— В гостинице? — она настороженно подняла на меня глаза.
— Нет. В Доме журналистов. Вот, напротив, — я кивнул в сторону калитки через дорогу.
— Вы специально привели меня сюда? — спросила она, пытаясь высвободить свою ладонь.
— Я просто вызвался вас провожать. Но, если говорить честно, мне приятно быть с вами.
— А нас туда пропустят? — спросила она после некоторого раздумья.
— Со мной, да, — ответил я, похлопав по карману пиджака. — У меня удостоверение.
— Никогда не была в Доме журналистов, — медленно, словно что-то решая, сказала она.
— Ну так идемте. — Я потянул ее за руку, она не сопротивлялась.
Мы возвратились немного назад, перешли проезжую часть дороги, миновали швейцара. Ресторан был почти пуст. Официант проводил нас к столу, подал меню. Я передал его Маше. Мне показалось, что она не успела даже пробежать по нему глазами. Едва заглянув в меню, она подняла на меня глаза и спросила:
— Вы всегда здесь обедаете?
— Нет, — я понял, что ее удивили высокие цены.
Она протянула меню, взялась правой рукой за ремешок сумочки так, как солдат берется за ремень винтовки, и посмотрела на меня.
— Что будем пить? — спросил я. Маша молчала. — Здесь только грузинские вина. Я никогда не пил у них хороших белых вин. Во всяком случае мне они не попадались. А красные у них неплохие. Как вы смотрите на мукузани? Или, может быть, заказать белое? Есть цинандали, ркацетели.
— А можно заказать боржоми? — спросила Маша.
— Это серьезно?
— Если сказать честно, я плохо разбираюсь в винах. Слишком мало их пробовала.
— Мукузани плотное, немного терпкое красное вино. Мне оно нравится.
— Тогда я тоже попробую.
Подошел официант. Достал из кармана маленький блокнотик, ручку и замер у стола.
— Какие-нибудь овощи безо всяких приправ, — сказал я, читая глазами меню. — Салат «столичный», ростбиф по-английски, мороженое. Все на двоих. — Официант записал заказ, выпрямился, но не отошел от стола. — Бутылку мукузани, — добавил я.
— Ростбиф чуть недожаренный? — спросил официант.
— Да.
Он кивнул, почти по-военному повернулся и пошел передавать заказ на кухню. Маша проводила его взглядом. Официант был одет в белоснежную рубашку с бабочкой, черную жилетку и такие же черные брюки с атласными лампасами. Обслуживающий персонал в Доме журналистов вышколен хорошо.
Маша взяла с тарелки поставленную конусом накрахмаленную салфетку, разгладила ее пальцами, положила перед собой. Наклонила немного набок голову, подняла на меня глаза и сказала:
— В Москве десять миллионов человек. Многие из них проживут всю жизнь и ни разу не встретятся. А вот мы встретились. Надо же. — Она пожала плечами. — Представить невозможно.
— Это судьба, — сказал я.
— Вы думаете?
— Я абсолютно уверен.
Она потрогала двумя пальцами кончик салфетки так, как прицениваясь, щупают ткань и заметила:
— Судьба — это сложное. Это что-то непознанное.
— Это воля Всевышнего, — сказал я. — Он направляет людей и события по пути, который определит.
Официант принес вино, вытащил штопором пробку, налил нам по половине фужера. Поставил бутылку на стол и удалился. Я поднял свой фужер, чуть пригубил, попробовав вино на вкус, потом чокнулся с Машей и сказал:
— За нас.
Вино оказалось приятным. Маша отпила несколько маленьких глотков и поставила фужер около себя. Официант принес нарезанные ломтиками огурцы и помидоры, салат. Я разложил закуску по тарелкам. Маша подняла голову, посмотрела на потолок, потом обвела взглядом зал и сказала:
— А здесь уютно.
— Я люблю этот ресторан, когда в нем нет посетителей, — заметил я.
— Они вам мешают?
— Здесь бывают в основном журналисты центрального телевидения и главных московских газет, — сказал я. — Большинство из них слишком наглые и самоуверенные.
— Вы так не любите журналистов? — Маша взяла вилкой ломтик огурца, попробовала его на вкус.
— Многие несчастья людей и большинство склок в обществе — от них. Посмотрите на телеэкран. Более самодовольных и безнравственных людей я не знаю. От одного вида этих заросших, неопрятных и в то же время поучающих рож меня воротит. Давайте лучше выпьем. Мне не хочется говорить об этом.
Маша потрогала тонкими пальцами ножку фужера, подняла его и сказала:
— Вы ничего не говорите о себе. Я не знаю, кто вы. Чем занимаетесь, как живете? Странно… Ничего не знаю о человеке, а пошла с ним в ресторан, пью вино и вроде даже чувствую себя уютно.
Она посмотрела на меня. В ее глазах были и тепло, и печаль одновременно. Уличный свет не проникал в зал, на стене горело тусклое бра и лицо Маши казалось бледным, а накрашенные губы рельефно темными. Она, по-видимому, была очень одинокой. Я почувствовал это еще при первой встрече. Мне хотелось протянуть через стол руку, накрыть своей ладонью ее ладонь, передать ей свое тепло и получить в ответ благодарный взгляд. Мне казалось, что ей сейчас не хватает именно этого. Но я не решился. Маша могла расценить это, как фривольность, поэтому я сказал:
— Что мы все время такие официальные? Давай будем на «ты»? А то сидим и разговариваем как два малознакомых чиновника.
Она улыбнулась и кивнула.
— У тебя не случалось такого, — спросил я. — Встретишь первый раз человека, а кажется, будто знаешь его всю жизнь. У меня такое ощущение, что я знаю тебя давным-давно. Еще до твоего рождения. Тебе сколько лет?
— Двадцать шесть.
— Значит так и было. Я на одиннадцать старше.
— А что ты делаешь в Москве? — спросила она, покрутив пальцами вилку.
— Издаю свою книгу. Кстати, сегодня получил за нее гонорар. Это событие мы и празднуем.
— Ты пишешь книги? — Маша немного удивленно посмотрела на меня своими большими серыми глазами и я почувствовал, как в груди разливается тепло, словно она передавала его взглядом.
— Иногда. А вообще-то я свободный художник. Пишу статьи в газеты и журналы, сценарии для нашего сибирского телевидения. Иной раз выполняю специальные заказы. Например, написать историю предприятия или его лучших людей. Иногда бродяжничаю по тайге со знакомым охотником — хантом. В общем, от скуки на все руки. А ты? — я долил в наши фужеры вина.
— А что я? Сестра милосердия. Работала в медсанбате в Чечне. Оттуда и перебралась в Москву.
— А до этого?
— До этого в медсанчасти авиационного полка в Забайкалье. — Она тяжело вздохнула и сказала: — Может хватит о личном? Мы уже познакомились довольно подробно.
— Я хочу выпить за тебя, — сказал я. — Ты мужественная девушка.
— Да ладно уж. — Она чуть слышно засмеялась и подняла свой фужер.
Официант принес подрумяненные ростбифы с роскошным гарниром. Мы выпили еще, но я был совершенно трезв. Мне показалось, что вино не подействовало и на Машу. Поэтому я спросил:
— Может, закажем еще одно мукузани?
— Я обратила внимание, что ты не любишь крепкие напитки, — сказала Маша. — Хотя виноград в Сибири не растет.
— Избаловала советская власть, — заметил я. — При ней колбасы было меньше, зато болгарских, румынских, венгерских вин хоть залейся.
— Нет, я больше не хочу вина, — сказала Маша.
— Тогда после мороженого закажем на десерт по рюмке ликера и чашке кофе. Хорошо?
— Если ты настаиваешь…
Мы перешли на «ты», но это не сблизило нас. Маша держалась на расстоянии, соблюдая определенную дистанцию. Она боялась раскрыться, боялась приблизиться ко мне. Ее не влекли приключения. Она жила своей внутренней жизнью и никого не хотела пускать туда.
— Ты давно была на родине? — спросил я, чтобы хоть как-то продолжить разговор.
— Пять лет назад, — она немного отстранилась от стола, чтобы дать возможность официанту поставить мороженое.
— Мать с отцом живут там до сих пор?
— Почему ты такой любопытный? — спросила Маша и в ее глазах снова появилась печаль. — Я не хочу говорить об этом.
— Извини, я не буду навязчивым.
Она подцепила на кончик ложечки мороженое, положила его в рот. Слегка улыбнулась и сказала:
— А это вкусно.
Потом она надолго задумалась. Официант принес ликер и кофе, положил на стол счет. Ликер не понравился Маше и она отодвинула рюмку с извиняющейся полуулыбкой. Я вернул официанта с полдороги, положил деньги на листок со счетом и мы встали из-за стола.
На улице солнце продолжало, не скупясь, золотить стены зданий, скверы и купола московских храмов. Маша зажмурилась, привыкая к яркому свету, мы с минуту постояли во дворике Дома журналистов, потом вышли на тротуар. Из тоннеля под мостовой выскакивали машины и неслись в сторону улицы, еще недавно носившей имя великого пролетарского писателя. Рядом шумел Арбат. Мы спустились в подземный переход и вышли к станции метро.
— Ну, — сказала Маша, подняв на меня глаза, — мне пора возвращаться. Спасибо тебе за праздник. Мне было очень хорошо.
Представив, что Маша сейчас уйдет, я вдруг почувствовал нестерпимое одиночество. В огромной Москве я был, как Амундсен в ледяной Антарктиде, где на тысячи километров ни одной живой души. Я взял в руку ее ладонь, приложил к своей щеке и сказал:
— А, может, я провожу тебя до Шоссе Энтузиастов?
Она осторожно высвободила руку.
— Не стоит портить себе настроение. Я к этому не готова. — Помолчала и почти шепотом спросила: — Ты же не уедешь завтра?
— Нет, — сказал я, хотя абсолютно не представлял себе, чем буду заниматься в Москве.
— Ну вот и хорошо.
Она отстранилась от меня и тут же шагнула в толпу, которая, подхватив ее, понесла в черный провал станции метро. Я привстал на цыпочки, чтобы разглядеть ее в этой толпе, но Маша исчезла, словно Снегурочка, шагнувшая через костер.
Ночью мне стало плохо. Такого страха я еще не испытывал за всю свою жизнь. Дыхание останавливалось, сердце стучало, как пулеметная дробь, на лбу выступила холодная испарина. В голове пронеслась только одна мысль: неужели это конец? Ведь я не успел ни пожить, ни сделать чего-нибудь путного. Я сполз с дивана, выбрался в коридор и, держась рукой за стенку, направился в спальню будить Гену. Дверь тихонько скрипнула, когда я потянул ее на себя, я просунул голову и обнаружил, что в спальне довольно светло. Потолок отражал свет уличных фонарей. Скрип двери разбудил Генину жену Нину. Она приподняла голову с подушки и полушепотом спросила: