– Мило, – улыбка становится все шире, – очень мило.
– Нет, не мило, – бормочу я.
– Ты права. Это не мило, это очень даже круто. – Тут он целует меня серьезно, долго – поцелуем, за которым неизбежно что-то следует. Но останавливается и смотрит на меня с нежностью в глазах. – Ты очень красивая, Иден, – шепотом произносит он.
Вообще-то я не люблю, когда мне говорят такие вещи – приятные вещи, – но сейчас то ли из-за его тона, то ли из-за выражения на его лице я улыбаюсь. Не нарочно, просто мои губы не могут не улыбаться.
– Знаешь, я ведь уже переспала с тобой, – я пытаюсь отшутиться, – так что тебе необязательно говорить мне комплименты.
– Прекрати. Я серьезно. – Тут парень наклоняется и ласково целует меня в губы. Иногда его словам, как топорикам, удается пробиться сквозь мою ледяную броню и добраться туда, где я уже немного оттаяла. Хотя порой они натыкаются лишь на твердую ледяную глыбу. Но сейчас он знает, что делает. – И тебе нужно чаще улыбаться.
Я смущенно отворачиваюсь. Он вряд ли способен понять, что иногда мне просто физически тяжело улыбаться. Что порой улыбка кажется самой большой ложью.
– Мне нравится твоя улыбка, – говорит он и касается пальцами моих губ. От этого я еще шире улыбаюсь.
И на этот раз мне не тяжело.
– Иден Мэри Маккрори… – Джош произносит эти слова, как начало большой лекции обо мне. – Всегда такая серьезная и погруженная в себя. – А вот это уже похоже на мой некролог. – Но у нее прекрасная улыбка, которую почти никто никогда не видит. Эй, неужели ты покраснела? – дразнит меня он. – Невероятно. Я заставил краснеть Иден Мэри Маккрори.
– Неправда! – смеюсь я и закрываю ладонями щеки.
Джош берет мои руки в свои и аккуратно убирает их с лица.
– Знаешь, что я думаю? – спрашивает он.
– Что ты думаешь? – эхом отзываюсь я.
– Мне кажется… – Он замолкает. – Мне кажется, на самом деле ты не такая уж ледяная. Не такая уж непробиваемая. – Он говорит серьезно, без улыбки. – Это так?
Мое сердце замирает – ему удалось увидеть меня насквозь. И он прав. Те, у кого ледяное сердце, не краснеют. Не превращаются в желе, когда классный парень делает им комплимент. А еще я в ужасе от того, что, пробившись сквозь мой твердый ледяной слой, он увидит внутри не милую приятную девчушку, а жуткую катастрофу.
Он смахивает волосы с моего лица и проводит пальцем по пятисантиметровому шраму над моей левой бровью.
– Откуда у тебя этот шрам? – спрашивает он. – Я давно хочу спросить, но каждый раз, когда обращаю на него внимание, мы… заняты чем-то другим. – Он усмехается. – А потом я об этом забываю.
Я касаюсь лба и улыбаюсь, вспоминая тот нелепый случай.
– В чем дело? – спрашивает он. – Стыдно рассказывать?
– Мне тогда было двенадцать. Упала с велосипеда. Мне пятнадцать швов наложили.
– Пятнадцать? Ничего себе. И ты просто упала с велосипеда?
– Ммм… не совсем. Мы с Марой ехали на великах с высокой горки – ну, знаешь, той, что в конце моей улицы?
– Угу, – кивает Джош, глядя на меня с таким видом, будто ничего интереснее в жизни не слышал. Не пропускает ни одного слова.
– А внизу там железная дорога.
– О нет.
– Так вот, я перелетела через руль и прокатилась кубарем до самых рельсов… так Мара говорит. Я-то ничего не помню, меня начисто вырубило. Я шмякнулась лбом о рельсы и там и остановилась.
– Какой кошмар! – говорит он, но сам покатывается со смеху.
– Да нет, это просто глупо. Правильно делаешь, что смеешься. Из-за меня городские власти огородили все улицы в нашем районе забором.
Он смеется еще сильнее. Я тоже.
Но тут я вспоминаю все, что случилось потом.
В тот самый день я и влюбилась в Кевина. Точнее, я думала, что это любовь, и влюбилась в человека, которого на самом деле не существовало. И я прекрасно отдавала себе в этом отчет. А он воспользовался этим, чтобы добраться до меня. Если бы у меня был шанс вернуться в прошлое и изменить один день в своей жизни, это был бы тот самый день – изменив его, я бы все предотвратила.
Было жарко, воздух казался таким густым, что невозможно было дышать. Мы с Марой, две двенадцатилетние пигалицы в дурацких детских бикини, которые ничего не открывали, потому что смотреть-то было не на что, рисовали мелом на асфальте у моего дома и ели мороженое, которое таяло и капало на руки и ноги.
Мы рисовали солнышки с улыбающимися личиками, радугу, деревья и уродливые, безобразные цветы. Сыграли в крестики-нолики, но это было скучно, потому что все время выпадала ничья. Расчертили сетку для классиков, но асфальт плавился под ногами и прыгать было невозможно. Я написала на дорожке большими пузатыми розовыми буквами:
МАРА ЛЮБИТ КЕЙЛИНА
Я сделала это в шутку. И тогда Мара, закинув за спину свои длинные косы, села на корточки и взяла толстый кусок пастельно-голубого мела. Громадными печатными буквами она вывела:
ИДИ ЛЮБИТ КЕВИНА
Я завизжала и швырнула в нее белым мелом. Разумеется, я промахнулась, и мел разбился на миллион крошечных кусочков, которыми уже ничего не нарисуешь – впрочем, неважно, ведь белым мелом рисовать неинтересно. А потом я сказала:
– Мара, вот бы ты вышла замуж за Кейлина! Тогда мы стали бы сестрами, и это было бы круто!
– Да, наверное. – Она нахмурилась. – Но Кевин симпатичнее.
– Неправда. К тому же Кевин мне не брат, если ты выйдешь за него, мы не породнимся.
– Ты говоришь так, чтобы самой за него выйти.
– Но не могу же я выйти за собственного брата! Это отвратительно.
– Точно, – ответила она, как будто других вариантов и не было. Наш мир был мал – слишком мал даже по сравнению с другими двенадцатилетними детьми.
– Так что ты выходи за моего брата, а я за Кевина. Мы станем сестрами, а Кев и Кейлин – братьями. Вполне логично, ведь все и так считают их братьями.
Мара задумалась на минутку и ответила:
– Хорошо. Давай.
И вот, когда наши жизни были распланированы далеко вперед, я спросила:
– Хочешь покататься на великах?
– Ага.
Мы побежали в дом, стараясь не касаться расплавленного тротуара, надели шорты и шлепанцы. Тем летом папа Мары наконец ушел насовсем. У нее дома постоянно стояла ругань. И она все время торчала у меня, хотя именно у нее был бассейн. Она соглашалась на все, лишь бы быть подальше от своего дома и родителей. Поэтому, когда я сосватала ее за брата, она согласилась. И когда я предложила покататься на великах, тоже согласилась. А потом я сказала: давай разгонимся, съедем с высокой горки в конце улицы и посмотрим, едет ли поезд? Она и тогда согласилась.
Должна признать, затея оказалась не блестящей. Последнее, что я услышала перед тем, как шмякнуться об рельсы и почти разбиться насмерть, был крик Мары. Последнее, что я увидела, – прогнившие серые деревянные шпалы, летящие мне навстречу с невероятной скоростью. Мой череп с глухим стуком ударился о стальные рельсы. А потом стало темно.
Открыв глаза, я увидела над собой невозможно яркое небо. Ноги застряли в велосипеде. Очки были разбиты. По щекам стекала вода. Я подняла ту руку, которой могла шевелить; она была в грязи и сотнях маленьких порезов. Коснулась головы. По мне текла красная вода.
Ручьи красной воды. Потом я услышала, как кто-то зовет меня по имени издалека. И снова закрыла глаза.
– Что вы тут устроили? – это был голос Кевина – он вдруг прозвучал громко и близко.
– Хотели посмотреть на поезд, – невинно отвечала Мара.
– Иди, ты меня слышишь? – Его руки коснулись моего лица.
– Ох… – простонала я, ненадолго открыла глаза и увидела, как он снял футболку и прижал ее к моему лбу. Потом коснулся моей ноги – я не понимала, правой или левой.
– Иди, Иди, попробуй пошевелить ногой. Сможешь пошевелить – значит, нога не сломана. Двигай, – велел он.
– Ну как? Шевелится? – Кажется, я произнесла это вслух. Ответ я не услышала.
А потом я стала невесомой. Он поднял меня, занес на горку и положил на траву. Даже вызвал скорую.
В тот вечер мы с Марой решили, что я просто обязана за него выйти. Я отделалась трещиной в левом запястье, растяжением лодыжки, тысячей царапин и синяков, сломанным мизинцем, пятнадцатью швами на лбу и раздолбанным десятискоростным велосипедом. Но хуже всего оказалось то, что я начала считать Кевина тем, кем он на самом деле не являлся. «Ты сделала ужасную глупость, но тебе очень повезло», – твердили мне все в тот день.
– Тебе повезло, что поезда не было, – говорит Джош, возвращая меня в настоящее. Я уставилась в потолк. Он все еще смеется. Я давно перестала.
– Ты так считаешь? – вдруг вырывается у меня.
Если бы в тот момент мимо проходил поезд, я бы умерла или, как минимум, получила бы серьезные неизлечимые травмы. И 542 дня спустя лежала бы в могиле или в больнице, гнила бы заживо, подсоединенная к аппаратам. Но вместо этого я оказалась в собственной постели, а Кевин – в соседней комнате; и я по-прежнему считала его самым замечательным в мире человеком, неспособным причинить мне вред. Ведь когда-то он меня спас. Не случись того дня, я не втрескалась бы в него; не было бы этой жалкой детской влюбленности. Не случись того дня, я, может, и не стала бы флиртовать с ним в тот вечер за игрой в «Монополию». Не случись того дня, я бы закричала, когда в 2.48 обнаружила его в своей постели. Но я ничего не сделала. Может, я действительно сама во всем виновата, потому что вела себя так, будто он мне нравится? Потому что он правда мне нравился.
– Конечно, – сквозь туман моих мыслей голос Джоша звучит еле слышно. Но он перестал улыбаться. Я уже не помню, о чем мы говорили.
– Что? – спрашиваю я.
– Тебе повезло, говорю, – нетерпеливо отвечает он.
– Ах, да. Да. Знаю.
– Зачем тогда так шутишь? Ничего смешного, между прочим.
– Нет, нет, конечно.
– Совсем не смешно. Ненавижу, когда ты так говоришь.
– Я поняла! – огрызаюсь я.
Парень ничего не отвечает, но я вижу, что он зол. Зол, потому что я вечно расстраиваюсь неизвестно почему, несу всякую мрачную чушь и в целом веду себя странно. Он больше ничего не говорит: просто переворачивается и лежит рядом. Теперь он смотрит в потолок, а я лежу на боку и смотрю на него. Мне хочется, чтобы он повернулся ко мне. Я кладу голову ему на грудь, пытаюсь сделать вид, что все в порядке, что я не странная. Он нехотя обнимает меня. Но молчание невыносимо, как и мысль, что он на меня сердится.