Весна, отцвели подснежники. Краткое тепло выдавило из земли одуванчики, а в палисаднике цветет одинокий нарцисс. Я открыла окно, слушаю детские голоса и шум грузовых составов, размышляю о затертой метафоре воды, означающей время. Незнакомая женщина прыгнула из окна, и уже спустя пару минут после ее падения мир над ней сомкнулся, как над камешком поверхность воды.
Любопытство ведет меня к очевидному в случае смерти Незнакомой женщины вопросу: можно ли погибнуть, спрыгнув с четвертого этажа? В памяти я перебираю случаи знакомых: М. упала с третьего, встала, отряхнулась и вернулась на вечеринку; К. убегала от насильника и прыгнула со второго, сломала обе ноги; я из-за собственной неуклюжести растянула сухожилие, прыгая с первого. Цифра 4 кажется куцей, недостаточной, умножаю на высоту потолков, прибавляю сантиметры перекрытий, получается десять метров, это уже что-то. Пишу приятельнице-судмедэксперту, спрашиваю, можно ли погибнуть, упав с четвертого этажа, она отвечает, что этой высоты более чем достаточно.
Я испытываю разочарование. Разочарование, равное тому, которое чувствуешь, когда на протяжение книги автор держит в секрете причину главной боли героини. Ты воображаешь омерзительный инцест, а в конце выясняется, что жизнь героини была испорчена пощечиной. Но если бы в конце книги выяснилось, что героиня страдала от посттравматического расстройства, которое получила во время изнасилования собственным отцом? Полагаю, в таком случае говоришь себе: я так и знала, вот ведь мразь! Но разочарование все равно чувствуешь. Потому что дело не в насилии и не в его форме. Дело в предвкушении раскрытия чудовищной тайны. Но события кажутся чудовищными исключительно в том случае, если единственное, что знаешь о них, – это то, что они точно были.
Человек, управляясь с беспорядком реальности, сочиняет истории. Одни тяготеют к мелодраматизму, другие буре случайностей присваивают лицо мистического намерения. Меня не интересуют ни страсти, ни потустороннее, поэтому в собственном уме я пишу бытовые трагедии и низкобюджетные хорроры.
Спустя год после смерти Незнакомой женщины я снова вбиваю ключевые слова. Строчки статей о Незнакомой женщине спустились вниз. Их прежнее место заняли новости о других несчастьях. Молодая женщина выпала с балкона пятого этажа, соседка услышала крик, выглянула и увидела ее, лежащую на козырьке подъезда. Мужчина выбросил девушку из окна. Я набираю: мужчина выбросил девушку из окна. Получаю: в Москве, Подмосковье, Перми, Ижевске, Тольятти, Туле, Санкт-Петербурге мужчина выбросил женщину, девушку, несовершеннолетнюю, ее ребенка, ее собаку из окна седьмого, восьмого, двенадцатого, шестнадцатого этажа.
Возвращаясь к смерти Незнакомой женщины, я перехожу на вторую страницу выдачи поисковика и нахожу пост. Текст совпадает с новостями, которые я уже читала, но есть и не упомянутые новостными сайтами детали: на руках Незнакомой женщины медики обнаружили следы внутривенных инъекций, а полицейские сообщили о беспорядке в ее квартире. Ссылок на источники информации, разумеется, нет. Больше ста комментариев, ничего неожиданного: осуждение наркопотребителей, возмущение органами надзора за детьми, редкие и неловкие попытки сочувствия, призывы смотреть на все объективно. Наконец, среди одинаковых реплик нахожу комментарий, за которым и пришла на эту страницу. Женщина лет тридцати пишет, что Незнакомая женщина была ее соседкой.
Под комментарием Соседки Незнакомой женщины – просьбы описать ее внешность. Темненькая, с длинными волосами, худая? Да, она. Я видела ее вчера вечером, они пришли в кафе, где я работаю. Они – Незнакомая женщина, ее дочь и мужчина. Они громко ругались, мужчина быстро ушел, заплаканную Незнакомую женщину комментаторша пожалела и вызвала такси, чтобы та с ребенком уехала домой.
Кто-то кидает ссылку на страницу Незнакомой женщины, но я не тороплюсь по ней переходить. Даже больше: рассчитываю, что страница закрыта, у этого желания есть три причины.
Во-первых, я не хочу видеть лицо Незнакомой женщины; не потому ли, что слепки ее жизни могут меня разочаровать? Скорее всего так, эта история была для меня загадкой, источником размышлений об импульсах, которые принято считать стыдными. Я не хочу видеть ту, за счет смерти которой я проводила сеансы осмысления дворового паноптикума. Не желаю сталкиваться с той, на чьем месте могла оказаться сама.
Во-вторых, я, как, наверное, многие, предвкушала вуайеристское наслаждение. И знала, что в случае изображений в интернете, будоражит предчувствие, но не само подглядывание.
В-третьих, я не хотела искать на ее странице что-то, что предвещало трагическую смерть. Если бы профиль был пуст, а вместо портрета на аватарку она поставила цветочную поляну в солнечный день, то машина интерпретации мне бы выдала: Незнакомая женщина желала как можно меньше места занимать в этом мире и в конце концов пришла к самоуничтожению. Эта тяга сочинять истории и выискивать детали, подтверждающие истинность версии, меня раздражает.
Но страница Незнакомой женщины была открыта. Теперь я знаю о ней все, что она хотела показать своим друзьям и посторонним. Мне совершенно не хочется описывать ее селфи, картинки с цитатами, комментировать ее плейлист, подписки и приложения.
За пределами моих раздумий осталась дочь Незнакомой женщины. Кто-то скажет, что в первую очередь нужно было думать о ней. Ребенок не выбирал быть выброшенным из окна, является жертвой преступления – попытки убийства. Большинство комментариев под постом о трагедии Незнакомой женщины посвящены оценке ее материнства. Да, первое, что приходит в голову, когда слышишь историю, как эта: бедный ребенок. Затем тугая неповоротливая попытка понять поступок Незнакомой женщины приводит к незапамятным временам и их кровожадным мифам.
Вечер, проснулись летучие мыши, пока небо светлое, их видно: мельтешат перед моим окном. Я отношусь к ним с опаской, старый страх заразиться бешенством наголову разбивает любые попытки рационализации. К тому же я заметила в себе свойство остерегаться всего, что мне не было знакомо с детства. Меня беспокоят летучие мыши, омела, подснежники и горлицы. Смотря на них, я как бы не верю в их реальность, словно они – голограмма.
Мне было пять, когда родители уронили меня с мотоцикла. У отца был красный ИЖ. Отец презирал правила безопасности, поскольку вождение было его призванием, он допускал, что может утонуть или заживо сгореть, но попасть в аварию – никогда. Отец водил без каски, пьяный, мотоциклетной коляски у него не было. Мать сажала меня между собой и отцом и прикрывала курткой, когда мы ехали мимо поста ГАИ.
Я не боялась упасть с мотоцикла, не боялась, что мы разобьемся. Мне было пять лет, я боялась материнского страха. Чтобы гонять на моцике, мать надевала джинсовку и свитер, отец – кожанку. Я отчетливо помню тепло родительских тел и запах жженого бензина, мать одной рукой обнимает меня, второй держится за куртку отца. Джинсовка хлопает на ветру, мотор гудит, слияние звука, запаха и розового закатного света баюкает. На розовый свет наступает темень сна.
Я проснулась от взволнованного голоса матери, открыла глаза и увидела ее лицо очень близко. Она умоляла меня не плакать, потому что иначе приедут милиционеры, отец нарушил все возможные правила вождения. Ни в коем случае нельзя плакать, настойчиво говорила она, иначе папу посадят в тюрьму. Отец стоял поодаль, он курил, глядя перед собой, отец протрезвел. Мать тряхнула меня за грудки и взмолилась: главное – не плачь! И я заплакала.
Медея не желала зла своим детям. Прокна не ненавидела своего сына. Они обе мстили мужьям, никаких сантиментов: убийство ребенка – это уничтожение продолжения рода. Никто не убивает ребенка из ненависти к нему самому. Ненависть – чувство горячее и сладкое, тот, кто ненавидит, ни за что не лишит себя объекта ненависти. Медея не убила Ясона, а Прокна не тронула Терея. Тот, кого ненавидишь, обязан мучиться, быть пригвожденным своим страхом.
Когда мне приходилось жить или ночевать на первом этаже, чувство, что за мной следят, обострялось. Я старалась держать окно в поле зрения и не поворачиваться к нему спиной. Чтобы успеть увидеть, что кто-то идет в наступление. Я ждала, я была готова. К чему? Я знала, что кто-то больше и сильнее, мне не избежать поражения. Как бы там ни было, я хотела, когда кто-то приблизится, наконец, увидеть его лицо.
Мать говорила: оставайся, тебя он не тронет. Она спешно одевалась и выходила, потому что знала: как только он назовет свою фамилию, его тут же выпустят из ментовки, и он вернется, чтобы продолжить ее убивать. Когда он возвращался и начинал ломиться, я подходила к двери и говорила, что мама ушла. Он, конечно, не верил, ему нужно было в этом убедиться. Приступы гневного стука заканчивались, наступала тишина. Я знала, что будет дальше, поэтому садилась в кресло и ждала, когда под его весом заухают продольные доски на ограждениях, он лез по балконам на третий этаж. Я сидела и ждала, потому что надеялась, что в этот раз обойдется. Сколько мне было? Кажется, лет десять.
Взобравшись на балкон, он стучал и угрожал, что разобьет стекло. И я открывала ему дверь, потому что, если он разобьет ее, кому убирать осколки и потом чинить? Я впускала его, просила разуться, но он не снимал туфель и шел в мою комнату, на кухню, шарил по шкафам, под кроватью, искал мать. От его подошв на полу оставались следы, мне было обидно за мать, которая все утро наводила порядок в квартире.
Спустя двадцать пять лет я пытаюсь и не могу понять логику матери. Почему она не забирала меня с собой? Созваниваюсь с А., спрашиваю, что она думает на этот счет. А. с грустной иронией отвечает, что оставлять меня в квартире было одним из многих неоднозначных решений моей матери. Мы смеемся.
Спустя двадцать пять лет я пытаюсь вспомнить, почему я, наперед зная, что будет, не сбегала. Говорю об этом с А., она предполагает, что ночью ребенку квартира кажется более безопасной, чем улица. И добавляет: даже если туда лезет чудовище. Возможно, но я вспоминаю те моменты и понимаю, что у меня и мысли не было бежать. Мать говорила оставаться, и я, пригвожденная ее словами, сидела в кресле и ждала, когда он появится по ту сторону балконной двери и притворно улыбнется.