Девочка лет тринадцати, сидевшая слева от меня (обыкновенное дело – на свадьбах полно чьих-то братьев и сестер), сказала, что завидует Дарье и Петру, я спросила почему. Девочка ответила, что они уже взрослые.
Взрослость. Я смотрела на Петра и Дарью и замечала их смущение. У меня было чувство, что происходящее сплющивает пространство, я задыхалась, но не от жары – в августе вечера прохладные. Природа этой духоты была не физической, думаю, антропологи объяснят это ощущение динамикой ритуала: юноша и девушка меняют социальный статус. Представители старшего поколения собрались, чтобы подтвердить легитимность союза, а также получить новое положение: теща, свекор, деверь, золовка и так далее. Детей и подростков сюда привели, чтобы передать знание ритуала. Друзья и подруги – свидетели перехода и в некотором смысле играют роль границ поля трансформации.
То есть при всей нелепости скуки, которую тамада пыталась игнорировать, в школьной столовой что-то происходило. Это что-то меня пугало. Милое, широкоскулое лицо Петра не совпадало с местом, в котором мы все оказались. Чтобы мальчик стал мужчиной, размышляю я, ритуала недостаточно, необходимо время, но сколько времени нужно, чтобы Петр стал мужчиной? В течение двух лет армия топила его юношеский жир. Но я помню дембельский снимок Петра: все тот же фарфоровый лоб, небольшие серые глаза, вопиюще доверчивый взгляд. Теперь Петр проходил еще один коридор инициации, и становление мужчиной должно было закончиться сегодня ночью.
Все шло правильно: выкуп невесты, ЗАГС, фото на смотровой площадке над Ангарой. Мои ровесницы позвали меня в коридор, я вылезла из-за стола. Собравшись кружком в темном углу, они обсуждали свадьбу, все та же незнакомая девочка заговорщицки прошептала, что первая брачная ночь не состоится, потому что у Дарьи эти дни. Я не знала, что сказать, ведь, я предполагала, Дарья и Петр уже занимались сексом. В чем тогда смысл первой брачной ночи?
Сегодня я в уме проигрываю свадебный день невесты: ранний подъем, прическа, платье, макияж; суета подруг и старших родственниц; чего-то недосмотрели (утром свадьбы моих родителей мама, чтобы не помялась, повесила шляпу на люстру, злой закон случайности – кто-то включил свет, шляпа плавилась и дымилась. Этот эпизод, конечно, был зна́ком, что брак будет тяжелый и несчастливый); наряд готов, ждут жениха; хочется писать, пышные юбки не помещаются в узкий туалет хрущевки (как бы ничего не испачкать!); выкуп, «Волга» с атласными лентами, лезть в машину; вылезать из машины: в ЗАГСе, для фото у обелиска, для фото на смотровой площадке, наконец, для празднования. На каждой точке маршрута приходится пить «Советское шампанское», с самого утра похмелье и голодная изжога, хочется писать.
И вот, спустя двенадцать часов после пробуждения, невеста сидит за столом в украшенной воздушными шарами школьной столовке. На подоле платья – пыль, машинное масло, сигаретный пепел. Теперь по велению тамады невеста должна снять белую туфлю, чтобы жених выпил из нее шампанского. Этот бесконечный мучительный день посвящен прощанию с девичеством.
Я всегда чувствовала себя старше ровесников и выглядела старше своих лет. В юности это свойство приветствуется, быть взрослой престижно. Из «Любовника» Маргерит Дюрас: Как быстро в моей жизни все стало слишком поздно. Она пишет, что постарела в восемнадцать, и выражает чаяние, что наступит момент, когда время замедлится и все встанет на свои места. То есть произойдет совпадение факта и опыта. Я тоже надеялась, что однажды проснусь и обнаружу соответствие статуса, возраста и состояния тела. Этого, конечно, не произошло.
Седина не в счет, поседеть можно и в пять лет. Перед зеркалом я поочередно расслабляю лоб, щеки, даю повиснуть нижней челюсти. Симметрия моего лица тут же плывет, правое веко сильнее давит на глаз, уголки губ ползут вниз.
В школьных постановках мне доставались роли злодеев и нечисти: Баба-яга, Леший, Старуха из «Рыбака и рыбки», принцесса Капризуля. Я не выбирала, мне их давали, объясняя это моей харизмой, учительница говорила: добрую принцессу сыграет кто угодно. Мне, конечно, это льстило. Когда в одиннадцатом классе я в качестве статистки пошла в настоящий театр, режиссер поставил меня на роль безумной старухи. Р., актриса, научила накладывать старческий грим. Смотри, тебе нужно скукситься (она открыла палетку с жирными, похожими на помаду красками) и подвести складки, потом растушевать и закрыть белилами. А теперь посмотри, такая ты будешь в старости. Мне было шестнадцать, в зеркале отражалась столетняя старуха в теле подростка.
Мне нравился этот грим, нравилась моя роль: вместе с напарницей, тоже старухой, мы появлялись невпопад и вели свою, параллельную главному действию жизнь. Мы бродили по сцене, меняли местами предметы, дурачились, иногда отрывки наших кликов долетали до героев.
Первая старушка. Вам клюквы не надо?
Вторая старушка. Вам не нужно клюквы? (Показывают корзинки.)
Елизавета Сергеевна. Какая клюква, о чем вы говорите!
Первая старушка. Берите, берите.
Вторая старушка. Дальше будет еще хуже. (Уходят.)[1]
Мой Первый звонок был фикцией: до того как пойти в школу, я год болталась в подготовительном классе, который ничем не отличался от первого. Когда после школы мои одноклассники пошли в университеты и училища, я не прошла вступительные испытания на журфак и в театральный, поэтому, чтобы не возвращаться домой, устроилась работать в кофейню. Я не была беременна. Не была свидетельницей на свадьбе. Когда мои ровесники искали первую работу, я поступала в институт. В Литературном институте нет традиции посвящения первокурсников, а может, я его пропустила. Я ни разу не готовилась к экзаменам. Не была замужем. Не крестила чужих детей. Моей дипломной работой была книга стихотворений. На выпускной в институте я, разумеется, не пошла. Забрала свой диплом спустя пять лет после церемонии вручения.
Как бы мне ни хотелось, этот список не делает меня уникальной. Но я совершенно не понимаю, где я была, пока это все могло со мной происходить? Кем на протяжении тридцати пяти лет я становилась?
Лет в восемнадцать я попала в круг эзотериков. Размышляя о моих духовных исканиях сегодня, понимаю, что стремилась я, конечно, не к просветлению. Банально, но я пыталась найти причину своей хронической усталости и бесприютности. Моя подруга, с которой мы вечерами жгли костер и жарили сыр на решетке, однажды сказала, что ее мастер йоги дышит очень медленно, потому что человеческое тело ограничено количеством вдохов и выдохов. Возможно, для своей жизни я могу изобрести индивидуальную единицу исчисления. Может быть, это написанные или прочитанные книги, жизни моих собак. Собаки живут по десять, а то и пятнадцать лет. Но, как только я начинаю считать собачьи жизни, я словно предаю моих любимых существ. Так что остановлюсь на книгах. Я могу считать с конца – думаю, я напишу еще книг тридцать, этого будет достаточно. То есть книга, которую я сейчас пишу, – тридцатая. Следующая будет под номером двадцать девять, потом – двадцать восемь и так далее.
Я хочу вернуться к метафоре черного сада, места, на пути к которому ты теряешь себя-ребенка. Расхожий призыв учиться у детей быть непосредственными и спонтанными всегда вызывал у меня беспокойство. Я не знаю как это – чувствовать легкость. Иногда я шучу, что родилась в один из самых темных дней в году. И это выражение не образное: я родилась за неделю до зимнего солнцестояния. С раннего детства я испытываю головные боли, к ним, как следствие или причина, добавляются дереализация и тревожная бессонница. Сегодня, в тридцать пять, я чувствую себя старой.
После выхода на поклон я еще долго не снимала старушечьи халат и косынку, грим смывала в последнюю очередь. Потому что, будучи старухой в теле подростка, я наконец вставала в пазы, которые мне действительно подходят.
Если зрелость – черный сад, как выглядит маршрут старухи-подростка?
(Важно отметить: старуха-подросток ничего общего не имеет с женщинами, которые молодятся. Я презираю тех, кто смеется над молодящимися. Нет ничего более удивительного, чем женщина, которая игнорирует навязываемый ей статус.)
Ребенок, наконец, преодолевает дрему.
Проходя мимо компании подростков, я жду окликов и оскорблений. Я иду мимо и стараюсь держать лицо – потому что знаю: им нельзя показать своей слабости. Что они видят? Видят ли они меня? Нет, для них я просто женщина, ровесница их теток и матерей. Я боюсь их и искренне сочувствую подросткам: мне знакома пытка пубертатом. Год за годом проходя сквозь меня, подростки двигаются в сторону черного сада.
Ребенок шагает через порог, попадает в ультрамарин предрассветной тропы, время юности. Прекрасные годы! – принято говорить. Прокрустово ложе, парирую я.
Я родилась за неделю до зимнего солнцестояния, в один из самых темных дней в году, так бывает. Предрассветный час, подросток лежит на ультрамариновой тропе: наступит время, мука болезненного превращения, наконец, закончится и подросток войдет в черный стрекочущий сад.
Маргерит Дюрас: Как быстро в моей жизни все стало слишком поздно. Размышляя над этим предложением, я написала парафраз: Многое в моей жизни случилось преждевременно. Героиня Дюрас, пятнадцатилетняя француженка в мужской шляпе, заводит роман с богатым китайцем, вскоре она отправится в Париж, подальше от душного Вьетнама, обезумевшей матери и наркозависимого брата.
До черного сада еще далеко, но он уже черточкой проявился на горизонте. Чем быстрее двигаешься, тем гуще становится время. Мышцы горят от сопротивления гравитации, кипящие сердце, легкие, кишки расширяются, кожа расходится и тлеет по рваным краям, плавятся пуговицы на рубашке. Хлопо́к: жар взорвал меня изнутри, так вода выжгла Бастинду. Над предрассветной тропой, под кронами черного сада и за их пределами раскинулось облако седого пепла.