— Я.
— А я не верю, что это ты. У нас сведения, что тебя убили.
— Нет, я жив.
— Если это ты, скажи, при каких обстоятельствах мы с тобой встретились.
Я произношу несколько слов, из которых он понимает, что с ним разговаривает действительно Дыбец.
— Теперь я уверен, что это ты. Расскажи, какая у тебя там обстановка.
Тут диктуют телеграфисту без моего участия. Пахомов отвечает:
— Это не твой язык и не твое построение доклада.
А вожаки заднепровцев от моего имени потребовали, чтобы сюда слали снаряды, пулеметы, лошадей. Я доволен. Пахомов, значит, уясняет, что тут происходит. Далее он спрашивает:
— Передай, каково состояние полков.
Эти архаровцы отвечают, что полки в полном порядке.
— Где Шестой Заднепровский?
— Шестой Заднепровский занял указанную ему линию.
Пахомов передает:
— Видимо, штаб захвачен Шестым Заднепровским. Тебя не расстреляли, а держат под арестом. Сводка о состоянии войск не твоя. Ты, должно быть, в плену.
Кричат мне:
— Отвечай, сукин сын, что ты болен!
Телеграфист выстукивает:
— Болен.
— Обстановка мне понятна. Кончаю разговор.
В руках Калашникова оказались различные наши части численностью до двенадцати тысяч бойцов. Он увидел, что снабжать такую армию нелегко, и двинул ее на соединение с Махно. Штаб Махно находился где-то близ Одессы.
Всем нам, рабам божьим, Калашников заявил, что пока расстреливать нас не будет, а довезет к Махно.
20
Нас везли на подводах под конвоем. В какой-то момент появилась женщина, сестра командира одного кавалерийского полка, которую когда-то я обещал расстрелять.
— Где Дыбец? Дайте мне Дыбеца, я его растерзаю. Дайте я ему глаза выцарапаю!
А к нам была приставлена рота мелитопольского полка, того самого, который мы разоружили и расформировали. Калашников рассчитывал, что на эту роту он вполне может полагаться, ибо мелитопольцы, как он понимал, числили за нами особенный должок. Между прочим, в эту роту были направлены и молодые командиры, которых я не расстрелял, а передал Розе в качестве разведчиков. Им, пострадавшим, махновцы во главе с Калашниковым полностью доверяли. Однако разведка Калашникова тут проморгала. Эти ребята уже были нам преданны, признавали, что мы с ними — справедливо обошлись. Рота никого к нам не подпускала. И эту озверелую бабу — прогнали прикладами. Были и еще случаи, когда нас пытались растерзать, но рота никому не позволила тронуть арестованных. И оскорблять не разрешала. Должно быть, ребята рассуждали следующим образом: «Он нас держал под арестом, но с нами обращались правильно, не издевались. И наше обращение с теми, кого мы сейчас везем, будет таким же. Это же свой брат, не белогвардейцы».
Я получал немалое душевное удовлетворение, поглядывая на конвоиров. Как-никак, а мы уже сумели переиначить, переделать этих мелитопольцев. И не случись такая катастрофа, они были бы образцовыми красными воинами.
Калашникову пришлось считаться еще с тем, что некоторые полки, хотя и двигавшиеся с ним к Махно, оставались в той или иной мере нашими. Полк Куриленко был за нас, новоспасовцы тоже. Они открыто заявили Калашникову, что если на пути к Махно что-либо произойдет со штабом, то перестреляют весь 6-й Заднепровский. И, как я приметил, новоспасовцы даже выделили своих делегатов, которые наблюдали, чтобы ничего с нами не стряслось.
Кроме того, некоторые анархисты, сгруппировавшиеся вокруг Калашникова, тоже противились возможной расправе над пленными. Среди этих анархистов был Уралов, которого я знавал еще по Бердянску. Он отличался постоянной взвинченностью, даже истеричностью, случалось, споря, хватался за револьвер, и все же запомнился мне как наиболее здравомыслящий из всех махновцев в Бердянске. Он пробирался к Maxно до железной дороге Долинская — Николаев, узнал, что в Новом Буге учинен этакий переворот, и явился туда. Он был известен и Калашникову, поэтому сразу обрел его доверие. Облеченный теперь званием начальника гарнизона, он нам обещал, что никаких эксцессов по дороге к Махно не допустит, и тщательно следил, как нас охраняют.
На всем пути в ставку Махно меня сопровождал Шурка — парнишка, которого я спас. Он, как вы знаете, был моим ординарцем, но остался на свободе. Его заботой был продовольственный вопрос. Каждую остановку Шурка использовал для того, чтобы всех нас накормить. Он доставал молоко, жарил яичницу, мясом нас кормил. И всегда, ночью и днем, старался быть около меня, как верный ординарец.
Итак, везут меня, Розу, Корчагина, еще некоторых работников штаба. Тут же на подводах — арестованные военкомы полков и батальонов.
В селе Добровеличка Махно на белом коне встретил эту армию, которую вел к нему Калашников. Расцеловался с Калашниковым. Тут же остановились и наши подводы. Калашников указал на нас:
— Вот доставил на твое усмотрение штаб боевого участка.
Махно в нашу сторону даже не взглянул.
— Что же, всех расстреляем.
В разговор вступил Уралов:
— Как же расстрелять, когда там Дыбецы? И он и она.
— А, Дыбецы… Ну-ка, дай его сюда!
Подвели меня к Махно.
— Здравствуй, Дыбец.
— Здравствуй, Махно.
— Как же Дыбец, ты сюда попал?
— Твоя доблестная армия везла меня к тебе, как зверя в клетке.
Он ухмыльнулся:
— Известно ли тебе, что я теперь коммунистов расстреливаю, так как объявлен вне закона?
— Известно.
— Ну так вот что. Рука у меня не поднимается на этого старого ренегата. Может быть, это моя слабость, но я его не расстреляю. И приказываю, чтобы волос с его головы не упал в расположении моих войск. Кто на него руку поднимет, того лично расстреляю. Слыхали?
— Слушаемся.
— Отпустить Дыбеца с женой на волю, а остальных держать до моего распоряжения.
Так мы с Розой оказались на свободе среди скопища махновских войск. Уралов нашел нам комнату в Добровеличке.
Там, в этом селе и на железнодорожной станции, был отчаянный кавардак. Поезда остановились. Бродили пассажиры. Получилась каша. Здесь же обретался Щусь со всей своей кавалерией. Щусь — это правая рука Махно. Расквартировались в Добровеличке и другие махновские части. Все войска разложены. Горланят спьяна песни. Не разберешь, где обыватель, где армия, какого полка бабы на возах.
21
Отсиживаясь в нашей комнатенке, я постарался спокойно обдумать, что же теперь делать. И задался целью собрать партийцев, каких найду, и, если удастся, выйти из Добровелички, чтобы пробраться к частям Федько, которые находились где-то поблизости. Тут, кстати, я встретился с Андреем Могильным, большевиком из Бердянска, где мы вместе поработали в ревкоме. Могильный ехал из Одессы в Киев, но из-за того, что железную дорогу перерезали махновцы, застрял в Добровеличке. Меня с ним связал Уралов.
Значит, собрать партийцев и уходить к Федько. Однако мои товарищи, штаб и военкомы боевого участка оставались арестованными. Я не терял надежды, что смогу как-то им помочь, использовав свои старые связи с анархистами. Достаточно близко еще по Америке, а затем по Питеру мне был знаком Волин, пребывавший у Махно в роли литературно-идейного вдохновителя. В свое время я был, как вам известно, одним из основателей анархо-синдикалистской группы «Голос труда», сотрудничал в газете, которую издавала эта группа, и мое имя было известно анархистам. Роза тоже кое-кого знала по своим тюремным мытарствам в пятом, шестом и седьмом годах, даже и самого Махно.
Прошло, вероятно, дня два-три. Как-то я вышел на улицу и встретил Щуся. Он поздоровался очень любезно, радушно.
— Что, Дыбец, делаешь?
— Ничего не делаю.
— Тебя Махно хотел повидать.
— Если Махно хочет со мной увидеться, он мог бы мне это передать.
— Так он и просил передать, чтобы ты к нему зашел.
— Ладно, зайду.
— А то пойдем сейчас вместе к нему.
Приглашает меня с такой улыбкой, прямо вся рожа расплылась. Я подумал, подумал:
— Пойдем.
Зашагали рядом. Привел меня Щусь в какое-то помещение и скомандовал:
— Примите арестованного.
И я вновь оказался под стражей.
Здесь, пожалуй, будет уместно вкратце обрисовать Щуся. Он мечтал быть народным героем. И я с ним познакомился еще в свою бытность председателем бердянского ревкома. Мы с ним ехали в автомобиле, когда я впервые выбрался на фронт. Щусю, видимо, порассказали обо мне: влиятельный, мол, деятель и даже литератором в «Голосе труда» работал. Щусь начал расписывать свою личность. Был когда-то матросом Балтийского флота и прославился там как непобедимый в спортивной борьбе. Знает приемы французской борьбы, бокса. Смыслит и в японском джиу-джитсу. Может собственными руками без напряжения удушить человека. Язык у того вываливается, а он давит на горло. Щусь с таким вкусом живописал, изображал эту операцию, что меня взял ужас. И омерзение.
Носил он, как и Махно, длинные волосы, но черные. Высокий, здоровый, статный детина. Одевался в какой-то фантастический костюм: шапочка с пером, бархатная курточка. Сабля, шпоры. На пирах у Махно Щусь сидел, как статуя, и молчал. Он всерьез мечтал, что будет увековечен в легендах и сказках. Однажды он показал мне стихи какого-то украинского поэта о том, что батько Щусь один уложил наповал десять полицейских. Я, по своей бестактности, высмеял и Щуся и стихи. Этого он, очевидно, не забыл. Отряд его был сугубо бандитский. Конники Щуся без зазрения грабили, могли тут же и прирезать, и пятки калили горячим железом.
Сдал меня Щусь своим подручным. Однако, как после я узнал, за мной в некотором отдалении следовал Шурка. Он побежал к Розе и затем к Уралову, дал знать, что я арестован Щусем.
Никаких обвинений сначала мне не предъявляли. Держали меня в одиночном заключении. Сижу день, другой. Потом приходит ко мне Белаш, анархист из штаба Махно, и говорит:
— Вас обвиняют в том, что на митингах вы заявляли: махновцы играют на руку белогвардейцам, открыли белым фронт и тому подобное.