Открываю свой девятый класс и решаю навестить призрак девочки, которой была когда-то. Вот она – между Морин Малиновски и Шоном Майклзом. Все те же очки, все та же прическа. Глупая наивная улыбка на глупом наивном лице. Фотографию сделали в первый учебный день – первый день в старшей школе, когда девочке казалось, что ее жизнь только начинается. Откуда ей было знать, жалкой плоскогрудой дурочке, что ее дни сочтены?
Я завидую ей – этой неуклюжей девочке, не красивой и не некрасивой. Как бы мне хотелось начать сначала. Снова стать ей. Заглядываю ей в глаза, словно в них таится секрет, способ вернуться в то время. Но теперь ее глаза – просто изображение. Девочка двухмерна. И ни о чем не догадывается. Я начинаю улыбаться из-за абсурдности произошедшего; потом прыскаю и качаю головой. А потом начинаю хохотать, и мне приходится зажать руками рот, потому что я очень громко смеюсь. А потом закрываю ладонями глаза, потому что плачу, рыдаю от того, как все это чудовищно, от сожаления, упущенного времени, лжи и невозможности что-либо исправить.
Вот только теперь я уже не могу вспомнить, где закончилась ложь и началась я. Все смешалось. Все вдруг перепуталось, стало серым, неопределенным и пугающим. Я знаю лишь, что в какой-то момент все пошло не так, не по плану. Мой план был стать лучше, почувствовать себя лучше; для этого все средства хороши, думала я. Но лучше мне не стало, я все еще чувствую себя опустошенной и разбитой.
И одинокой. Более одинокой, чем когда-либо.
Иногда эти запретные мысли лезут в голову без предупреждения. Это всегда начинается незаметно – как шепоток, который то ли слышишь, то ли нет. А потом голоса нарастают и постепенно заглушают все остальные звуки. Ты слышишь их и забыть уже не можешь.
А кто-нибудь вспомнит?
А кто-нибудь вообще заметит?
Что, если однажды я просто исчезну?
Что, если однажды все прекратится?
Что будет, если? Что будет, если?
—Иди, – Ванесса открывает дверь, – я уже раз десять просила тебя разгрести снег. Просила вежливо.
Снегопад начался в среду ночью. В четверг отменили занятия в школе, отменили работу – всю жизнь поставили на паузу, и выходные я вынуждена была торчать в четырех стенах с Ванессой и Коннером. В нашем округе запретили пользоваться автотранспортом; все машины погребены под метровым слоем снега, и с каждым часом тот становится все толще.
Мне очень хочется не обращать на нее внимания, потому что она уже раз двадцать мне помешала – не десять, а двадцать раз пристала со своей просьбой. Зачем еще нужны снежные дни? Что плохого в том, чтобы сидеть за столом и притворяться, что делаешь уроки, а на самом деле просто тупить, как и положено в выходной?
Снимаю наушники и смотрю на нее, будто не слышала.
– Что?
– Что ты делаешь? – Она пытается улыбнуться.
– Домашнюю работу. Английский, – вру я.
– Не хочешь сделать перерыв? Отец и так уже слишком долго на улице.
– Так почему не пойдет в дом?
– Иди, я прошу по-хорошему, – жестко произносит Ванесса.
– Да, но какой смысл убирать снег в снегопад? Может, лучше, когда снег кончится? Никто из соседей не убирается. Почему мы должны?
– Нет, почему ты должна – вот что ты хочешь сказать! – Она тычет в меня пальцем и делает глубокий вдох. Она всегда так делает, когда хочет успокоиться. Еще она отступает на шаг назад. Наверное, боится, что снова может влепить мне пощечину. – Я просто не понимаю, – говорит Ванесса более сдержанно, – почему нельзя сделать то, о чем тебя просят? Зачем перечить всему, что я говорю, Иден? Объясни мне.
– Я не перечу…
– Ну вот же, опять! – с упреком говорит она и машет на меня рукой. А потом у нее появляется этот взгляд. Тот, из-за которого ее собеседник должен решить, что все беды мира – войны, голод, глобальное потепление – на его совести. – Вот именно об этом я и говорю.
– Я не перечу! О Господи. Я просто говорю очевидные вещи. Какой смысл разгребать снег весь день, когда можно сделать это всего один раз?
Она всплескивает руками и уходит, бубня под нос:
– Я больше так не могу. Просто не могу.
– Ладно! – кричу я ей вслед, швыряя учебник на стол. – Так и быть, я пойду и буду разгребать снег, хотя ничего тупее придумать нельзя!
Я расчищаю дорожку, ведущую к дому, и когда заканчиваю, чувствую, что промерзла до костей, но меня это бодрит. Оглядываюсь по сторонам, прищуриваюсь, и одинаковые домики, машины, улицы и деревья расплываются перед глазами, а я представляю, что стою в центре безымянного замерзшего пейзажа, который может быть где угодно.
Потом я открываю глаза пошире, поворачиваюсь и смотрю на дом. Снег валит так, что результаты моего труда уже не видны. Машины по-прежнему в сугробах, зато мои руки и ноги теперь отваливаются. Но почему-то Ванессу это удовлетворяет.
– Спасибо, – говорит она, когда я возвращаюсь в дом с сосульками на ресницах.
– Даже не видно, что я чистила.
– Но ведь не в этом смысл, правда? – Она улыбается, облизывает кончик указательного пальца и переворачивает страницу журнала.
– А в чем смысл? – спрашиваю я и вешаю куртку на дверь.
– Смысл чего? – рассеянно произносит она.
– В чем смысл уборки снега?
– О. Ну… – Ванесса отмечает пальцем место, где читала, и отрывается от журнала. Смотрит прямо перед собой, прищуривается, словно думает, как мне ответить. Я стою и терпеливо жду. Но она переводит взгляд на грязные обои, машет рукой у лица, словно отгоняя назойливое насекомое, и снова утыкается в журнал, так и не договорив.
Я иду в комнату, запираюсь, приоткрываю окно и закуриваю. До этого я никогда не курила в доме. Боялась, что они почувствуют запах и я снова их разочарую. Но, кажется, здесь никто ничего не замечает. Мать даже не удостаивает меня ответа.
После ужина Ванесса стучит в дверь и спрашивает, хочу ли я помочь нарядить елку. Я не отвечаю. Закрываю глаза и уши и мысленно прошу ее уйти. Второй раз она не просит.
Я сижу на полу, курю, слушаю бубнеж телевизора, просачивающийся под дверь, и шуршание мишуры и упаковочной бумаги в коробках. Мне вдруг очень хочется позвонить Маре. Помириться и сказать то, что нужно, чтобы все между нами наладилось. Но я знаю, что для этого сперва должна извиниться перед Стивом. Я встряхиваю головой и, переступив через себя, набираю его номер.
Он берет трубку после первого же гудка.
– Стив, привет. Это Иден.
– Я знаю, – отвечает он.
Я молчу и думаю, не повесить ли трубку.
– Слушай, прости за то, что произошло на вечеринке, – после долгой паузы говорю я.
Парень молчит.
– Прости, я вела себя ужасно, – продолжаю я. – Не знаю, что у меня в голове творится. Мне правда очень стыдно.
Наконец он вздыхает.
– Ничего. Знаешь, я все понимаю.
– Спасибо, Стив. Ладно, тогда увидимся…
– А что ты делаешь? – прерывает он прежде, чем я успеваю попрощаться. – Чем занята в такой снегопад? – смущенно спрашивает он.
Не хочет прощаться, значит.
– Да так, ничем, – отвечаю я и вдруг понимаю, что тоже хочу продолжить этот разговор.
– Я тоже.
Тишина.
– Значит, ты сейчас не занят? – спрашиваю я.
Я звоню в дверь его дома. Я так до конца и не поняла, что именно мне нужно от Стива. Знаю только, что больше не вынесу ни минуты в доме Ванессы и Коннера.
– Привет! – Он открывает с милой застенчивой улыбкой, при виде которой мне всегда кажется, что я могла бы быть более дружелюбна к нему, и становится за себя стыдно. А еще смотрю на него и жалею, что не смогу стать той девчонкой, которая его полюбит. Иногда я даже думаю: может, притвориться? Получится ли у меня?
– Заходи, – приглашает меня он.
В прихожей снимаю куртку и сапоги. Дома у него очень чисто и тихо, везде полный порядок. Планировка такая же, как у Джоша, только в зеркальном отражении. В нашем районе почти все дома одинаковые. Три-четыре варианта планировок, только и всего.
– Круто, что снег пошел, да? – говорит парень. – Папа сказал, завтра дороги тоже будут закрыты. Он только что звонил с работы. Дороги еще не расчистили. – Он замолкает. – Я рад, что ты позвонила. Поднимемся в мою комнату? Покажу тебе фотолабораторию. Если тебе интересно, конечно.
– Конечно, – вру я.
Я следую за ним наверх, как следовала за Джошем. Прохожу по знакомому коридору. Даже пол под ногами кажется знакомым.
– Вот здесь я живу, – говорит Стивен и разводит руками. Мы стоим посередине его комнаты, но вижу я спальню Джоша.
И Джош вдруг заполняет все мои мысли, всю меня целиком, а сердце бешено стучит. Мне трудно дышать. Теперь мне хочется, чтобы не я была другой, а Стив. Чтобы вместо Стива здесь оказался Джош. Но при этом испытывал бы ко мне те чувства, что испытывает Стив.
Но этого нет. В реальности происходит совсем другое. В реальности не происходит ничего.
И я вдруг понимаю, что главная проблема в этом. Надо, чтобы что-то произошло. Я должна сделать так, чтобы что-то произошло. Что угодно. Сейчас.
Я закрываю дверь и поворачиваюсь к нему лицом.
– Что… – Стив смотрит на меня, он растерян, встревожен, глядя, как я иду к нему навстречу. – Что ты делаешь?
– Иди сюда, – я протягиваю руку.
– Зачем? – медленно произносит он.
– Я не укушу. Просто подойди. – Парень осторожно вытягивает руки, но по-прежнему выглядит неуверенно. А потом что-то меняется: до него доходит. Он наклоняется, чтобы поцеловать меня, но останавливается: ему нужно разрешение. – Все будет хорошо, обещаю, – шепчу я. Закрываю глаза и направляю все мысленные и физические усилия на то, чтобы представить, что передо мной Джош, а я – лучшая версия себя самой. Та, кем я была когда-то, та, которой Джош когда-то счел нужным сказать «я тебя люблю».
Я целую его, прижимаюсь к нему, и он отвечает на поцелуй. Я стараюсь, но ничего не выходит – я не чувствую себя другой. Должно случиться что-то еще. Этого недостаточно, черт возьми. Я толкаю его на кровать, он ложится, а я сажусь сверху. Но мне и этого мало. Начинаю гладить его по груди и животу, но, когда дотрагиваюсь до пряжки его ремня, Стив хватает меня за руки и перестает целовать.