Как я могу смеяться? Я смеюсь, потому что знаю, что такое настоящее преступление. Я знаю, что то злодеяние, о котором он говорит – просто ерунда. Людям ежедневно сходит с рук настоящее зло. Я знаю, что ему не о чем волноваться. Вот почему я смеюсь.
– Послушай, извини, конечно, – я пытаюсь унять смех, – но ты говоришь ерунду. Ты не… – я понижаю голос, делаю вдох, выдох, снова вдох, – …ты меня не насиловал. – Вот. Я произнесла это слово. Слово, которого так старалась избегать, которое старалась не произносить даже в мыслях. Вряд ли он способен понять, чего мне стоило произнести это ужасное слово вслух. Парень не унимается, и его тирада набирает обороты.
– Да, конечно, я это понимаю, но это неважно. Твои родители могут предъявить обвинения, Иден.
– Никто не будет ничего предъявлять. Они даже не знают о… – «О тебе», собираюсь сказать я, но он меня снова прерывает.
– Ты не понимаешь, – продолжает Джош. – Речь идет об уголовном преступлении. Меня могли арестовать и даже посадить в тюрьму, лишить стипендии. Вся моя жизнь могла пойти коту под хвост!
Он замолкает, смотрит на меня и ждет, прерывисто дыша.
– Ну? – наконец произносит он и тычет в меня пальцем.
– Что «ну»? – так же грубо отвечаю я.
– Неужели тебе плевать? – кричит он. И тише добавляет: – Тебе вообще все по боку? И я в том числе?
Его взгляд пронзает меня, он хочет знать, помню ли я все, о чем мы говорили вчера на лестнице. Конечно, помню, но у меня так хорошо выходит притворяться, что я лишь смотрю на него – смотрю мимо него. Мое лицо окаменело. Тело окаменело. И сердце окаменело.
– Да. – Всего одно слово. И самая большая ложь. Самая страшная ложь.
– Что? – выдыхает он.
– Да, – спокойно повторяю я, – мне все по боку. – Мои слова, как ножи, разрубают все узы, которые нам удалось создать. – Мне. Все. Равно, – ледяным тоном чеканю я.
Джош смотрит на меня, как будто я его ударила. Но это длится лишь секунду, две или три с половиной, а потом его вновь охватывает ярость.
– Ну и отлично. Это вообще прекрасно, на самом деле! Потому что мы с тобой больше никогда не увидимся. Надеюсь, ты это понимаешь, Иден? Мы никогда…
– Не утруждайся, – с горькой усмешкой бросаю я. – Знаешь что? Мне было весело с тобой, но это все равно скоро должно было кончиться, тебе не кажется?
Кто-то чужой захватил мой мозг, и я кричу ей, чтобы она заткнулась, сейчас же прекратила говорить. Но если между нами все кончено, а, судя по всему, так и есть, я не могу позволить ему поставить точку. Я здесь главная, черт возьми, я.
Парень весь как-то съеживается. У него такой убитый вид, что я почти готова извиниться, готова умолять, чтобы он не бросал меня – умолять, потому что я совсем одинока и мне не все равно, не плевать, и особенно мне не плевать на него. Но он расправляет плечи и дрогнувшим голосом произносит:
– Да. Это должно было кончиться.
И я ухожу. С прямой спиной и ледяным спокойствием легко толкаю дверь и ухожу, а он стоит и смотрит мне вслед, качая головой.
В канун Рождества приезжают Кейлин и Кевин. Вваливаются в дом с сумками, мешками с грязным бельем и рюкзаками с учебниками и тетрадями. Мама с папой бегают вокруг них кругами. «Иди, помоги мальчикам с сумками!» – просят они, и не раз. Но я просто стою в гостиной, скрестив руки на груди, и смотрю на вошедших.
Проходит несколько минут, прежде чем суета стихает и они все-таки замечают меня. Кейлин подходит, вытянув руки, но вдруг останавливается как вкопанный, и на долю секунды его улыбка сменяется растерянностью.
– Иди. – Он произносит мое имя медленно, с почти вопросительной интонацией, даже не обращаясь ко мне, а словно пытаясь убедиться, что это на самом деле я, а не кто-то другой.
– Да? – отвечаю я, но он молчит и лишь смотрит на меня.
– Нет, все в порядке, просто… – Он заставляет себя улыбнуться. – Ты такая… – Он поворачивается к родителям словно в поисках подсказки, потом снова смотрит на меня. – Ты такая… такая…
– Красивая, – подсказывает мама и улыбается, хотя я уверена, что она по-прежнему боится находиться рядом со мной из-за той пощечины, о которой ни я, ни она ни разу не вспоминали.
Кейлин неловко обнимает меня, как будто не хочет приближаться к моей груди.
– Ты стала совсем взрослой. Неужели меня так долго не было? – со смехом произносит он и смущенно отстраняется. Он будто хочет сказать что-то еще, но потом просто уходит и уносит сумки в свою комнату.
И я остаюсь один на один с Кевином, который стоит метрах в двух от меня и сверлит меня взглядом. Этот взгляд, он, видимо, оттачивал весь год: взгляд, который должен смутить меня, заставить съежиться, завять и уползти в свою раковину. Но, хотя мои ноги слабеют и подкашиваются и мне кажется, что я вот-вот упаду, хотя сердце стучит, а кожа горит огнем, я не вздрагиваю, не убегаю и не начинаю пятиться. Мне хочется верить, что, несмотря на этот убийственный взгляд, он видит, как я изменилась, видит, что я стала совсем другой, не похожей на ту девчонку, которую он знал когда-то. Ни одна мышца на моем лице не шевелится, пока он не уходит первым.
– Ладно, Иди! – Мама дважды хлопает в ладоши. – У нас куча дел. Утром приедут бабушка с дедушкой, и будет уже некогда. Нужно все сделать заранее, как можно лучше подготовиться.
Я иду за ней на кухню. Следующие восемь часов моей жизни заранее внушают ужас. Мама в безумном, обманчиво веселом настроении, но я знаю, что на самом деле она на грани нервного срыва. Почему-то перед приездом бабушки с дедушкой она всегда как на иголках. Мама заходит в прачечную, раскладывает стремянку и заглядывает в чулан, где хранится всякий хлам. Я знаю, что за этим последует. Она достает свой древний кассетник, он же радиоприемник и проигрыватель для дисков, берет его за ручку и ставит на кухонный стол.
– Ох, мам! Это обязательно? – спрашиваю я. Весь день готовить под рождественскую музыку – это же пытка!
– Да, обязательно. Откуда еще возьмется рождественское настроение?
Я принимаюсь за нарезку сельдерея, лука и чеснока, которые мы заготавливаем в диких количествах. На очереди тыква. Я пытаюсь нарезать ее маленькими кубиками, как любит мама, и тут вдруг понимаю, что больше не слышу ритмичный стук ее ножа.
– О боже! – кричит она. Я чуть не отрезаю себе кончик среднего пальца.
– Что?
– Проклятье! – тараторит она под тихий хор, поющий «Святую ночь». – Вот чувствовала же, что что-то забыла! Проклятый винный камень – вечно его забываю! Только не хватало толкаться в очереди в супермаркете в канун Рождества!
– А без него никак не обойтись?
– Нет. – Она стоит, вцепившись в стол, и глубоко дышит, закрыв глаза. – Нет, не обойтись. Так, у нас новый план. Я сбегаю в магазин. Ты пока режь. Закончишь с тыквой – сложи все в большую миску в шкафчик над холодильником. Потом вымой посуду, чтобы она не накапливалась и не мешала готовить, ладно?
Она уже успела надеть куртку прямо на фартук и теперь хватает сумку.
– Кейлин! – зовет она. – Кейлин!
– Да? – отвечает он. Его голос глухо доносится с другой стороны дома.
– Можешь спуститься? – Она делает над собой огромное усилие, чтобы не сорваться и не начать орать. – Я не собираюсь кричать на весь дом! – шипит мама сквозь зубы, заматывая на шее шарф тугой петлей. Кейлин заглядывает на кухню. – Чем вы там заняты? – спрашивает она, надевая перчатки.
– Ничем. Играем в приставку. Я поставил на паузу. Чего ты хотела?
– А где отец?
– Спит на диване, – отвечает он.
– Ясно. Сходите в гараж и найдите коробку с надписью «рождественские украшения». Там скатерть, салфетки и венок из веток с прошлого года. А я в магазин. Нам что-нибудь еще нужно?
Мы с Кейлином качаем головами. А ее уже и след простыл.
– Ого, – говорит он, когда она уходит. – Что-то в этом году ее рано накрыло. На рекорд идет? – Брат прыскает со смеху.
– Ага, – я пытаюсь сделать вид, что все как раньше и ничего не изменилось, хотя мы оба понимаем, что это не так. – Можешь выключить эту жуть? – я показываю на радио. Он поворачивает выключатель.
– Ну, чем занималась весь год? – Он стоит, облокотившись о холодильник. – Кроме того, что росла не по дням, а по часам. Совсем мне не звонила. – Кейлин смотрит на меня, скрестив руки на груди, и ждет ответа. Но я его знаю. Вижу, что улыбка фальшивая. Что на самом деле он не находит себе места.
– Ты тоже ни разу не позвонил. – Выходит грубее, чем я хотела.
– Ну да, – хмурится он.
Начинаю складывать посуду в раковину. Выдавливаю нужное количество жидкости для мытья посуды, как будто это точная наука, требующая безраздельной концентрации.
– Прости, – продолжает брат, не дождавшись ответа. Я пустила воду, и ему приходится говорить громче. – Учеба совсем заела. В этом семестре пришлось покорпеть.
Я лишь киваю. Что на это ответить? Что все в порядке? Но ничего же не в порядке. И то, что он снова притащил с собой Кевина, тоже не в порядке.
– Ладно, пойду искать ту коробку.
– Ага.
Когда дверь гаража закрывается, я выключаю кран и опускаю руки в горячую воду. Мне почему-то становится очень спокойно в наступившей тишине. Музыки нет, телевизор в соседней комнате звучит почти неслышно, под водой позвякивают тарелки. Но вот кто-то тихо подкрадывается сзади. Кевин. Тело успевает понять это раньше, чем мозг – чувства обостряются, кожа чешется и горит. Как будто у меня на него аллергия. Его близость вызывает физическую реакцию отторжения, предупредительный сигнал, как будто вспыхивают неоновые огни: ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ! Беги, велят мне чувства. Но от такого, как он, трудно убежать.
Не успеваю я обернуться, как он хватает меня за талию своими толстыми лапами и прижимается ко мне. А потом шепчет на ухо:
– Отлично выглядишь, Иди.
И начинает шарить руками по моему телу ниже и выше талии. Его руки везде, а губы прижимаются к моей шее.
– Прекрати, – выдыхаю я. – Прекрати! – Я вынимаю из воды руки в мыльной пене, но не могу остановить его. Он прижал меня к раковине. И его руки делают все, что хотят. Мне бы достать из воды разделочный нож, которым я резала чеснок, и вонзить его ему в сердце. Но он наконец отпускает меня, делает шаг назад и окидывает меня взглядом.