е: счастье, которое ты испытал впервые — беспредельное, огромное счастье, — никогда не повторится снова с такою же силой…
Мы с тобой растеряли по дороге стольких людей… Но самым страшным было то, как ты оттолкнул от себя Сержа — с такою хитростью, с таким коварством, — я даже не предполагала, что ты способен на подобные вещи… Ты понял, что скоро наступит момент, когда он уже не будет представлять для тебя никакого интереса, и ты порвал с ним. Вовсе не потому, что он влюбился в меня… а может, в тебя или, скорее всего, в нас обоих — ведь мы были тогда прекрасной парой. Это был разрыв преднамеренный, тщательно подготовленный и продуманный. Ты тогда уже научился довольно бойко говорить по-русски… Серж… Он был похож на человека, который только что вышел из гетто. Большие черные глаза, темные волосы, худое лицо и этот молчаливый, страстный призыв во взгляде: «Любите меня!» Такой страстный, такой отчаянный, что хотелось бежать. Мы много месяцев жили втроем в маленькой квартирке, состоявшей из двух комнат и кухни. Вы оба были необходимы мне — один причинял мне страдания, и словно в отместку за это я заставляла страдать другого.
Из глубины зала гарсон подает Матье знак, что есть свободный столик. Они с трудом прокладывают себе путь среди танцующих пар и беспорядочно раздвинутых кресел. В зале довольно темно, и в этом полумраке лишь угадываются силуэты людей, которые сидят, запрокинув голову на спинку дивана.
— Ты приходил сюда когда-нибудь еще?
— Нет, я и сейчас с трудом узнал это кафе… Впрочем, как-то вечером, проходя мимо, зашел выпить… Если я не ошибаюсь…
Подошедший гарсон смотрит на них, и на губах его появляется улыбка, впрочем, она тут же исчезает; ничего не сказав, очевидно решив, что ошибся, он склоняется перед ними.
— Две порции виски «Бэллентайн», — говорит Матье.
Танцуют парень с девушкой. Танцуют на расстоянии друг от друга. Каждый по-своему, каждый ради собственного удовольствия. Вероятно, это джерк… Они совершенно не касаются друг друга. У них изящные жесты, плавные, мягкие движения, длинные ноги.
«Я несчастна… Когда отчаяние достигает предела, оно уничтожает, оно стирает все. Это так ужасно». Зажигая сигарету, Мадлен произнесла это таким вялым, равнодушным голосом, каким Юдит рассказывала нам потом о лагерях, о пережитых ужасах, о пытках и грудах трупов, среди которых она ожидала своего конца, о криках детей, которых отнимали у родителей. Точно все это происходило не с ней, точно это не имело к ней отношения…
— Посмотри, как они танцуют… Мне кажется, они счастливы…
— Это еще не известно.
Они уселись на диван, не то темно-зеленый, не то коричневый — в тусклом свете затененных ламп цвета различались плохо, — но бахрома была явно белой. Их головы почти соприкасались.
— Почему здесь повесили эту картину? — спросила Фабия.
— Я о ней много слышал… Она по крайней мере хороша своей простотой.
— Да, верно. Натюрморт… Больше ничего и не надо… Посмотри, что они танцуют. В этом нет ничего от прежнего…
— Если бы дело было только в танцах… Если бы только это… Все изменилось до неузнаваемости… Возраст — это так ужасно!
— Я знала, что и ты тоже думаешь об этом.
Они долго молчат. Вокруг люди громко разговаривают, смеются, окликают друг друга, приходят и уходят, поднимаются со своих мест и, протискиваясь между столиков, идут танцевать. А они сидят рядом, связанные незримыми узами, — два человека, которым нечего больше сказать друг другу… Если бы кто-нибудь увидел их сейчас, то непременно подумал, что они расстались не далее как сегодня утром… В глазах — ни волнения, ни любопытства. У него нет ни малейшей настороженности, боязни неделикатно коснуться того, что может оказаться болезненно-уязвимым для нее, Фабии, а она явно старается не задерживать взгляд на лице пожилого человека, худом и вместе с тем отяжелевшем, старается не смотреть на вздувшуюся вену на виске Матье. Наверное, поэтому она почти не поднимает глаз. Играет со спичечным коробком — зажав его двумя пальцами, крутит и крутит без конца, снова кладет на стол и снова берет и внимательно рассматривает…
Лицо Матье жесткое, напряженное и чуть-чуть печальное, а когда Фабия снова берет двумя пальцами коробок, на лице Матье мелькает что-то похожее на с трудом сдерживаемую ярость. Он много пьет. И курит, совсем не затягиваясь, словно пытается заглушить в себе какое-то раздражение.
Вращающаяся дверь повернулась, и вместе с легким сквознячком ворвались отзвуки уличного шума. Какая-то темная фигура пробирается в полумраке между столиками, направляясь как будто бы к ним.
— Это Фернан! — быстро говорит Матье.
— Кто это? О ком ты?
— Да вот… этот, который идет сюда…
К ним приближается крупный мужчина, широкий в плечах. Когда он идет мимо столиков, стаканы позвякивают.
— Кто это?
Она вглядывается в незнакомца, пытаясь вспомнить. Мужчина уже совсем рядом.
— Кто же это такой? Я не помню…
— Да нет же, ты его должна помнить!
— Но может быть, это вовсе не он… Ты уверен, что способен узнать его спустя много лет?
Матье продолжает настаивать.
— Да нет же, это Фернан. Я совершенно уверен.
Но человек, не глядя на них, проходит к другому столику.
— Ты, наверное, спутал его с кем-нибудь…
— Возможно…
В зале очень темно. По другую сторону дивана возле бархатного подлокотника сидит молоденькая девушка, она закрыла глаза и запрокинула голову. Можно было бы подумать, что она спит, если бы не сигарета в ее руке, которой она почти касается локтя Матье. Возможно, мечтает о чем-то или о ком-то под нежные звуки музыки, а может, ей хочется танцевать, но ее спутник слишком стар для этого. Он держит ее за руку и нежно нашептывает ей что-то. Она погружена в мечты… Может быть, мечтает о летнем отпуске… Об отдыхе на море, который он ей обещает. Она не произносит ни слова, застыла неподвижно, откинувшись всем телом — точно предлагая себя.
— Ты видела? — говорит Матье. — Посмотри-ка, справа от меня…
Он отстраняется, чтобы Фабия могла увидеть.
— Похоже на Модильяни!
— Да, верно, — говорит она. — А ты помнишь… — И продолжает возбужденно: — Помнишь, как мы любили находить что-то знакомое в чертах какого-нибудь лица… Как мы постоянно играли в эту игру. И особенно любили это делать в ресторанах.
У него такой вид, будто он не слушает ее, но она продолжает говорить. Слова вырываются быстро, беспорядочно, сыплются каскадом, словно бусинки порвавшегося ожерелья.
— Интуиция у нас была одинаковой. Ты помнишь, как мы с тобой одновременно находили какое-нибудь сходство… Оба сразу, помнишь?.. Не сговариваясь…
Он сухо обрывает ее:
— Ты не знаешь, что это за танец?
Но она, не ответив ему, вдруг спрашивает:
— Чем ты занимаешься сейчас? Скажи мне откровенно, ты веришь во все это… в вычислительные машины… в то, что мы, люди…
— К этому нам всем придется привыкать. Возможно, вам, женщинам, это дается труднее…
У Фабии вдруг задрожали ресницы. Она поворачивается к Матье, смотрит на него, улыбается и, продолжая улыбаться, снова прячется в свой панцирь. Одна, совсем одна в этом донельзя прокуренном, шумном зале…
Со стороны можно подумать, что у этой пары обычное свидание, что Матье просто пригласил ее зайти выпить, что они спрятались здесь от дождя и уличного гама. Обычная встреча. Если бы она была помоложе… Возраст свиданий остался далеко позади. И ее манеры, ее лицо — все говорит о том, что о свидании здесь вообще не может быть речи. Можно было бы принять их за брата и сестру, они ведь похожи друг на друга, в них есть что-то родственное. Например, этот жест, которым они оба берут и подносят к губам рюмку, эта напряженность и медлительность, и эта грусть, и эта сдержанность. А может быть, и еще что-то более значительное… Они напоминают фигуры на картах — повернутые в противоположные стороны и соединенные между собой, они образуют единое целое.
— Я думала, что ты откажешь мне…
Матье делает движение подбородком, точно хочет освободиться от слишком тесного воротничка, и губы чуть-чуть морщатся.
— Я внушаю тебе страх?
Он произносит это тоном человека, который не верит в то, что говорит. Его темные глаза устремлены на Фабию, кажется, будто он разглядывает ее профиль, но не уверен, чувствует ли она это.
— Я не знаю… — отвечает она не сразу. — Не знаю… Я вовсе не ожидала этого… сегодняшнего вечера…
Ее голос нежен. Она на минуту задумывается, а потом говорит совсем тихо:
— А может быть, и ждала…
— Вот видишь… всякое бывает.
Ее лицо вдруг становится усталым.
— Ты хочешь сказать, что больше уже ничего не может быть… Это ты хочешь сказать?..
И внезапно оба почувствовали что-то вроде скуки, какой-то внезапно охвативший их покой — трудно определить, что это было.
— А ведь мы так любили друг друга…
Далекий, знакомый голос в темноте — голос Венсана… Венсана, которого я даже не попыталась разыскать. Я даже не сделала попытки узнать, что с ним сталось. Возможно, я забыла его. Потому что в то время ты вошел в мою жизнь… С тобой началась новая полоса в моей жизни. И видимо, с тобой навсегда ушло мое детство, которое продолжалось еще и в годы оккупации, пока рядом был Венсан.
В тот день, когда явилась Белла, я должна была встретить Венсана на своем пути, мне необходимо было встретить его… Я бродила по Парижу в поисках утраченного, я бежала… За чем? Я была подавлена чувством огромной потери, и это чувство было еще острее оттого, что в тот день, после долгих месяцев дождя, наконец проглянуло солнце — солнце, которого уже не ждали. Прошло столько лет… Отчего же этот день все еще стоит у меня перед глазами, причем я вижу все настолько отчетливо, что еще немного — и я снова буду страдать, как тогда… У меня в тот день не было ни малейшего желания выходить из дому, но я не могла оставаться там и как ни в чем не бывало заниматься своими «пузырями» после ухода Беллы. Я сбежала из дому и бесцельно бродила по улицам. И не было силы, способной спасти меня. Этот день навсегда врезался в мою память. То, что произошло тогда, сразило меня, и не было сил ни подняться на ноги, ни сопротивляться, меня словно приковали к земле цепями. Это было похоже на смерть. Когда такое случается с человеком впервые, словно тяжелый камень ложится на душу.