вдали…
Дверь квартиры открылась еще до того, как лифт остановился на этаже. Франсуа стоит в дверях, заложив руки за спину. Он смотрит на нее спокойно, как будто в этом ее появлении среди ночи нет ничего необычного. Встретив его взгляд, Фабия невольно отпрянула назад, ухватившись рукой за открытую дверцу лифта, словно намереваясь снова спуститься вниз. Ей захотелось убежать. Но уже поздно.
Он говорит:
— Я не мог понять, куда вы пропали.
Она смотрит на него так, словно видит впервые. И медленно, бесшумно закрывает за собою дверцу лифта. Он отступает в сторону, слегка наклоняется, пропуская ее вперед, и защелкивает за ней замок.
— Знаете ли вы, который теперь час? — спрашивает он.
В его голосе никаких признаков беспокойства или удивления. Ни тени упрека. Он лишь констатирует факт — ничего больше. Она не отвечает.
— Мы ждали вас, — говорит он, — но потом все же сели обедать.
Фабия идет нетвердым шагом, нащупывая пол кончиком ноги, прежде чем поставить ее целиком, — словно шагает по ступенькам. Добравшись до гостиной, она падает на диван. Покрытый желтым ковром пол, мягкий свет, неожиданно огромная комната… Она рассматривает ее, откровенно пораженная и даже немного растерянная, словно видит впервые, словно все вокруг — чужое. Резное дерево, кресла, обитые гобеленом, комод работы Русселя, эскиз Теньерса и эти странные настольные часы из зеленоватого рога, укрепленные на стеклянном панно. На камине в стиле Режанс — статуэтка, лошадь эпохи Тан. Нет, это не ее дом. Но вот несколько небольших черных дырочек в разных местах на ковре — реальные признаки жизни в этом великолепном интерьере. Как ни старается она быть осторожной, все равно на пол иной раз падает крошечная алая искра, которую она тут же гасит ногой, но, увы, искорка уже прожгла маленькую темную дырочку. Когда это случается в присутствии Франсуа, он делает вид, будто ничего не замечает, но она-то знает, что… ей следовало быть осторожной. Ведь эти ковры вытканы на мануфактуре Савоннри. Сам Франсуа не курит и не пьет. Ни одной сигареты, ни одной рюмки вина. Каждое утро в любую погоду, открыв окна настежь, он делает гимнастику йогов: упражнения для дыхания и брюшного пресса. По средам и субботам во второй половине дня играет в гольф, по воскресеньям ездит в спортивный клуб «Рейсинг».
— Ну и что же вы видели?.. — говорит он. — Бог знает что скрывается за этими громкими словами о революции… А если посмотреть на этих деятелей вблизи… За один день общество не перестроишь…
Перед комодом квадрат ковра нежно-желтого цвета — такого, каким он был в первые дни. Франсуа раскладывает здесь свой молитвенный коврик, привезенный им из Тегерана, потому-то в этом месте ковер и сохранился. Обычно, когда Долорес убирает квартиру, она обязательно кладет маленький коврик как раз на этот желтый четырехугольник, оставшийся девственно чистым. По-видимому, сегодня утром ее мысли были заняты чем-то другим, быть может, событиями в городе… Долорес обеспокоена тем, что происходит на улицах, еще больше, чем Франсуа. Она не перестает твердить, что в Испании все начиналось именно так. Точно таким же образом.
— Правительство должно положить конец всем этим безобразиям… — продолжает Франсуа. — По-моему, эта их культурная революция — просто разгул страстей. Молодые люди смотрят слишком много ковбойских и гангстерских фильмов. Политическая власть в руках молодежи… всем известно, к чему это может привести — к анархии…
Голос у него, как всегда, спокойный, низкий, лишь иногда в нем звучат странные металлические нотки, которые прорываются в самых неожиданных местах, без всякой связи с тем, что он произносит. Фабия смотрит на него с нескрываемым удивлением.
Он продолжает:
— Так или иначе, события застали правительство врасплох, его просто загнали в угол. Оно уже не в состоянии заставить уважать законы… Неспособно принять своевременно решительные меры. А эти баррикады… Ну кто в двадцать лет не увлекался романтикой…
Кожа у него всегда чуть желтоватая, светлая — даже на Ивисе[36] в разгар августовской жары она не темнеет, лишь становится более гладкой. В его глазах всегда одно и то же выражение: уверенность, спокойная и твердая сосредоточенность. Холодный, неизменно строгий взгляд, что бы ни случилось. Больше всего Франсуа любит анализировать и обобщать.
— Они думают, что управлять страной просто… Да, конечно, необходимы эффективные действия, это давно назрело, но они чуть-чуть опоздали. Реформы? Да, согласен, но при условии, если сохранится порядок…
Даже дома, даже поздно вечером Франсуа всегда подтянут и элегантен. С раннего утра, после гимнастики и душа, он уже в пиджаке и галстуке — готов к утреннему завтраку. Надушен хорошим мужским одеколоном, в петлице — розетка Почетного легиона. В последние дни забастовщики выставили пикеты вокруг его завода, «подрывные элементы» заняли его кабинет — кабинет генерального директора. Он заботится только о порядке и против всяких нарушений порядка — дома и вне дома.
— Всюду демонстрации, публичные выступления… Даже в церкви, это уже ни на что не похоже… Следует раз и навсегда призвать к порядку всех этих студентов. Для начала пусть отправляются поглядеть, что делается за железным занавесом… Тоже мне эксплуатация человека человеком… Франк не выдержит нынешнего кризиса…
Можно подумать, что Франсуа собрался в какую-то ответственную командировку: галстук аккуратно завязан, брюки безукоризненно отутюжены, пиджак словно с иголочки — он совсем непохож на человека, который намеревается лечь спать. Никаких следов усталости, он, как всегда, невозмутим и сдержан. Лицо Фабии искажает гримаса, она чувствует что-то похожее на приступ тошноты.
— Можно подумать, что вы выпили… — говорит Франсуа.
Она не отвечает и не пытается оправдываться, лишь опускает глаза. Машинально сунув руку в карман, она достает оттуда фотографию и внимательно рассматривает ее. Эти широко раскрытые круглые глаза полны серьезности и детского изумления… губы тонкие, в линии рта и нижней части лица что-то от Матье… Внезапно вздрогнув, от того, что за окном с воем проносится машина «скорой помощи», она поднимает глаза на Франсуа, но взгляд ее скользит куда-то мимо него, в пустоту. Кажется, что она пытается уловить слова, распутать арабески слов… пытается понять их смысл, но видит лишь, как смыкаются и размыкаются губы Франсуа.
Слышится легкий щелчок, а затем оглушительный треск — Франсуа включил транзисторный приемник. Он вращает ручку, отыскивая станцию, передающую последние известия. Внезапно так громко, что, кажется, вот-вот проснется весь дом, в ночи раздается голос певицы:
Я говорю тебе, что люблю…
Франсуа выключает приемник.
— О, оставьте… Оставьте это, прошу вас…
Она протягивает руку.
— Что с вами происходит? — спрашивает он, глядя на нее своими холодными глазами. Рука Фабии, протянутая к приемнику, бессильно падает. Она сидит перед ним, сложив руки на коленях, и плачет — плачет навзрыд, оставаясь в этой странной неподвижной позе. Кажется, будто она собирает все свои силы, чтобы исторгнуть рыдания, которые душат ее. И вдруг неожиданно успокаивается и умолкает.
— Не стоило сегодня выходить на улицу, — говорит он. — День для этого совсем неподходящий.
Все. Слез больше не осталось. Она встает, делает несколько неверных шагов и, наткнувшись на комод, резко поворачивает обратно.
— Память… Тем не нужны были слова… — Голос ее звучит устало. — Оттого-то и прочна связь… все, что видишь… все, что возникает в памяти… растет как снежный ком…
— Однако… Вы выпили…
Она подходит к окну, раздвигает занавеси и открывает его. Комната сразу наполняется горьким запахом дыма. Франсуа кашляет, выходит из гостиной, но тут же возвращается.
— Завтра… вы увидите… завтра все будет как прежде…
В голосе его она слышит необычные интонации — может быть, впервые в жизни. Она оборачивается. На висках и в уголках рта она замечает следы наступающей старости… И признаки страха, которые он пытается скрыть под холодной маской. Время начало оставлять свои следы и на этом лице. Она собирается что-то сказать, но Франсуа выходит из гостиной.
Завтра все будет как прежде… Она облокачивается на раму окна. Завтра… По пустынной улице на полной скорости мчится машина, разбрасывая во все стороны какие-то металлические обломки и ветки. Машинально разжав руку, Фабия выпускает квадратный кусочек картона и тут же пытается поймать его; но фотография падает, кружась, на навес над витриной обувного магазина. Она наклоняется, чтобы увидеть ее, но с пятого этажа рассмотреть трудно.
Парижские улицы погрузились в тишину. Кажется, именно здесь, между Сеной и Сорбонной, я любила когда-то и, быть может, страдала. Скоро станет слышен утренний шум — каждое утро на рассвете он приходит откуда-то издалека и постепенно заполняет все вокруг. Глухой гул толпы надвигается и перекрывает все звуки, словно океанский прибой. Но пока рассвет еще не наступил. Завтра… Так хотелось ему сказать…
Ровные ряды окон на противоположной стороне улицы темны. Все спят. А кто-то в это время умирает… Если смотреть сверху вниз, улица похожа на тюремный двор. Мне так хотелось ему сказать… Завтра воскресенье. Впрочем, не завтра — уже сегодня, Франсуа и Дидье целый день будут дома. Дождь перестал, ветер утих, наверное, будет хорошая погода… Может быть, как всегда по воскресеньям, они отправятся в «Рейсинг». Франсуа будет играть в теннис. Дидье — в баскетбол, а она пойдет взглянуть на цветы. Потом будет смотреть, как играет Дидье… Он растет прямо на глазах. Настанет когда-нибудь день, и он женится… Мод и Себастьян, наверное, тоже подъедут. Мод обаятельная, спокойная, всегда одета со вкусом, всегда по моде, она расскажет ей о последних новинках моды, о выставках, о новых фильмах. Мод неравнодушна к Франсуа и почти не скрывает этого. Обаяние кибернетики и аксиом, обаяние современной эпохи исходит от этого мужчины с седеющими висками. Возможно, Франсуа привлекает даже своей недоступностью.