Эта зима – непривычно теплая, машина остыла, но греть недолго. Сначала закинут Кристинку, она живет на Советском; потом Вику на Юннатов, Антон живет у Кирилла.
Кристинка все-таки плачет, Вика вытирает ей слезы. Когда Кристинка заходит в подъезд, парни спрашивают, что случилось, Вика рассказывает в общих чертах. Парни пожимают плечами: что тут сказать. Антон пересаживается на место Кристины, пока едут до Юннатов, спрашивает Вику о ее личной жизни, планах, показывает фотки своей квартиры. Рассматривая фотографии, Вика не замечает, что с Советского машина повернула направо, там несколько частных домов и выезд на шоссе. Она поднимает голову, за окном лес, Вика обращается к Кириллу: ты куда свернул, мы сейчас уедем вообще не туда. Но оба молчат.
Антон кладет ладонь Вике на колено, та отводит ногу. Антон кладет руку ей на плечо, Вика вжимается в дверь. Антон берет ее за шиворот и тянет к себе. Вика хочет что-то сказать, но не знает что, поэтому по-рыбьи двигает губами. Антон ей в глаза не смотрит, Вика пытается поймать его взгляд.
Кирилл сбавляет скорость и на первом попавшемся повороте съезжает с трассы. Он выскакивает из машины, открывает пассажирскую дверь, хватает Вику за полу куртки и тянет на себя. Антон ловит Викину голову, закрывает ей рот. Удар, холодная вспышка. Еще один, нижний зуб врезался в губу. Кирилл одним махом разодрал на ней брюки. Откуда у него столько сил? Кирилл ковыряется в ширинке, Вика скрещивает ноги. Антон бьет ее в ухо. Кирилл разрывает Викины колени и вдвигает свой пах. Тупая боль, щиколоткам холодно, но уже все равно. Когда ее насилует Антон, она скулит, но это не от боли или обиды, это что-то автоматическое. Вика смотрит на все со стороны, удивляется своей реакции, но потом понимает: нет, ей не все равно, ей немного грустно и хочется поскорей домой. В холодильнике лежит половинка лимона, выпить воды с лимоном и лечь спать.
Последнее, что видит Вика, – предрассветные сумерки и штанину собственных брюк. Я не знаю, что чувствует человек, которого душат, детские игры с задержкой дыхания не в счет.
Антон и Кирилл бросают тело Вики в кювет. Следующим вечером возвращаются, чтобы перепрятать. Везут по лесной дороге, за Станционный и в трехстах километрах от города закапывают тело Вики в сугробе.
И вот скучаем, втиснутые в грязь
Я познакомилась с ней на задворках Тируваннамалая. Она, как и я, заблудилась и искала главную дорогу. Я знала английский на уровне how much и no spices, она не знала ни слова на русском языке.
Я вспомнила слово celebration. Потому что тот день был святым, и паломники шли вокруг горы Аруначала, которую индуисты считают материальным воплощением Шивы. В «Ригведе» сказано: Вишну и Брахма поспорили, кто из них сильнее, из-за этого во вселенной начался раздрай. Чтобы утихомирить богов и вернуть гармонию, Шива превратился в столп огня, бьющего из земли. Вишну и Брахма опомнились и начали молиться Шиве, тогда Шива воплотился в виде горы.
Она сказала main road, я ответила me too. Я добавила, что я из России и совсем не знаю английский язык. На это она успокоительно призналась, что, в отличие от меня, вообще не знает русского языка, по крайней мере, так я поняла. Мы шли по желтой дороге, вдоль которой тянулся смрадный кювет, здесь было принято мочиться, не сходя с пути. Она представилась: Мэгги, и залепетала на своем британском английском, я совершенно не понимала, что она говорит, и наугад отвечала по-русски, все время повторяя слово celebration. Когда Мэгги, наконец, устала не понимать меня, она замолчала, и я с облегчением поддержала ее молчание.
Подросток, шедший нам навстречу, показал, куда идти. Смеркалось, издалека была видна плывущая гирлянда из цветов и ярких одежд. Люди несли свечи и небольшие факелы, потому что грядущую ночь они собирались посвятить Шиве. Мы вступили в поток; каждые сто метров из процессии вытекал огненный ручеек и останавливался у молельни. Там паломники делали подношения Шиве: поливали алтарь молоком, жгли благовония, осыпали идол жасмином и розовыми лепестками.
Мне было неловко, что я не знаю английского, ее это совершенно не смущало. Мы медленно шли среди паломников в белых нарядах, я выуживала из памяти отдельные слова и конструкции. Мэгги спросила, чем я занимаюсь, я рассказала о Литературном институте, она сделала удивленное лицо. Как могла, я объяснила, что Литературный институт был важным советским проектом по подготовке писателей-соцреалистов. Она спросила меня, кем я буду работать, я ответила, что буду поэтом, wow! Я спросила ее, что она знает о России, она с безразличием пожала плечами: nothing. В уме я начала перечислять все, что знаю о Великобритании: Ирландская революция, Вирджиния Вулф, телефонные будки, Биг-Бен, британский юмор, королева, Индия, Эдгар По, тауэрские вороны, Гарри Поттер… Странно, я так много знаю о Великобритании, а она совершенно ничего не знает о России. Может быть, ты не помнишь, но знаешь, предположила я, например, Dostoevsky, Putin, Akhmatova, Leo Tolstoy? Maybe… Наверное, дело в моем произношении, я просто не могу правильно выговорить фамилии?
Мы шли до полуночи и, когда небо стало черным, оказались на рыночной площади в центре города. Паломники заходили на следующий круг, до рассвета они должны были обойти гору еще два раза. Я устала, глаза чесались от дыма благовоний, дальше идти я не могла, Мэгги собиралась сделать еще один круг, и у поворота к моему дому мы попрощались.
Я просыпалась от стука копыт и звона колокольчиков на рогах волов. Умывалась, чистила зубы и шла пить масалу: имбирь, кардамон, сахарный сироп, жирное молоко. Я садилась на грязное пластиковое кресло и наблюдала за белыми. В этой части города местные зарабатывали на паломниках: рестораны, лавки с сувенирным хламом, гостевые дома, кокосовая вода. Как и я, молодые французы, немцы, англичане приходили к чайной перед пуджей, они непринужденно болтали на английском. Девушки в шароварах, парни в шортах и сандалиях, выгоревшие волосы, ровные белые зубы.
Они были дурными от наркотиков, секса и духовного знания местных шарлатанов. И ничего общего не имели с паломницами возраста их матерей. Те во время службы чинно целовали решетку между идолом и собой. Однажды такая женщина презрительно шикнула и указала на мои голые щиколотки. Возможно, она имела в виду, что я могу оторвать посетителей от молитвы. Но может ли смутить человека, молящегося на полуголое божество, десять сантиметров кожи? И какой прок от медитации, если ноги могут тебя отвлечь от просветления? Таких паломниц я видела издалека: белые тюрбаны, напыщенная сдержанность, ханжеское подобострастие на службах.
Мне не нравилась эта страна, уже на визовом контроле хотелось в Россию. Но билет был невозвратным, и мне предстояло два месяца таскаться по Индии. Сначала я бродила по зимнему Дели, где местные то и дело предлагали массаж, а в толпе кто-то постоянно лапал. Потом по совету знакомого немца поехала на юго-восток, в дикую Индию.
Я поехала в Индию, потому что приятели-эзотерики, летавшие в Гоа на зимовку, говорили о ней как о месте чуда. Нужно отдаться ей, говорили они, покуривая с видом на океан, даже грязь здесь священна. Но отдаться значило принять зловоние кюветов, пищу, которую не переваривал мой желудок, отчего я вся покрывалась жгучими прыщами; принять ее логику – на протяжение двух часов ждать сдачу, восемьсот рупий, знать, что ее обязательно принесут, но когда? Они говорили, что Индия избавляет от предрассудков, в ней можно встретиться со своей душой и освободиться по-настоящему.
Вдали от пляжей Гоа, на юго-востоке я чувствовала превосходство над изнеженными русскими и ужасную скуку. Появление англичанки радовало, теперь мне было с кем здороваться на пудже и в супермаркете. В соседнюю комнату гостевого дома заселились француженки. Они, судя по ночному шуму и сидящим на нашем балконе юношам (всегда разным), приехали за сексом. Француженки выходили около пяти, когда начинало темнеть, и, звеня браслетами на щиколотках, шли в сторону центра.
Я бродила. Поднималась на гору, слушала крики мартышек и сов. Сквозь решетки ворот главного храма рассматривала слона. Однажды ко мне привязалась корова, от рыночной площади до гостевого дома она шла следом за мной, местные смеялись и, проходя мимо, шлепали корову по бокам. Я таскалась по храмовым комплексам и слушала мерзкие голоса облысевших павлинов. Пыталась читать, что я читала? Кажется, «Божественную комедию». Сидя на исцарапанном пластиковом кресле, пила чай и наблюдала за европейцами. Однажды голый француз со свалявшимися волосами подошел ко мне и, глядя в лицо, с рыком проговорил: Oh gods. I see you, you are Kali, you’re dark fire, you’re destroyer of time. И побежал прочь, обгоняя рикшей и вьючных быков. Он кричал: I’m afraid! she’s Kali! Мне польстил его страх, но дело было не в том, что я – воплощение Кали, а в наркотическом бреде француза. После я много раз видела его, он с равнодушным видом проходил мимо.
Я привезла с собой записную книжку, планировала делать заметки и описывать все, что вижу. Вечером я прокручивала в голове прошедший день, и он казался мне бездарно пресным. Экзотика, к которой с упоением припадали белые, меня оставляла равнодушной. Однажды я застала похороны: шестеро мужчин бежали по дороге, на плечах несли доску со спеленатым мертвецом. Они бежали, колокольчики на их одежде сигнализировали о процессии. Все идущие им навстречу расступались – тело нужно кремировать сразу после смерти, чтобы человек как можно скорее получил новое воплощение. Цветочные гирлянды благоухали, и я подняла опавший лепесток. Мужчины несли мертвеца в горы, где круглые сутки горели погребальные костры. Похороны незнакомого человека оказались единственным событием, о котором мне захотелось написать, но я не стала этого делать.
Я не знала, куда деть себя. Сидела на балконе и читала электронную книгу: