В рабице, ограждавшей территорию «Лосенка», были дыры, об этом знали все. Меня никогда не тянуло вылезти за пределы лагеря, это бессмысленно, за забором – лес. Думая об этих дырах, я задавалась вопросом: о какой ответственности за нашу безопасность вожатые и директор говорят на каждой линейке? И что такое безопасность, если любой желающий может залезть на территорию лагеря и так же свободно за нее выйти?
Курить будешь? Верка достала из-за пояса юбки смятую пачку синего LM, она протянула сигарету и подожгла спичку. Че, прям здесь сядем, спросила я, выпуская дым через ноздри. Да не, как-то стремно тут жопой светить, никто не ходит, конечно, но мало ли. Давай в лесу. И Верка пошла вдоль кромки леса. Вер, а ты куда? Да там поссу. Я втоптала окурок, на каблук налипла мешанина из земли и хвои. В трещинках Веркиной бравады всегда светилось смущение. Она громко говорила «ебаться», демонстративно стонала и приставляла к паху розовый фломастер, но, чтобы помыться в общем душе, Верка пропускала завтрак, а чтобы никто не заметил пятна пота на подмышках, никогда не поднимала руки. И, чтобы пописать, как можно глубже уходила в лес.
Я смотрела Верке вслед, на конские волосы, на праздничный топик. Неподвижное облачко сигаретного дыма во влажных сумерках вызвало тоску. Завтра мы поедем домой, думала я, и мне будет грустно, всем будет грустно. Верка заплачет, будет со всеми обниматься, на бумажке писать свой телефон. Я тоже расплачусь. Потом будет июль и август, дальше школа. Следующей весной Верке снова купят путевку, и она, наконец, попадет в первый отряд. К самым старшим мальчикам и самым красивым вожатым.
Мне осталось двадцать девять книг
Юность тянется к старости.
В прошлом году мне исполнилось тридцать пять. С социологической точки зрения я вхожу в зрелость. Мне нравится слово зрелость, это так солидно. На левой щеке длинная борозда, давлю на нее изнутри языком и чувствую упругую тетиву. Больше я взрослеть не буду, только дозревать. Это радует, нет ничего хорошего в юности. Она – болезненное превращение, она – заключение.
Зрелость? Знойный сад. Груши, яблоки, жирные пчелы. Вот-вот прилетят стрекозы.
Я кое-что знаю о саде – у моего деда был сад: старая вишня, три яблони, два абрикосовых дерева. Где-то на краю, у сараев – куст красной ягоды. Как же она называлась? Бабушка звала ее дикой вишней, но это точно было что-то другое. Бабушка наказывала не есть ягоды, пока те не поспеют, но я все равно рвала и ела кислятину.
Когда собирали настоящую вишню, мне доставалось самое дурацкое – подбирать опавшие плоды. Чудовищная несправедливость: пока взрослые на стремянке снимают вишни горстями, я сгребаю грязные, побитые ягоды.
Поспевали яблоки и абрикосы, каждое утро меня отправляли в сад, собирать паданцы. В ветреные ночи яблоки все валились и валились, а я прислушивалась и ждала утренних мучений. Почему звук падающих плодов принято романтизировать?
Детство похоже на ночное бдение – ты лежишь в темноте, слушаешь ветер, глухой стук яблок о землю. И ждешь утренней скуки: бродить, поднимать размякшие плоды, что может быть печальней? Тове Дитлевсен сравнила детство с тесным гробом. Когда я прочитала эту фразу, поразилась ее точности и тому, что впервые встретила не сентиментальное отношение к детству.
Полагаю, тяготы детства определены полной зависимостью: эмоциональной, физической, материальной. Эмоциональная зависимость особенно невыносима: в летней кухне спал кот Васька, я гладила его и говорила о его свободе, свободе не тосковать по родителям.
В полусне слушаешь, как падают яблоки. Взрослость – черный стрекочущий сад. Мне не терпелось там оказаться, не мучиться ожиданием, не быть в дреме ночного дома, вырваться в черный сад. Путь туда – невыносимое время взросления. Я вспоминаю, как в прологе «Меланхолии» Ларса фон Триера Клэр (Шарлотта Гинзбург) бежит по полю для гольфа. Ступни вязнут в грязи, Клэр несет на руках своего шестилетнего сына. Их гибель неизбежна, близость планеты Меланхолии сгущает время. Так бывает во сне: хочешь убежать, подаешься вперед, но никакие силы не способны преодолеть плотность сна.
Тело, живущее во времени и по его законам, не может обмануть гравитацию. Правда, существуют периоды, когда интенсивность событий высока настолько, что износ наступают быстрее. Есть еще один неестественный путь взросления – расстройство темпорального восприятия. Я прочитала это определение депрессии у бразильской психоаналитикессы Марии Риты Кель.
Желание вырваться за пределы спящего дома часто сопряжено со страхом: будущее, к которому я двигаюсь, очевидно, несет в себе не столько опасность, сколько гарантированную потерю себя настоящего. Кажется, я была счастлива себя потерять. Даже самые гипнотические продукты культуры, призванные заставить думать о детстве как об утраченном рае, не в силах меня убедить, что детство – замечательное время. Я бы никогда и ни за что не согласилась туда вернуться.
Анкеты, которые в школе составляли девочки, содержали вопросы, на которые нужно давать конкретный и односложный ответ. Но если бы я и хотела пространно ответить на, например, такой вопрос: какой у тебя любимый цвет, я все равно бы не смогла, на ответ отводилась всего одна строка, а мне этого было недостаточно.
Сейчас я вспомнила: в таких анкетах последним был пункт задайте вопрос хозяйке анкеты. Интересно, что для ответа хозяйки анкеты отводилось места больше, чем для реплик ее подруг о любимом цвете.
Полагаю, анкеты моего детства – что-то среднее между девичьим альбомом (на страницах можно рисовать, писать цветными ручками, сочинять саму себя) и бюрократическим типом сбора информации (внести личные данные: дату рождения, номер телефона, адрес, в некоторых анкетах были вопросы о членах семьи).
Обе составляющие девичьих анкет ставили меня в тупик.
Я не понимала, зачем графа с номером телефона. Мы ежедневно набирали пятизначные номера, болтали и спрашивали домашку.
Как ответить на вопрос твои достоинства? Возможность сочинять себя, данная девичьей анкетой, ограниченна. Нужно выбрать одно или два слова, которые составят положительную характеристику моей личности. Чего во мне больше: храбрости или веселости? А я вообще храбрая? Что такое храбрость? Тут на ум приходит Лев из «Волшебника Изумрудного города». Но кто сказал, что лев храбр? Прежде всего он хищник, которого люди выбрали в качестве символа храбрости и силы. Что такое веселость? Умение шутить, чтобы снять напряжение? Желание понравиться всем и сразу? Отказ подчиняться общему порядку? Невозможность показать собственную заброшенность?
Дальше: любимый цвет, еще один вопрос, на который сложно ответить. Я могу назвать цветовую гамму, на которую мне не неприятно смотреть. Эти цвета я выбрала для своего дивана, ковра и холодильника. Но я ни за что не надену вещи лимонного и травяного цветов. Выбирая одежду, я остановлюсь на черном и сером. В графу для цвета влезет одно-два слова. Будучи младшим подростком, я, конечно, не думала о диванах и одежде, я думала о том, выбор какого цвета выделит меня из массы отвечающих на этот вопрос. По этой же причине там, где все отвечали: секрет! (кто тебе нравится?), я выдумывала имя или с гордостью писала: никто!
Рассматриваю найденные в интернете сканы школьных анкет, становится не по себе.
Твое хобби?
Твое любимое время года?
Твое любимое блюдо?
Твой любимый цветок?
Твой любимый цвет?
Твой любимый кинофильм?
Твой любимый певец?
Твоя любимая группа?
Твоя любимая книга?
Твой любимый вид спорта?
Твоя любимая игра?
Много ли у тебя друзей?
Какие черты характера нравятся тебе в людях?
Есть ли у тебя парень (девушка)?
Может, назовешь имя?
Какие парни (девушки) тебе нравятся?
Веришь ли ты в любовь с первого взгляда?
Что такое любовь?
Целовалась (–ся) ли ты?
Как ты думаешь, кому я нравлюсь?
Что тебе во мне нравится?
Твоя любимая радиостанция?
Подпись
Эту анкету, очевидно, составляли ради вопросов о парнях, девушках, любви с первого взгляда и, конечно, комплиментов в адрес владелицы. Последний вопрос про радиостанцию здесь для приличия.
Заполнишь мою анкету? О, давай! Открываю тетрадку, смотрю вопросы: разве она не знает, что после уроков я зависаю в студии ИЗО и клею перья на бархатную бумагу? Всем, конечно, нравится лето, синий и фиолетовый цвет, «Титаник», что там еще? Я отвечаю: RAP и ROCK! Цвет: черный, время года: осень, «Русское радио». Старательно вывожу подпись.
Моя насмешка над детской анкетой – неуместное высокомерие той, кто даже в свои тридцать пять пытается отстоять себя у фиолетового цвета, весны и детства. Замечая это, я подсмеиваюсь, уже над собой, и прощаю себе эту глупость.
Мне было пятнадцать, когда я оказалась на свадьбе своего дяди Петра. Ему было двадцать, он вернулся из армии, Петра ждала Дарья, его невеста. Весной – дембель, летом – свадьба.
Школьная столовая, холодец, фруктовая нарезка, тамада в красной полупрозрачной блузке. Я смотрела на молодых, все кричали горько, Петр и Дарья целовались. Публичная близость должна была показать, что жених и невеста собрали тут всех не просто так: у Петра и Дарьи серьезные намерения. Раньше они целовались тайком, а теперь вот – при старших родственниках, друзьях, даже детях.
Мне было неловко от осознания, что Петр всего на пять лет старше меня. Конечно, разница между пятнадцатью и двадцатью не то же самое, что разница между тридцатью пятью и сорока. Тем не менее у меня на глазах Петр и Дарья превращались в мужчину и женщину. То есть теперь они были как мои родители.