На подходе к институту я заметила О., она стояла в кругу студентов, все они смеялись, я чувствовала, что смеются надо мной. Над моей наивностью. Чтобы проверить свою догадку, я незаметно подошла и прислушалась.
Им до меня не было дела, всех занимал высокий косолапый Егор. Он курил невзатяг, и я подумала, что его нелепость, в отличие от моей, заметна, потому что она внешняя. Его несуразность и заставляла Егора быть смешным. Своим злым остроумием он платил за внимание. Я не умела яростно шутить, но умела быть удобной при сохранении важной мины, моя удобность всегда выглядела как одолжение.
Я прислушивалась к истерическим всплескам его голоса и размышляла: кто более жалкий? Все же Егор. Я была одутловатой блондинкой, жила в общежитии, при этом каждый день мыла голову и раз в неделю отсиживала трехчасовую очередь на стиральную машинку. Он жил с родителями, но его куртка с нагрудными карманами бликовала от жира, а протертые на ляжках джинсы он, кажется, не снимал никогда. Но кому из нас хуже? Кто из нас подлее? Наверное, я.
О. увидела меня и замахала, все обернулись. Она торжественно, чтобы слышали все, заявила, что в феврале мы поедем в Н. Я почувствовала гордость, особенно когда увидела, как стекла самодовольная улыбка Егора. Он проиграл, а я выиграла. Одобрительный взгляд на его тупые шутки был ничем против нашей с О. поездки в Н. Я еще раз посмотрела на Егора, мне не хотелось выдавать своих чувств. Закурив, я тихо, словно ситуация, в которой мы все оказались, была рядовой, сказала: с меня гостиница.
Прежде чем выбрать гостиницу, я зашла в электронную почту, где лежали билеты, и посмотрела, во сколько они обошлись. Туда-обратно, два пассажира, билеты стоили недешево, брать с меня деньги О. отказалась. Я же не могла оказаться в долгу, поэтому решила заплатить за гостиницу ровно столько, сколько потратила О.
В городе с населением четыреста тысяч сложно найти приличную гостиницу. Я искала вариант в шаговой доступности от центра, с двумя кроватями и завтраком. Сайт выдал нарядный отель с лиловыми стенами и пластмассовыми, под алебастр, ангелочками.
Теперь в четыре утра я не могла уснуть, потому что моя преподавательница философии храпела на всю кукольную комнату. Я никак не могла успокоить тахикардию, еще бы – семь рюмок хвойной настойки на голодный желудок. Хотелось писать, но я не решалась встать, потому что боялась разбудить О., боялась, что, узнав о собственном храпе, она смутится и начнет оправдываться.
К пяти началось похмелье, я осатанела от храпа О. Как ни пыталась, я не могла простить О. ее слабости. Именно слабостью я считала храп, грязную посуду и все, что свойственно любому человеку. Преподавательница философии не имела права храпеть. Я не умела свистеть, как по-другому унять храп, не знала и решила попробовать пошипеть. Я лежала и шипела, постепенно наращивая громкость. Когда мое шипение начало заглушать ее пьяный храп, О. коротко рыкнула, перевернулась на другой бок и замолчала. Пока она снова не начала храпеть, я сбегала в туалет и накрылась одеялом с головой, мне нужно было поспать. Оставалось три часа до подъема.
Я ненавижу утра. Еще сильнее ненавижу тех, кто на утро после пьянки умудряется бодриться и наслаждаться жизнью. О. из их числа. Когда прозвенел будильник, она резко поднялась и, похохатывая, начала надевать колготки. Я лежала к ней спиной и еле дышала от усталости и тошноты. В моей голове гудела серость. Голос О. царапал. Мы приехали не за настойками, эта поездка запланирована как траурный вояж. Я, задержав глубокий вдох, резко села на кровати.
О. умывалась, я торопливо натягивала джинсы и свитер, через семь минут завтрак заканчивался. На стойке администратора стояла табличка с надписью «Кафе» и стрелкой. Кафе на три столика пустовало. Я подошла к кассе и нажала на звонок, буфетчица вынесла два подноса и кивком указала на бойлер с горячей водой. Я перенесла подносы на стол: два остывших вареных яйца, клубничный йогурт Fruttis, шоколадная вафля в упаковке. У бойлера в блюдце – несколько пакетиков чая и растворимого кофе. Себе я налила и того и другого, нужно было выпить как можно больше горячей жидкости, выписаться из гостиницы, сесть на маршрутку и поехать в степь.
Я размешивала кофе пластиковой палочкой и смотрела мимо О., та налила себе кофе и распечатала йогурт, скудость завтрака ее веселила, а я сидела и думала об уродстве этого утра. Словно не замечая выражения моего лица, О. спросила, как я спала. Мне было неловко говорить о храпе, но я пересилила себя и тихо призналась, что храп О. мешал спать. На это О. не смутилась, напротив, развеселилась еще сильнее и сквозь смех сказала, что в таких случаях толкают в бок. Ее физиологическая близость давила на меня, а та простота, с которой она говорила мне о храпе, пугала.
Из гостиницы мы вышли на площадь. Город казался белесым, от ветра не укрыться. Мы курили у входа в гостиницу, я не чувствовала вкуса дыма. Может быть, потому, что ночью мы выкурили по пачке сигарет? Мы курили и смотрели на город, О. вспоминала вчерашний бар и хвойную настойку, тут нет кедров и елок, а настойка хорошая. Как так? Я ответила, что однажды в какой-то несуразной забегаловке пила отличный американо. Так что всякое бывает. О. бросила недокуренную сигарету, и мы, держась друг за друга на случай, если одна из нас поскользнется, пошли через площадь Ленина.
На остановке мы снова закурили. Мне совсем не хотелось разговаривать. Утренний похмельный угар О., кажется, погас. Я стояла и смотрела под ноги, О. бродила с сигаретой в одной руке, другой придерживала ворот дубленки. Я рассматривала закоченевшие пальцы О.: белые, шершавые, на указательном – перстень с большим сиреневым камнем. Я подумала: как неуместен этот перстень на обветренной коже. Бесцветным синим утром, после пьяной ночи в кукольной гостинице, мы стояли на пустыре и ждали маршрутку.
Меня мутило, вкус дешевого йогурта смешался с перегаром и табаком. Хотелось как можно скорее оказаться там, где нет преподавательницы философии и ее храпа, нет приторной йогуртовой отрыжки и мутного ожидания. Я снова закурила, словно сигарета могла меня вырвать из этого тупого состояния.
Наконец подъехала маршрутка, из нее вылез водитель. Увидев его, О. оживилась. Ее умилил наш завтрак, теперь она хихикала над пузом водителя и наклейкой с шуточной надписью «Остановка где-нибудь здесь, будет где-нибудь там» на двери.
Захотелось холодного пива и чипсов. Обычно я не опохмелялась, но бывают дни, когда бутылка пива или рюмка водки помогают дотянуть до вечера. Я обратилась к О.: если кафе у кладбища открыто, нужно выпить по пиву или водки; она согласно кивнула. До кладбища ехали только мы, шофер отказался нас везти – уж две остановки дойдете. Я смотрела на елочку-освежитель, воткнутую в решетку радиатора, и не спорила. Маршрутчик высадил нас в трех километрах от кладбища, и мы вышли в степь.
Я всегда удивлялась свойству степи: она искажает представление о дистанциях. Ее простор обманывает: насыпное кладбище очень близко, но по подъездной дороге идешь целую вечность. О. это путешествие забавляло. Она с нарочитым интересом рассматривала фантик от вафли, небрежного маршрутчика, коров, пасущихся в степи, свалку старых шин. Словно Н. был для нее не городом, а ларцом с очаровательными безделушками. Я шла молча, меня бесило похмельное искажение чувства времени.
От досады я матернулась – кафе закрыто. В длинном ряду выгоревших киосков открытым оказался только цветочный. Навстречу вышла хмурая женщина, рукой в перчатке без пальцев она представила ассортимент. Зимой, сказала она, посетители редкость, чаще хоронят. Кладбищенские рабочие отдыхают – в холод никто не будет устанавливать памятники. Я выбрала корзинку с белыми искусственными цветами. О. оттеснила меня и протянула женщине четыреста рублей. На мой вопросительный взгляд она ответила: от нас, и, преисполнившись достоинства, взглянула на кладбище. Из умиляющейся туристки О. мгновенно превратилась в хозяйку положения.
Во время пьяных разговоров я замечала тягу О. к преувеличению и небывальщине. Она могла рассказывать о надерганном из Википедии докладе двоечницы с таким пафосом, словно масштаб события был соизмерим с гибелью шумеров. Свои истории О. пронизывала мистицизмом, а череда неслучайных случайностей служила корсетом всей ее жизни.
Первый и последний ее возлюбленный, не объяснившись, покинул ее навсегда. Все видели их любовь, признавали ее величие, но он исчез. Спустя пару лет, спускаясь в метро, она увидела его. Он бежал по эскалатору, взгляды встретились. Тогда она поняла, все поняла: любовь никуда не делась. Она была всегда и будет всегда. Она священна.
Аспирант, писавший о Кьеркегоре, ночами стоял под окном О. и ждал, когда она выйдет покурить. Его беременная жена достала номер О. и отправляла ей сообщения с чудовищными проклятиями. Она пришла на защиту, в руках держала новорожденную дочь. Измотанная болезненными отношениями мужа и научницы, плачем ребенка, отеками и гормональной скачкой, она сидела напротив О. и сверлила ее взглядом.
Из зависти к красоте и уму О. третьекурсница строила ей козни. Студентка писала заявления на имя ректора, в них завистница обвиняла О. в несоблюдении учебного плана, нарушении субординации, эмоциональном шантаже. Заявления, разумеется, заворачивали, О. объясняла это своим влиянием на ректора.
Я завороженно слушала О. На фоне ее густой, наполненной страстями жизни моя собственная казалась безликой. Мне хотелось хотя бы по касательной быть причастной к буре, в которой О. пребывала ежесекундно. Оставалось одно – жадно слушать и платить О. собственным вниманием, оно и было полем, на котором О. разыгрывала свою жизнь.
О. остановилась у кладбищенских ворот и натянула на голову служивший ей шарфом палантин. Ну что, пошли, сказала она торжественно. Я кивнула, О. взяла меня под руку, и мы двинулись. Дойдя до нужного поворота, я указала на могилу в конце тропинки. Как символично, отметила О., его могила – тупик. Я кивнула.