ери главу из книжки про кролика. После доставала из сумки учебники по истории, две бутылки красного и три пачки ментолового Vogue, а если его не было в киоске, она брала Esse. До шести утра мы сидели в ее подъезде. Когда кончалось вино, я поднималась в квартиру, чтобы из серванта достать херес. В десять она принимала учеников у себя на кухне, а я ехала на пары.
Каждый раз, выходя из метро, чтобы пойти в сад за дочерью моей преподавательницы по философии, я потела от напряжения, пот пах луком и был отвратительно холодным. Я шла дворами и еле дышала от ненависти к себе и своей неустроенности, неумения быть бесполезной. Я ненавидела свою беззащитность. Впереди был целый вечер, четыре часа терпения. Я задавала себе вопрос: почему я продолжаю это делать? потому ли, что мне не хватает денег? или меня прельщает близость к телу любимой преподавательницы и привилегии, которые эта близость дает?
Я всегда ждала ее с предвкушением. Мне казалось, каждая секунда, с ней проведенная, дарит мне что-то, что невозможно переоценить, и делает меня особенной, проявляет нашу с ней духовную и интеллектуальную близость. Я ждала О. и надеялась, что она предложит покурить и выпить бокальчик. Я обожала О., я боялась ее, я хотела быть единственной ее студенткой. Я была избранной и знала, что многие мне завидуют. Завидуют, что я провожу время в ее доме, говорю с ней за пределами обсуждения зачетов и докладов. Я видела, как на переменах ее окружали студенты, каждый горел в стремлении ей угодить, насмешить ее. О., конечно, льстило внимание беззащитных студентов.
Она была особенной преподавательницей. Молодая, статная, остроносая. Когда она говорила, аудитория звенела от восторга. О. смотрела всем в глаза. И в моменты, когда она говорила, казалось, что только ты понимаешь ее, слышишь ее, а она – проводница, служительница знания, которое доступно лишь избранным. Она завораживала. Но, как ни странно, выходя из аудитории, я ловила себя на чувстве, что пережитое не приросло, наоборот, породило нехватку. Полагаю, от этой нехватки страдали многие, именно она заставляла студентов стягиваться вокруг О., пытаться ей понравиться, стараться быть ею замеченными.
Делая доклады, я блистала. Парменид, Кьеркегор, Хайдеггер, Спиноза, Кант, Делез. Я готовила доклады ради одного – ее любующегося взгляда. Я знала, что О. будет сидеть слева от кафедры, положив голову на ладонь, слушать и влюбленно улыбаться. Все происходящее в аудитории было нашими с ней отношениями влюбленной студентки и покровительственной преподавательницы.
Когда она подошла ко мне в курилке и предложила работать няней ее ребенка, я, конечно, была согласна. Соблюдая этикет, она предложила подумать над этим вариантом, а я, не выдав своего волнения, ответила, что мне нужно довести дела в агентстве детских праздников, немного отдохнуть, только тогда я смогу подумать о ее предложении. Конечно, она не торопила меня. Мы обе понимали, что будет так, как хочет О.
О. пришла возбужденная и с порога начала сплетничать, она обожала сплетни. Одна из студенток с отделения перевода спит с мастером. Их видели в метро держащимися за руки. Некоторые говорят, что видели их целующимися на Тверском бульваре. Ее не возмущала эта новость, она распаляла О. Искрясь от удовольствия, она поставила на банкетку свою сумку, из которой выглянули винные бутылки. Для меня это значило, что ночь мы проведем за разговорами. Я содрогнулась от предвкушения.
О. разулась и, сказав, что она мокрая как крыса, тут же, в коридоре, стащила свитер. Я опустила глаза, сделав вид, что тянусь за телефоном. О. рассмеялась, она попросила не смущаться. Я не могла поверить, что она так легко при мне переодевается. О. закинула свитер в ванную и прошла мимо меня в юбке и лифчике; краем глаза я заметила резинку от колготок, врезавшуюся в белый бок. Ну что, сказала она, пойду почитаю про кролика и выпьем по бокальчику.
Я, не зная, чем заняться, отправилась на кухню. Из руководства для нянь я знала, что няня обязана помыть посуду за собой и ребенком. Если в раковине лежит посуда, которую хозяева использовали до прихода няни, мыть ее не следует. Составители руководства писали, что это важно для соблюдения границ. Ведь, в конце концов, вы не горничная, ваша прямая задача – ухаживать за ребенком.
В раковине стояли бокалы с остатками красного вина и замоченная кастрюля. Какая уж тут речь о границах, думала я, если моя преподавательница философии не стесняется при мне ходить в лифчике. Я включила воду и стала тщательно оттирать от кастрюли пригоревшее картофельное пюре.
Кухонная тряпка мне всегда казалась интимным предметом, поэтому в чужих домах я старалась избегать прикосновения к ней. Кухонная тряпка не может не пахнуть, она не может не быть в морковной стружке и накопившейся слизи. А я не хотела знать о чужой слизи и морковке. И я не хотела знать, что люди, чьей тряпкой я сейчас протираю стол, выделяют жидкости, запускают быт и пачкают простыни. Я не могла смириться с мыслью, что обожаемая мной преподавательница философии трет стол несвежей тряпкой, в ее холодильнике прокисает паштет, колготки врезаются в бок. Я, почти не дыша, отмывала пригоревшую картошку от эмалированной кастрюли.
Помыв посуду, я взяла табурет и отправилась в подъезд. Спустя пять минут выглянула О. и попросила помочь спустить бокалы. Я взяла второй табурет, О. прошла следом, в руках она держала две бутылки вина, штопор и три пачки ментолового Vogue. Жаль, сказала она, не лето, сейчас бы засели на балконе. На подоконник я поставила бокалы, она тут же сунула мне бутылку со штопором, я открыла красное сухое. Вторую бутылку О. повернула ко мне этикеткой и с гордостью сказала, что вино ей на Новый год подарила мать ученика. Наверное, оно было очень дорогое, но я ничего не понимаю в винах.
Я помню себя с раннего детства. Мне всегда казалось, что, где бы я ни была, я занимаю чужие время и воздух. Чтобы оправдать себя и свое присутствие, я научилась быть уместной. Удобной, обаятельной, незаменимой. Это приводило меня в разные места. Теперь я лежала в гостиничном номере на кукольной кровати и слушала, как храпит моя преподавательница философии.
Если хочешь быть уместной, приготовься: все, о чем ты не хотела знать, вылезет наружу. Все, что ты обожала, окажется обыденным и неприглядным. Я завидовала тем, кто не стремился быть удобным, такие люди, вне зависимости от времени и положения, вели себя так, словно мир – их любящая мать. Я же чувствовала собственную ничтожность. Стоило кому-то обратить на меня внимание, я ощущала чрезвычайную благодарность и готовилась идти за этим человеком куда угодно. Делать за этого человека что угодно. Терпеть что угодно.
Наряду с этим я была уверена: настанет момент, и я, уже не нуждающаяся в снисхождении, сделаю то, что другим не под силу. Это знание вспыхивало по ночам, когда я мечтала о том, кем я стану. Я не знала, кем я стану и что именно сделаю. Я, как клещ, задремавший на зиму, ждала прихода весны. Чтобы, оттаяв, сидеть на травинке и ждать человека или животное. Чувство собственной исключительности поглощало меня. Оно меня возвеличивало, но вместе с тем опустошало и с каждым разом глубже и глубже вбивало в дурную бездну собственной ничтожности.
Иногда, будучи пьяной, я позволяла себе слабость показать свое превосходство. Я ликовала, возвышалась над собеседником, уничтожала его своим красноречием, своей мощью. Но моего величия не хватало надолго, оно взрывалось, как нагретая зажигалка. Меня обжигал стыд. И, после очередного эпизода сияния, я еще неделю бродила в дурном предчувствии. Я холодела от мысли: те, кто слушал меня, заметили мою ничтожность, мою мелочность. В уме я прокручивала свои фразы и сокрушалась, мне казалось, я сделала непоправимое. Такое, что может навредить мне настолько, что меня все и навсегда покинут.
Около трех утра, когда была выпита вторая бутылка, я сказала О., что в начале февраля не смогу забрать ее дочь из сада, потому что хочу полететь в Н., чтобы навестить могилу отца. Я не любила Н., уже в июне он был блеклым, беспощадное солнце сжигало деревья и траву. Зимой снег разносил степной ветер и Н. выглядел плешивым. Меня никто не заставлял ехать в Н., но традиция посещать могилы по важным датам казалась непреложной. Я даже покойникам старалась угодить.
О. заметила, что давно хотела посмотреть Н. Ее пьяные глаза засветились, она поднялась в квартиру, вернулась с банковской картой и початой бутылкой кагора. О. протянула карту мне: поехали вместе, мы обязательно должны съездить туда вдвоем. Я качала головой, но она положила карту мне на колени и, поставив табурет рядом с моим, сказала: ну, давай, доставай планшет, берем билеты. Мне было неудобно, одновременно я не верила своему везению. Этот жест мне виделся новым шагом к нашему сближению. Пьяными пальцами я разблокировала планшет и выбрала билеты, О. разлила кагор.
Я с горем пополам вливала в себя последнее красное, теперь предстояло пить крепленое; смочив губы, я поставила бокал на подоконник. В глазах двоилось, мы по очереди вводили данные банковской карты О., но сайт все время выдавал ошибку. И О., и я от души смеялись над этой нелепостью. С пятого раза получилось. О. протянула мне руку, я пожала ее, затем мы выпили за предстоящую поездку.
Проспавшись, я вышла на кухню общежития и поставила воду, хотелось кофе. Рядом моя однокурсница грела макароны с подливой, пахло просто ужасно. Но мне хотелось вдыхать этот запах, в дурных состояниях я любила нюхать что-нибудь мерзкое. От этого мне становилось еще хуже. Похмелье я любила за чувство вины, вонь же я принимала как справедливое наказание.
Вода закипела, я вернулась в комнату, заварила кофе и легла. На живот я поставила ноутбук и начала смотреть невыносимо медленный фильм Белы Таррa. Похмельная тахикардия, чувство вины, головная боль. Черно-белые сцены тянулись, в голове я прокручивала прошедшую ночь. Мне не хотелось лететь вместе с О., я чувствовала смущение и что обязана ей. Мне это казалось неуместным. При том я гордилась предстоящей поездкой и боялась, что, протрезвев, О. сошлется на пьяную беспечность и попросит вернуть билеты. От мыслей было тошно, захотелось к людям, чтобы они смотрели на меня, говорили со мной. Я допила кофе и начала собираться к третьей паре.