сидит за рулем, пока мы не оказались прямо перед машиной. Женщина была сильно накрашена. Зажав в зубах длинный золоченый мундштук, она медленно вела машину в толпе и вопила во весь голос, что мир сошел с ума, что все кончено, все погибло, и какого черта тут понадобилось этим… И куда все они прут… Да и к чему бежать, когда немцы уже повсюду… «И будут повсюду, говорю я вам!.. Вот увидите!..» Я находила это зрелище весьма забавным и старалась не пропустить ни единой детали. Не знаю уж, как это им удалось, но монашки замедлили шаг и пропустили вперед и машину, и повозку, и мы оказались позади пары старых крестьян, которые тащили вдвоем тяжелый чемодан. Однако вскоре им пришлось остановиться, так как у них не было сил идти дальше. «Нет, так не дойдешь…» И оба уселись прямо на обочине.
Мы шагали целый день, солнце уже садилось, а мы все еще не вышли за пределы Парижа. Всех охватила тревога, когда мы увидели первых французских солдат, как и мы, бежавших от немцев, — безоружных, валившихся с ног от изнеможения. На обочинах дороги мы видели брошенные военные билеты, какие-то папки с надписью «секретно», оружие, а вскоре во рвах стали попадаться трупы и обгоревшие машины. Собаки лаяли, дети кричали, женщины обезумели от страха. Но настоящая паника началась тогда, когда перед нами внезапно — а мы почему-то считали, что они остались где-то позади нас, — появились первые немецкие танки и броневики со свастикой на броне, из башен торчали белокурые головы немецких солдат. У них еще хватало наглости улыбаться нам. Показалась длинная вереница облаченных в кожу мотоциклистов, мчавшихся напролом. Толпа расступилась и хлынула на обочины. Мотоциклисты промчались мимо. Но тут же над головами у нас появились самолеты с фашистскими крестами на крыльях, которые открыли стрельбу. Это не было ошибкой. Самолеты шли на бреющем полете, пикируя прямо на толпу беженцев. Они со свистом пролетали над самыми нашими головами, и земля содрогалась от рева их моторов. Я смотрела на страшные черные фашистские кресты, не веря своим глазам. Я видела их впервые и не могла оторвать от них взгляда… Вдруг одна из монашек толкнула меня, и я упала на колени. Они тоже повалились ничком в канаву, закрыв голову руками. Земля дрожала от взрывов, казалось, вот-вот все взлетит на воздух вместе с нами. Я подумала: сейчас меня не станет. И тут мне вдруг представилось, как отец в своей мексиканской шляпе едет верхом по равнине. Как мать сидит на солнце, повязав голову платком. Казалось, настал конец света. Но острая боль в коленках заставила меня забыть о смерти… Самолеты сделали еще несколько заходов и наконец оставили нас в покое. Как только исчезли самолеты, с юга показались новые колонны немцев.
Нам пришлось расположиться на ночь в поле, под открытым небом. Устроились кто как мог. Всю ночь самолеты кружили над нашими головами. Какой-то мужчина рядом со мной без конца повторял: «Как же это могло случиться? Как?» И все-таки я, кажется, заснула. Ну а монашки, разумеется, продолжали молиться всю ночь. Когда я проснулась на следующее утро, я увидела, что одежда у них измята, чепцы сбились набок — они походили на пьяных. Мы двинулись в обратный путь. Мы покинули Париж одними из последних, а теперь возвращались туда первыми. Другого выхода у нас не было. Оставалось только молиться.
Париж казался покинутым всеми и навсегда. У въезда в город уже висели на столбах указатели: «Nach Orlean» — черные готические буквы на желтом фоне. И всюду немецкие солдаты в зеленой форме, в черных сапогах, с автоматами на изготовку. По обеим сторонам немцы уже установили пулеметы, нацеленные на дорогу. На площади Денфер полно танков и броневиков. Мы прошли мимо. Над городом летали самолеты. Повсюду развевались огромные красные флаги с черной свастикой в белом кругу. На улицах появились сторожевые будки в белых, красных и черных полосах. И уже зазвучали немецкие песни: «Heidi! Heido!» Из репродукторов разносился голос диктора: «Achtung! Achtung!» В городе был установлен комендантский час и введено берлинское время. Перевели стрелки часов. Установили демаркационную линию. И все это свершилось очень быстро.
До чего же пуст был Париж этим летом!
В начале зимы, когда стало известно о случаях саботажа, монашки ради безопасности решили перебраться в Кольмар, где находился основной монастырь ордена. Они уехали как раз в тот день, когда немцы вернули нам короля Рима[16] — 15 декабря. Я отказалась уехать с ними. Месяц назад меня приняли в Сорбонну, и я начала посещать лекции. Экзамены я сдала в августе, в тот день, когда появились первые приказы немецкого командования, извещавшие о казни «преступников». Так как у матушек было только одно желание — как можно скорее покинуть Париж, — они препоручили меня женщине, постоянно торчавшей в церкви, которая сдавала меблированные комнаты неподалеку от монастыря.
Итак, я осталась в Париже. В Париже, который так быстро, так разительно изменился. Он стал совершенно иным. Когда я вернулась в него снова, я испытывала какое-то замешательство — словно передо мной мелькали разрозненные, не связанные между собой кадры кинохроники.
Должна признаться, когда после занятий в Сорбонне мы оказывались с Венсаном вдвоем в Люксембургском саду, мы забывали о муках голода. Особенно весной. Если бы мне предложили заново пережить какой-нибудь день из прошлого, я выбрала бы один из тех дней. Один день, проведенный с Венсаном. В годы оккупации. Никогда больше я не знала такого блаженства. Мы не замечали ничего вокруг. Никаких желаний, одно лишь беспредельное, огромное счастье. И ведь мы никогда не говорили друг другу о том, что любим, что вечно будем любить друг друга. Просто чувствовали себя счастливыми. Мы не строили никаких планов, разве что думали о том, как написать работу или сделать доклад. Как хорошо нам было вместе! Усевшись на мысу острова Ситэ, мы болтали ногами в воде и смотрели, как течет Сена, как плывут по ней баржи. И оба понимали, что это и есть счастье.
Мне удалось убедить Венсана, что нам следует отправиться в деревню, как это делала Фоветта. Но разумеется, не для того, чтобы торговать, как она, на черном рынке. Нет, просто мы решили в одно из воскресений отправиться в деревню, надеясь на то, что нам удастся привезти оттуда продуктов на целый месяц. И конечно же, в первую очередь послать посылку его отцу. Целую неделю мы только и говорили о сливочном масле, сыре, яйцах. И о картошке, конечно, но особенно о масле.
Мы отправились в мае, когда зацвели ландыши, только нас интересовали не ландыши. Поездка в деревню — отличная мысль, но где найти такую, чтобы обернуться туда и обратно за день? Ах, не все ли равно, куда ехать, на север или на юг, — только бы выбраться из Парижа! Меня лично тянуло на юг. Я даже не могла объяснить почему. Может, меня влекла туда неосознанная тайная тоска по родным местам? Венсан же предпочитал Нормандию. И у него, безусловно, были более веские основания, чем у меня.
Мы договорились встретиться на Лионском вокзале как только кончится комендантский час, так и не решив пока, куда поедем. Мы изучали расписание, выясняли стоимость билетов, пересчитывали свои жалкие су. И в конце концов отправились в Сантенэ. Мы уселись в вагон третьего класса такие взволнованные, точно нам предстояло отправиться в Эльдорадо… Пересчитав деньги и выяснив, что нам хватит на обратную дорогу, я размечталась о том, что мы привезем из деревни. Я даже упомянула о большом куске лавандового мыла. Венсан вдруг пристально посмотрел на меня. «А что, если мы там ничего не добудем?» Я ответила, что он сошел с ума — мы же не станем останавливаться в Сантенэ, а сразу пойдем на фермы. Ведь известно же, что продовольствие поступает в города из деревни. Откуда же еще?
Французской деревни я, честно говоря, не знала. Я ведь приехала из маленького алжирского местечка около Бени-Меред. А во Франции, кроме Парижа, видела один только Марсель, да и то мимолетно, когда мы с отцом мчались через весь город, опаздывая на ночной поезд. Французскую деревню я представляла себе только по школьным учебникам: богатые, тучные пастбища… маркиза резвится в стоге сена…
Через вагон прошел немец с винтовкой на плече, сбоку у него торчал пистолет. Что-то промелькнуло в черных глазах Венсана. Немец снова вернулся, остановился возле нас, пристально посмотрел и ушел. «Где их сейчас только нет!» — сказала я. Венсан не ответил, только прищурил глаза и сразу стал похож на китайца. Склонившись к нему, я давилась от смеха. «Ты никогда не замечал в метро, в толпе, если немецкие солдаты оказываются рядом, какой от них исходит резкий, противный запах? Они стоят иной раз настолько близко, что можно даже вытащить у кого-нибудь из них револьвер». На лбу у Венсана появились капельки пота, он весь сжался в комок. Возможно, все это я вижу только теперь, когда знаю, что случилось потом. Нет, конечно, это только теперь я вижу, как он словно хочет слиться с вагонной полкой. Солдат давно уже ушел, а Венсан все еще продолжал смотреть в коридор, точно знал, что немец должен появиться снова. «Вот он, на перроне», — сказала я. Венсан встал, опустил оконное стекло, на минуту выглянул и снова сел. Немец, направляясь в нашу сторону, медленно шел вдоль поезда. Но к вагонам уже спешили люди, появившиеся из метро. Толкаясь в коридоре, они быстро заполнили весь вагон. Раздался свисток. Поезд тронулся, и Венсан вздохнул свободно.
Поезд полз как черепаха, задерживаясь на каждой станции, а иногда вдруг без всякой видимой причины резко тормозил и останавливался в чистом поле, и тогда все валились друг на друга. Мы с Венсаном хохотали, а затем снова возвращались к своим мечтам. Я опять стала говорить о том, что мы добудем в деревне, о тех продуктах, которые мы привезем. Я упомянула даже миндаль и сушеные фрукты. Меня невозможно было сдержать. Как хорош был весенний пейзаж, мелькавший за окном! Деревенские церквушки, особняки, утопающие в зелени парков, маленькие ручейки, пересекавшие расчерченные, как по линейке, поля. И запахи полевых трав, напоминавшие благоухание лаванды.