луч, скользнув по лицу, перескакивал на стену, исчезал совсем, потом снова падал мне на лицо. Я подумал, что таким способом меня пытается разбудить Маша. Решив разоблачить ее, я подождал, пока луч исчезнет, встал с топчана, на цыпочках сделал два быстрых шага к окну, выглянул наружу. За окном никого не было. В пятидесяти метрах от дома играл мускулами уходящий за горизонт Байкал. Небольшие пологие волны бугрили его поверхность. Солнце отражалось от них и посылало зайчики в чулан. Байкал хотел, чтобы я проснулся.
Я оделся, вышел в сени, открыл наружную дверь. Далеко от берега то поднимаясь на волне, то скрываясь за ней чернела лодка, в которой сидел человек. По всей видимости, рыбак. Солнце освещало его четкий темный силуэт на светлой воде. Трава на поляне перед домом блестела от росы. От нее тянуло сырой прохладой. Утро было чистым и по-осеннему свежим.
Я прошел в избу. Нина Ивановна суетилась у печки, хозяина в доме не было.
— Умывайся и садись к столу, — сказала она. — Я вам пирогов с грибами напекла. Сам-то в море ушел сети проверять.
Я понял, что морем она называла Байкал.
— А Маша еще спит? — спросил я.
— Давно уже проснулась, — ответила Нина Ивановна. — Нежится в постели.