Вернулись голубые горлицы, уже строят гнезда и густо воркуют. Во дворе пару дней назад я замешкалась со шлейкой Филюши и, распутывая закрутившуюся стропу, услышала за спиной глухой удар. Я обернулась и увидела у своих ног горлицу, Буба тут же подалась в сторону птицы, но я успела ступней преградить ей дорогу. Горлица была мертвой, цвет крови из ее клюва напомнил мне капсулы «Нурофена». Наверху, в деревьях, увешанных шарами омелы, суетились и хохотали вороны, перепуганные голуби рассаживались на сток под крышей. Второй горлицы, пары погибшей, нигде не было видно. Где же она? И правда ли, что горлица, лишившись партнера, умрет от тоски?
В поисковик я забила ключевые слова, в Википедии ни слова о птичьем трауре. Следующая ссылка: комментарии к стиху второй главы Евангелия от Луки, в которой пастухи в честь обрезания Иисуса Христа приносят в жертву птенцов горлицы. Афанасий Великий говорит: горлица есть символ целомудрия и безмолвия… если умирает горлица мужеского или женского пола, то оставшаяся не сопрягается уже с другою. Это так похоже на человеческую выдумку, размышляю я и пишу Р., исследовательнице голубей, она подтверждает мою догадку. Токование горлиц люди принимают за плач по утраченной половине. Эти птицы часто не меняют партнеров в течение всей жизни. Но пара погибшей горлицы найдет самца или самку в следующем году. Если, конечно, не умрет, ведь в природе они живут не дольше трех лет.
Верка
Я восхищалась Веркой, ее непосредственностью и прямотой. Мама говорила, что у Верки лошадиное лицо, но я не понимала, как это – лошадиное лицо. Мне нравились ее небольшие глаза, они были бирюзовые. Верка подводила их серебряным карандашом, а ресницы красила синей тушью. Верка носила густые длинные волосы на прямой пробор. Они и правда были лошадиными. Но лошадиная грива очень красива, думала я.
Мать и отец Верки когда-то работали на заводе, но денег не хватало, и они стали челночниками. Раз в месяц в больших китайских сумках они привозили косметику и капроновые колготки. На рынке у них была своя точка, и мы с Веркой часто заходили к ее матери, чтобы та дала денег на газировку. Я рассматривала товар: цветные флаконы, тюбики, упаковки капроновых носков. Верка знала, как всем этим пользоваться, она умела наносить блеск для губ и подводить брови. На переменах она доставала зеркальце, сначала красила губы себе, потом мне, блеск для губ был сладкий и липкий, я его сразу слизывала.
Меня завораживала наглая неторопливость Верки, с которой она складывала тетради, когда учительница выгоняла ее с урока. Верка тихо напевала и демонстративно, по одной, опускала разноцветные гельки во внутренний карман сумки. У нас не было рюкзаков, у нас не было пеналов, часто у нас не было даже дневников. Дневники неделями пустовали, а когда в них появлялись замечания, летели в мусорный бак за школой. Верка научила меня врать, что я потеряла дневник.
У Верки был набор гелевых ручек с блестками, ими она чертила жирные прямые и волнистые линии под существительным и прилагательным, таким же жирным был ее карандаш для глаз. В детстве меня учили правильно держать ручку, но ничего не вышло и я ее держала как ложку, Верка тоже неправильно держала ручку, обхватывала ее как резец и вдавливала буквы в лист.
Верка мечтала об одном – она хотела, чтобы у нее выросла грудь. Верка отращивала ногти, они у нее были несуразные – широкие и плоские. Мы были обыкновенными подростками, пахли потом, Верка тональником замазывала прыщи, а я каждый день мыла голову, потому что к вечеру волосы становились сальными. Сейчас я и представить себе не могу, как мы пахли – пубертатный пот смешивался с ванильными масляными духами и запахом дешевых сигарет. Мне было стыдно за нас, за нашу неказистость, а Верка несла с гордостью свое созревание.
У нее было все, чего не было у меня, – блеск для губ, джинсы со стразами, журналы с постерами. Но Верка была щедрой, она дарила мне блеск для губ, духи «Очаровательная шалунья», коричневую поводку для глаз. Если на обратной стороне страницы со статьей про Эминема не было фотографий Кристины Агилеры, она вырывала ее и отдавала мне. Мне нечего было предложить Верке, кроме своей преданности.
В мае я уговорила маму взять на заводе путевку в пригородный лагерь «Лосенок», потому что туда на вторую смену ехала Верка. Из года в год Верка ездила в «Лосенок», сначала она была в шестом, самом младшем отряде, потом в пятом, потом в четвертом. Зимой нам исполнилось четырнадцать, это значило, что мы попадем во второй и будем жить в одном со старшаками корпусе. Верка мечтала об этом с самого своего первого лета в «Лосенке». Корпус старших стоял на краю территории, у леса, далеко от клуба и столовой, далеко от администрации лагеря. В нем жили самые высокие парни и самые красивые вожатые, с которыми можно было заигрывать и ходить на речку, а после отбоя вылезать через дыру в заборе и курить на поваленном дереве.
Ночами мы лежали в комнатах на двадцать человек, стояла жара, и я задыхалась. Девочки то и дело красили ногти и стирали лак, брызгались приторными духами, делали прически. Я была с ними, но как бы я ни старалась, все равно казалась себе уродливой подделкой, словно я надела чужую кожу и она отслоилась от щек, лба и век. Кроме красоты, делать в лагере было нечего. После завтрака я шла в клуб, рисовать стенгазету и сочинять стихи для вечерних постановок – это была своеобразная повинность. Странно, думала я, Верка не ходит рисовать плакаты, не участвует в сценках и при этом не испытывает стыда, не чувствует вины перед отрядом, не думает, что всех подвела. О себе я думала: если откажусь от конкурса талантов, мной будут недовольны, от одной этой мысли мне хотелось плакать.
Верка приехала в «Лосенок» не засохшую гуашь разбавлять, Верка приехала веселиться, она приехала ради дискотек. Она любила танцевать, она танцевала, даже если была на танцполе одна. Верка приехала с надеждой на поцелуи, хотела, чтобы парень из старшего отряда (или вожатый) обнял ее и засосал. С собой она привезла блок сигарет и несколько блесков для губ. Я завидовала ей, ее бесстрашию и тому, что Верка, в отличие от меня, точно знает, чего хочет. Я не знала, чего хочу, мне было скучно, и скука вынуждала меня меняться с Веркой одеждой и ходить на дискотеки.
Я не умела танцевать и двигалась как гальванизированная лягушка, думала только об одном: все смотрят на меня и видят мою ущербность. Верка же, распустив свои лошадиные волосы, прикрывала глаза. Она двигалась словно была музыкой. Верка наслаждалась. Я никогда не забуду, с какой яростной радостью она приветствовала трек The Prodigy «Smack My Bitch Up». Она визжала, билась в экстазе. Она была не здесь, она тянулась в тугой плоти вокала и языком своего тела слизывала темный актовый зал. В момент, когда в композиции напряжение достигало пика, Верка, тряхнув волосами, взрывалась, она ликовала.
Потом играли «Он не знает ничего» группы «Краски», «Такая любовь» Акулы, «Мелом» Пропаганды, Верка пела и жестикулировала, словно речь героинь была ее речью. Она закрывала глаза и с преданностью, близкой к религиозной, отдавалась этим историям. Это Верка полюбила бандита, Верка была той, чью жизнь не разукрасить мелом. И я верила ей, я чувствовала ее волнение. Я знала: Верка – воплощение чувственного, выраженного в этих песнях. Она у них учится любить и страдать.
Верку приглашали на медляк. Она ждала белого танца, подойти к вожатому. Верке хотелось сосаться, она была влюблена. Мне хотелось соответствовать, я придумала симпатию к парню из старшаков и просила Верку следить за ним. Она говорила, что есть простой способ понять, нравишься ты парню или нет: нужно стоять в компании и наблюдать за его ногами, если мыски смотрят в твою сторону, значит, ты ему нравишься.
Илья нравился всем. Девчонки любовались его огромными лазурными глазами, длинными темными ресницами. У него был телячий взгляд. Верка сказала, что у Ильи привлекательные пухлые губы, поэтому он должен хорошо целоваться. Илья был красивый мальчик, все так говорили. А он взял и влюбился в меня. Я согласилась с ним дружить, и мы, держась за руки, ходили по территории лагеря. Я знала, что дружить – это болтать и обниматься, но я не знала, о чем болтать с Ильей, тем более он непрестанно говорил, какая я красивая, меня это раздражало. Он брал мою кисть и крепко стискивал. Было больно, ладонь потела, я вынимала руку и вытирала ее об юбку, а Илья снова ловил и сжимал.
Илья зависал в нашей комнате, приносил печенье и конфеты, угощал жвачкой. Садился на мою кровать, обнимал за плечи. Было тесно, и меня смущало, что все смотрят, я изо всех сил старалась сесть чуть дальше, но это было бесполезно. Девчонки пристально следили за нами, потому что все в «Лосенке» хотели любви. Или хотя бы посмотреть на любовь, позавидовать, зарядиться интимным трепетом. Хотели целоваться.
Верка при всех спросила, целовались ли мы, и я призналась, что не хочу. Илья ответил, что очень хочет, но я отворачиваюсь или разрешаю только чмокнуть в щеку. Он не преувеличивал, когда Илья тянулся к моим губам, я сжимала их до белизны. Девчонки посмотрели на меня с осуждением: у меня одной был Илья, но я этим не пользовалась, в то время как каждая из них хотела с ним замутить. Я не радовалась своей удаче, наоборот, Илья раздражал меня, но я не знала, как сказать, чтобы он отстал.
Все смотрели на меня с укором, и Верка крикнула: «Горько!» Вслед за ней девчонки зашумели: «Горько! Горько! Горько!» Верка умоляюще на меня посмотрела – ну поцелуйтесь же. Мне было не по себе, я выпуталась из объятий Ильи, встала, чтобы уйти, но он преградил дорогу. Зная, что все хотят того же, что и он, Илья осмелел и притянул меня к себе. Он открыл рот, закрыл лазурные глаза и начал елозить своими липкими от жары губами. Я поддалась и сразу почувствовала кислоту его пота над губой. Он словно хотел меня съесть, с каждым разом Илья все шире и шире открывал рот. Казалось, еще чуть-чуть, и он проглотит мою голову. Я смотрела на его закрытые глаза. В животе взметнулось отвращение, оно задержалось в горле и взорвалось выкриком: «НЕТ!!!» Илья отстранился, вытер губы рукавом толстовки и осмотрел окруживших нас девчонок. Все зааплодировали, Илья с вальяжностью триумфатора повалился на кровать.