День уходил, и неба воздух темный
Земные твари уводил ко сну
От их трудов; лишь я один, бездомный,
Приготовлялся выдержать войну
И с тягостным путем, и с состраданьем,
Которую неложно вспомяну.
Пыталась писать стихотворения, вести дневник, медитировать. Мне совершенно нечем было заняться, и от скуки я решила поехать на океан. Знакомый немец на своем угрюмом русско-английском сказал, что белой женщине ни в коем случае нельзя путешествовать по Индии в одиночку. Изнасилование – самый счастливый исход, он прищурил водянистые глаза и спросил, видела ли я, сколько на столбах висит объявлений о пропавших европейцах, я утвердительно кивнула. Он продолжил: я тридцать лет живу в Юго-Восточной Азии и знаю, что местные делают с белыми. Сбросят тело в ущелье, его растащат грифы, а mommy будет плакать и обещать сто тысяч рупий за любую информацию. Немец посоветовал остерегаться подростков, они напиваются и нападают. И напоследок: check all the holes in the bathroom, кобры любят душевые и ненавидят людей.
Я верила немцу, поэтому отправилась искать англичанку. Я караулила в чайной, ходила на гору, сидела на крыльце супермаркета, но ее нигде не было. Через пару дней я догнала Мэгги в магазине, она ответила, что с радостью составит мне компанию. Утром мы сели на рикшу до автовокзала, откуда в набитом женщинами и детьми «Икарусе» с решетками вместо стекол поехали на океан. Когда мы вошли в автобус, несколько человек встали, мы пытались отказаться, но местные настояли. Главные индуистские богини Дурга, Лакшми и Сарасвати белые, и есть мнение, что в Индии белокожие, как и коровы, имеют божественную природу. На деле, думаю, это постколониальная инерция и игра на тщеславии европейцев.
По смрадной тропе мы вышли к океану, он был блеклый, как и песчаный пляж. Шторм мотал пальмы, и вороны, сопротивляясь ветру, висели над песком, иногда порыв относил их, но, вильнув, они возвращались на прежнее место. Мы сели на песок, чтобы покурить, но ни зажигалка, ни спички не могли гореть на этом ветру, мы выбросили замусоленные биди и побрели. Несколько пьяных подростков, сидевших на дюне с полулитровыми банками джин-тоника, увидели нас и засвистели. Один, похоже самый пьяный, спустился и побежал за нами, но, увидев идущего навстречу высокого европейца, вернулся к своим. Мужчина поравнялся с нами и заговорил, англичанин, определила я по произношению. Он предупредил, что скоро стемнеет, нужно возвращаться в город. Англичанин указал на подростков – к вечеру банд становится больше.
Мэгги сказала, что хочет есть, и по неосвещенным улицам мы пошли искать кафе. В отличие от туристических и паломнических городов, здесь кафе и магазины закрывались до четырех. Но в паре кварталов от гостиницы нам удалось уговорить хозяина ресторанчика накормить нас. Он сам вынес чапатти и тарелки с кари; чайные чаны стояли пустые, он предложил колу или воду. Мне было не по себе: своим появлением мы стеснили этого человека. Развалившись на пластиковом кресле, хозяин кафе смотрел телевизор, но мне все равно хотелось доесть свой рис как можно быстрее. Мэгги же неторопливо накладывала кари на лепешку и, поглядывая на экран, спокойно жевала. Я ела быстро, не чувствуя вкуса, заметив это, Мэгги сказала, что кари здесь намного вкуснее, чем в Тируваннамалае. Я пожала плечами, чтобы отвлечь ее внимание от своей спешки, спросила, чем она занимается в Лондоне. Взяла кредит на бизнес, купила хорошую кофемашину и продовольственную тележку; в рабочие часы хожу с ней по центру, продаю кофе клеркам и водителям такси. Я спросила, хорошо ли она зарабатывает, продавая кофе на улицах. Я представила, как Мэгги катит свою тележку с блестящей кофемашиной гранатового цвета, а по пути готовит эспрессо и капучино для офисных работников. Зависть прожгла мне грудь, Мэгги свободна, решила я. На мой вопрос Мэгги отстранилась, и я поняла, что сказала что-то неуместное. Она сухо ответила, что на шестимесячную поездку в Индию копила около двух лет.
После душа я достала из рюкзака простыни, одну постелила на своей половине кровати, вторую положила в ноги, на случай ночной прохлады. В индийских отелях белье не меняли по нескольку месяцев. После предыдущих жильцов оставались липкие пятна папайи, еле различимые разводы, которые можно было принять за сперму, рыжие капли крови; то же было в уборных: слизь на кафеле, волоски и подтеки на ободке унитаза.
Мэгги вышла из душа в кремовой атласной сорочке на кружевных бретельках. Я указала на сорочку и сказала, что она beautiful, англичанка поблагодарила за комплимент. С собой у нее был тонкий спальник, Мэгги положила его поверх простыни на своей стороне, легла и раскрыла книгу. Я достала Kindle и продолжила читать:
Есть также люди; вздохи их, взлетев,
Пузырят воду на пространстве зримом,
Как подтверждает око, посмотрев.
Увязнув, шепчут: «В воздухе родимом,
Который блещет, солнцу веселясь,
Мы были скучны, полны вялым дымом;
И вот скучаем, втиснутые в грязь».
Читала и не могла отделаться от мысли о сорочке англичанки. Глаза впустую двигались по строчкам, в уме я перебирала образы, которые можно было применить к атласу и кружевам. Наконец, я поняла, что сорочка похожа на бок редкой рыбы, бьющейся в путанице сетей и мутной тины. Эта сорочка была лишней, стерильностью и праздностью она меня раздражала.
Англичанка закрыла книгу, пожелала спокойной ночи и повернулась спиной, спальник зашелестел. Я выключила светильник, но ложиться не стала. Я понимала, что уснуть мне не удастся, я всегда плохо сплю в новых местах, тем более рядом с чужими людьми. Ступня англичанки дернулась, и она, теперь я знала точно, заснула. Я сидела, подложив под поясницу рюкзак, и размышляла об океане, о его равнодушии, о собственном равнодушии и стыде, который оно вызывало.
Здесь было принято восхищаться чудом случайных встреч, а я, кроме раздражения и скуки, ничего не чувствовала. Мне казалось, что это лишает меня важного, необходимого переживания, мне было грустно от мыслей о собственной ущербности.
Я вспомнила, как задержалась на горе до темноты. Когда каменная тропа стала лиловой, а в лесу заухала сова, я начала спускаться к подножию, где стоял храм, во дворе которого я оставила обувь. Когда я подошла к воротам, небо было черное, а калитка заперта изнутри. Где-то там, на противоположной стороне двора, вымощенного темным камнем, стояли мои кеды. Я постучала и крикнула, мне никто не ответил, только испуганный павлин противно заверещал. Храмовый комплекс, обнесенный трехметровым глухим забором, занимал целый квартал. Я могла вернуться на гору и ночевать в одной из пещер, но там не было воды, я посмотрела на часы: восемь, то есть храм откроют только через девять часов.
Постояв несколько минут, я решила идти вдоль ограды. Я с равнодушием думала о тупиках, диких кабанах, уличных бандах. Между забором и зарослями я шла по стылой грязи и боялась только одного – порезать ногу. Прежде чем перенести вес на ступню, я щупала землю подушечками пальцев. У меня не было ни прививок, ни страховки.
Тропа превратилась в узкую дорогу, я прошла еще несколько метров, и за кустами открылась линия хижин. Оранжевый свет окон освещал землю, на некоторых фанерных домах висели тусклые гирлянды. У каждого порога светились рисунки – по утрам хозяйки подновляют стершиеся за день ритуальные знаки, нанесенные мелом. Ухала сова, судя по звукам голосов, доносящихся до меня с той стороны храмовой ограды, я поравнялась с чайной и супермаркетом. Наконец, я увидела свет городского фонаря, вот-вот ограда должна была кончиться, я поспешила. Мне не терпелось оказаться на тротуаре: еще десять шагов, и я пойду по теплому бетону.
Мне рассказывали о бешеных собаках, живущих в долине за горой, я даже слышала, как они воют. Теперь увидела, пять желтых псов шли мне навстречу. Все пятеро ощетинились, рычали – я остановилась и закрыла глаза. От собак нельзя бежать, их нельзя бояться, нельзя позволить им себя укусить. Мне некуда было отступать: за спиной тропа и густые кустарники, слева вереница хибар, справа глухой храмовый забор. Даже если бежать, думала я, на мне нет обуви; залезть на забор не удастся, на нем ни единого выступа; стучать в дома? Из глубины паники я услышала крик мужчины, затем к нему присоединились женские. Кто-то потряс меня за плечо, я открыла глаза: собаки бежали прочь. Мужчина шел к своему жилищу, в руке он держал поварешку с длинной рукояткой, такой в чайных разливали масалу; женщин не было, похоже, они кричали из окон. Я окликнула его, чтобы поблагодарить, но он не обернулся.
Я сидела в темноте и думала о том, что мне следует записа́ть историю о собаках и прогулке босиком. Поясница затекла, мне захотелось пи́сать. Тихо, чтобы не беспокоить Мэгги, я сползла со своей половины и на носочках прошла в туалет. Ветер унялся, теперь было слышно, как в деревьях скрипят насекомые. Стоя на унитазе, я курила в окно и размышляла об англичанке: она запросто согласилась ехать на океан с незнакомым человеком, а теперь крепко спала в своей атласной сорочке. Что она думает о мире? Наверное, что любое место на земле обязано быть ей ласковым домом. Удивительная беспечность.
Утром мы снова были на берегу, шторм прекратился, океан потемнел. Женщины в розовых и зеленых сари стояли по колено в воде и громко болтали. Каждую волну они встречали с восторгом и хохотали, закрывая лица от брызг. Мэгги завязала полу юбки, я закатала штаны, и мы вошли в океан. В конце января океан мятежный, но даже его неугомонность навевала скуку. Я смотрела на горизонт, где вода и небо сливались. Все вокруг – малиновые сари, рыбацкие лодки с нарисованными на носах глазами, бьющее солнце – обязаны были вызывать радость. Вода быстро наскучила, мы сели между лодок и закурили.
Мы разглядывали ворон, озабоченно копающихся в обрывке сети. Crow, я показала пальцем, англичанка кивнула. Я спросила Мэгги, как называется черно-белая птица, похожая на ворону. Она ответила: