– Ага. Терапию они, надо думать, не проходят.
– Надеюсь, ты не в обиде, что я по дороге не намекнул. Правила железные: никакой помощи помимо того, о чем просят, никаких идей, ничего; по возможности оставаться наблюдателем и предотвращать кровопролитие. Не следовало бы даже говорить вам тогда на катере, что Свобода – тюрьма, но я торчал там уже два года, а никто и не почесался что-нибудь предпринять. Сам теперь понимаешь, хотелось ускорить события.
– Да уж, понимаю. – Скол стряхнул сигарету в чистую белую пепельницу.
– Уэю меня не закладывай, ладно? Вы с ним сегодня обедаете в час.
– Карл тоже?
– Только ты. Думаю, он приметил тебя как потенциальный материал для Верховного Совета. Где-то должна быть бритва, поищи – штуковина, похожая на фонарь. Вечером сходим в медцентр и начнем обезбораживание.
– Здесь есть медцентр?
– Здесь есть все: медцентр, библиотека, спортзал, бассейн, театр, даже сад, по которому никогда не скажешь, что он под землей. Я тебя потом проведу.
– И тут мы и живем?
– Все, кроме нас, бедных проводников. Меня пошлют на другой остров, правда, не раньше чем через полгода, спасибо Уни.
Скол затушил сигарету и тщательно раздавил ее в пепельнице.
– Что, если я не захочу остаться?
– Не захочешь?
– У меня жена и ребенок, если помнишь.
– Как у многих. Здесь тебя ждет долг гораздо более важный, Скол, – долг перед всей Семьей, включая товарищей на островах.
– Хорошенький долг. Шелковые комбинезоны и две девочки за раз.
– Только вчера. Сегодня, если найдешь хоть одну, считай, повезло. – Довер выпрямился в кресле. – Слушай, я знаю, из-за внешней роскоши все это может выглядеть… сомнительно. Но Семье нужен Уни. Вспомни Свободу! Нужны не получающие терапию программисты, чтобы им управлять, и… Уэй тебе объяснит лучше. Кроме того, раз в неделю мы тоже носим паплон. И питаемся макси-кейками.
– Да что ты? Целый день?
– Ладно, ладно. – Довер подошел к креслу, взял зеленый комбинезон Скола и ощупал карманы. – Здесь все?
– Да. Включая несколько снимков, которые я хочу оставить.
– Прости, всё, с чем пришел, изымается. Правила. – Он поднял с пола ботинки. – Сначала все немного сомневаются. Как только усвоишь правильный взгляд на вещи, останешься с гордостью. Это твой долг.
– Я запомню.
В дверь постучали, и вошла прежняя девушка с голубым шелковым комбинезоном и белыми сандалиями. Положила их на край кровати.
– Если хочешь паплон, это можно устроить, – улыбнулся Довер.
Девушка посмотрела вопросительно.
– Злость, нет. Надо думать, я заслужил шелк не меньше других.
– Безусловно. Безусловно, Скол. Увидимся без десяти час. – Он направился к двери с зеленым комбинезоном, перекинутым через руку, и ботинками. Девушка поспешила открыть перед ним дверь.
– А что случилось с Баззом?
Довер печально обернулся.
– Поймали в 015.
– И вылечили?
Довер кивнул.
– Снова правила?
Довер опять кивнул и вышел.
Подали тонкий бифштекс в слегка пряном темном соусе, маленькие золотистые луковки, ломтики желтого овоща, который не встречался на Свободе – «тыква», пояснил Уэй, – и прозрачное красное вино, не такое вкусное, как накануне. Ели золотыми ножами и вилками с тарелок с золотой каймой.
Уэй в сером шелке быстро резал бифштекс, отправлял его в морщинистый рот и, едва прожевав, глотал и цеплял вилкой следующий кусок; то и дело пригубливал вино и промокал желтой салфеткой рот.
– Бессмысленно уничтожать всю эту роскошь, раз она уже имеется, – пояснил он.
Просторная комната была изящно обставлена в доунификационном стиле и выдержана в теплых золотисто-белых тонах. В углу, возле передвижного сервировочного столика, стояли в ожидании два товарища в белом.
– Вначале, спору нет, кажется странно, но решения в конечном итоге должны принимать товарищи без терапии, и их жизнь не может и не должна состоять из макси-кейков, телепередач и картин вроде «Маркс за работой». – Уэй с улыбкой положил мясо в рот. – Или даже «Уэй обращается к химиотерапевтам».
– Почему Семья не может решать сама?
Уэй прожевал и сглотнул.
– Не способна. Не способна на разумные решения. Без терапии она, как ты имел возможность убедиться на острове, – сборище жадных, глупых и агрессивных существ, которые движимы в основном эгоизмом. Эгоизмом и страхом. – Он отправил в рот луковицы.
– Однако она как-то достигла Унификации.
– М-м-м, да. Но с каким трудом! И какой хрупкой оставалась Унификация, пока ее не подкрепили терапией! Нет, чтобы обрести воистину человеческий облик, Семье необходима помощь: терапия сегодня, генная инженерия – завтра. За Семью нужно решать. На тех, у кого есть средства и разум, возложена и ответственность. Увиливать от нее было бы преступлением против человеческой расы. – Он запустил в рот бифштекс и потряс свободной рукой.
– И часть этого долга, – продолжил Скол, – убивать товарищей в шестьдесят два.
– Ах, это… – Уэй улыбнулся. – Принципиальный вопрос, неизменно задаваемый таким вот грозным тоном.
Подошли два товарища: один с графином, другой, сбоку от Уэя, – с золотым блюдом.
– Ты видишь только часть картины. – Большой вилкой и ложкой Уэй приподнял истекающий соусом бифштекс. – И упускаешь, что неисчислимое множество товарищей умерли бы в значительно более молодом возрасте, если бы не мир, стабильность и благополучие, которые мы им обеспечиваем. Подумай на секунду о массах, а не отдельных единицах. – Он положил мясо себе на тарелку. – Мы добавляем гораздо больше лет к общей продолжительности жизни Семьи, чем забираем. Гораздо больше. – Полил бифштекс соусом и зачерпнул лука и тыквы. – Скол, тебе?
– Спасибо, не надо. – Скол отрезал кусочек от лежавшего в его тарелке мяса. Товарищ с графином наполнил его бокал.
– Кстати, – промолвил Уэй, кромсая бифштекс, – фактическое время смерти в настоящее время ближе к шестидесяти трем, и по мере постепенного уменьшения населения Земли продолжительность жизни будет расти. – Отправил мясо в рот.
Товарищи отошли.
– Вы включаете в свои подсчеты добавленных и отнятых лет тех, кому не позволили родиться?
– Нет, – улыбнулся Уэй. – Надо быть реалистами. Появись эти товарищи на свет – и прощай стабильность, благоденствие и в конечном итоге Семья как таковая. – Он пожевал тыкву и сглотнул. – Я не жду, что твое мнение изменится за один обед. Осмотрись, поговори с людьми, покопайся в библиотеке, особенно в разделах по истории и социологии. Несколько вечеров в неделю я провожу неформальные дискуссии – учитель всегда учитель. Приходи, спорь, доказывай.
– На Свободе у меня осталась жена с маленьким ребенком.
– Из чего я заключаю, что они не имели для тебя первостепенного значения, – улыбнулся Уэй.
– Я рассчитывал вернуться.
– Если нужно, им помогут. Довер говорит, ты об этом уже позаботился.
– Мне позволят уйти?
– Ты не захочешь. Поймешь, что мы правы и твой долг – здесь. – Он пригубил вино и вытер салфеткой рот. – Если ошибаемся в мелочах, ты нас поправишь, когда со временем войдешь в Верховный Совет. Кстати, тебя не интересуют архитектура и городское планирование?
– Бывали иногда мысли о том, чтобы проектировать здания, – ответил Скол после секундной паузы.
– Уни считает, что сейчас твое место в Архитектурном комитете. Загляни к ним. Познакомься с руководителем, Мадхиром.
– Я совсем не разбираюсь в…
– Захочешь – научишься. – Уэй отрезал кусочек бифштекса. – Времени предостаточно.
– Да, программисты, судя по всему, не умирают в шестьдесят два, – кинул на него взгляд Скол. – И даже в шестьдесят три.
– Особо ценных товарищей нужно сохранять как можно дольше. Для блага Семьи. – Уэй пожевал мясо, глядя на Скола глазами-щелочками. – Хочешь, скажу кое-что невероятное? Ваше поколение программистов почти наверняка будет жить вечно. Разве не фантастика? Мы, старики, рано или поздно умрем. Врачи говорят, может, и нет, но Уни утверждает, что да. А вы, молодые, по всей вероятности, не умрете. Никогда.
Скол положил в рот кусок бифштекса и медленно пожевал.
– Пугающая перспектива, а? Ничего, с возрастом она начнет тебе все больше нравиться.
Скол проглотил мясо, посмотрел на грудь Уэя в сером шелке, на его лицо.
– Тот товарищ, чемпион по десятиборью… Он умер своей смертью или его убили?
– Убили. С его разрешения, которое он дал добровольно и даже с радостью.
– Еще бы. Терапия.
– У спортсмена-то? Им полагается очень мало. Нет, он гордился, что таким образом… породнится со мной. Опасался он лишь, что я не смогу поддерживать его тело в форме, – и, боюсь, не зря. Ты увидишь, что дети, здешние простые товарищи, соперничают за право отдать органы для трансплантации. К примеру, если бы ты захотел поменять глаз, они бы тайком прокрадывались к тебе в комнату и умоляли оказать им честь. – Уэй отправил в рот кусок тыквы.
Скол пошевелился в кресле.
– Глаз ничуть не мешает. Он мне нравится.
– Несовершенство, которое можно исправить, непременно надо исправлять! – Он отрезал еще мяса. – Для всех нас есть одна цель, только одна – совершенство. Пока мы его не достигли, однако этот день придет: Семья, настолько обновленная генетически, что в терапии нет необходимости; корпус бессмертных программистов, которые в конечном итоге унифицируют и острова; совершенство и на Земле, и «все дальше, дальше, к звездам». – Уэй поглядел в пространство. Вилка с бифштексом застыла у рта. – В молодости я мечтал о Вселенной, населенной отзывчивыми, любящими, бескорыстными людьми. И я доживу до этого дня. Доживу.
В тот же день Довер провел Скола и Карла по комплексу – показал библиотеку, спортзал, бассейн, сад («Иисус и Уэй!» – «Это еще что. Здесь и закаты бывают, и звезды»), музыкальный салон, театр, гостиные, столовую и кухню («Не знаю, привозят откуда-то,» – улыбнулась девушка, глядя, как товарищи вынимают из стальной тележки листовой салат и лимоны). Четыре этажа сообщались через узкие эскалаторы и маленькие лифты. В самом низу располагался медцентр. Врачи, назвавшиеся Боровьевым и Розеном, по-молодому энергичные мужчины с морщинистыми лицами, приветствовали их, осмотрели и сделали укол.