— Ты, парень, не журись, а пошли ординарца к Уралову с моей запиской. Дай клочок бумаги.
Пишу записку Уралову: Махно меня освободил, приходи и забери из арестного дома.
Не прошло и пятнадцати минут — явился Уралов. Я рассказал ему подробности. Комендант обрадовался, что может кому-то меня передать. Он, конечно, опасался, что сюда может ворваться какая-нибудь бесшабашная ватага и зарубит меня тут. А ответит он собственной головушкой.
Смотрю — Уралов не торопится. Мне хочется поскорей уйти, но он удерживает:
— Не спеши. Надо обождать.
И поглядывает на часы. Наконец говорит:
— Пойдем.
Вышли втроем — Роза, Уралов, я. Ночь темная. Уралов свистнул. Поблизости раздались ответные свистки. Оказывается, он расставил роту мелитопольцев, под охраной которых мы, арестованные, двигались к Махно. Теперь они вновь нас охраняли на случай, если нападут кавалеристы Щуся или другие мои знакомцы.
Мелитопольцы провели меня к себе. Я пока там приютился. Роза пошла к Могильным. Добралась она туда. Стучит. Те оба спали или, быть может, просто затаились. Ночной стук в Добровеличке — дело не из приятных. Роза настойчиво добивается. Наконец Могильный откликнулся:
— Кто там?
— Откройте. Это Роза.
Могильные узнали от Уралова, что я приговорен к смерти. Им подумалось: меня расстреляли, и Роза присутствовала при расстреле. Они близкие наши друзья. Тяжело пережить такое. Онемели, не шевелятся. Роза требует:
— Откройте же, черт вас побери!
Наконец Андрей зажег лампу и открыл. Роза глянула на чету Могильных и расхохоталась. У них был такой трагический вид, что это ее рассмешило. А им показалось, что Роза сошла с ума. Степку расстреляли, и Роза лишилась рассудка. Она долго убеждала, что я освобожден, долго уговаривала прийти и проведать меня.
Наконец Андрей прибежал удостовериться, что Роза не сумасшедшая, что я действительно выпущен на волю. Обнялись. Затем он сразу обратил внимание на мои сапоги. Дело в том, что я привез из Америки красные сапоги. Они были очень приметны. В этих сапогах я ездил по фронту, выступал перед полками.
— Сапоги скинь, а то они тебя выдадут.
Нашлась для меня пара армейских сапог. Переобулся.
— И нужно тебе спасаться.
Но загвоздка была в том, как же спасаться. Уралов взялся наметить путь, по которому мы с Розой могли бы пройти к частям Красной Армии. Однако через два-три дня он выяснил, что нигде никакой связи с нашими частями нет. Кругом махновцы. Везде рыщет кавалерия Щуся. Эти молодчики при первой же встрече со мной меня зарубят. Мы посовещались и решили: лучше идти в ту сторону, где местность занята белыми, и прорываться к своим сквозь белый стан.
Выработали нам маршрут. Уралов раздобыл для нас подводу. Роль возницы мне пришлось взять на себя. Переоделись мы с Розой в крестьянскую робу и на рассвете выехали. Нас снабдили и деньгами. В тех местах ходили и николаевские кредитки, и керенки, и украинские карбованцы, так что надо было запастись разными деньгами. Нам дали тысячи две рублей. Но это и деньги и не деньги. Они дешевели со дня на день. За пятьдесят пшеничных рублей (какие-то ассигнации были выпущены под обеспечение пшеницей и звались пшеничными) нельзя было купить буханку хлеба.
Ехали до глубокой ночи. Наверное, уже километров шестьдесят осталось позади. Ночевали в какой-то школе. Я, конечно, добросовестно позаботился о лошадях: разжился для них сеном, подкормил. На следующий день опять ехали. Ночь провели у какого-то бедняка. А утром покинули наш выезд на его попечение и ушли пешком: подвода вызывает больше подозрений, чем пара пеших.
Надо сказать, что я получил от Уралова бумагу, которая гласила: такой-то (фамилия моя) был задержан махновскими войсками, снят с поезда и, по его заявлению, у него отобраны все документы. Следовала подпись: начальник караульных частей махновской армии Уралов. И пришлепнута печать. А дальше я уже мог врать напропалую. Этот документ был нужен на случай столкновения с белыми.
Расставшись со своей подводой, мы шли пешком, делая приблизительно по тридцать километров в день. Научились шагать. Избрали путь на Киев, рассчитывая, что там застанем красных.
В каком-то городишке увидели наконец и беляков, местечко было только что занято разъездом белой армии. И сразу же стал восстанавливаться обыкновенный дореволюционный порядок. На улицах уже торчали полицейские. Мы разыскали базар. Потолкались на базаре. Узнали, где помещается полицейское управление. Евреи, конечно, ожидают погрома.
Мы с Розой твердо решили идти прямо в полицию и прописать свой вид на жительство.
Приходим. Полицейский надзиратель — очевидно, из прежних, недорезанный, — красуется в мятых погонах и изображает индюка. Я объяснил, что я такой-то и сякой-то, ездил с женой в Одессу лечиться на лимане, потом возвращались поездом в Киев, где работаю на заводе главным бухгалтером (это самое безобидное занятие). Поезд остановили махновцы, ограбили. Вот в каком виде уносим от них ноги. Вынуждены идти в Киев пешком.
Полицейский смотрел-смотрел на нас и отказался подписывать мой документ. Дал сопровождающего и велел нам обратиться к военной власти. Сопровождающему приказал сдать нас под расписку.
Добрались к военному начальству. Там нами занялся молодой офицерик. Я опять плел ту же историю: вот-де я главный бухгалтер, ездил на лиман, лечился от ревматизма и так далее.
— Ограбили махновцы. Обобрали дочиста. Единственно, что дали, — эту бумажку. Возвращаюсь на свою службу в Киев. Жить-то надо.
— А я при чем?
— Полицейский к вам направил. Я его просил, чтобы он подписал мой документ.
— Идите вы, куда хотите. Некогда мне с вами возиться.
— Но дайте записку, чтобы полицейский как-то узаконил наш документ.
— И записки не буду давать. Убирайтесь вон.
А рядом стоят два унтера. Рожи такие звероподобные, что хоть пиши картину. Один в казачьей фуражке, другой в жандармской.
Мы вернулись к надзирателю. И с нахальством, которое я могу проявить, когда это необходимо, говорю:
— Начальник войск отослал нас к вам обратно и приказал, чтобы вы обязательно прописали мой документ.
И мы выцарапали у этого полицейского чина надпись на обороте моего липового удостоверения. Он всего-навсего чиркнул: прошу содействовать в посадке на первый отходящий поезд. Но по всей форме приложил какой-то полицейский штампик и печать. Ну, теперь живем.
Потопали мы на железнодорожную станцию. Комендант станции проявил, конечно, подозрительность, но раз записка с печатью, позволил сесть в товарный поезд. Мы втиснулись в теплушку и отправились на Киев. В дороге узнали, что Киев — у белых. Черт возьми, вот незадача! В Киеве мы знали лишь единственного человека — сестру жены одного моего приятеля по Русско-Американскому инструментальному заводу. Девичью фамилию этой женщины я помнил. Но она вышла замуж, а фамилия мужа нам неведома. Припомнилось, что она живет на Кузнецкой улице, а номер дома, хоть убей, не знаю.
23
Часов в пять утра поезд прибыл в Киев.
Побрели мы на Кузнецкую улицу, прочесали дом за домом, называли девичью фамилию этой нашей знакомой. Не нашли.
И так устали, ничего не евши, что Роза уже едва шагала. Приплелись на Еврейский базар и сели. Дальше просто не можем двигаться.
На Еврейском базаре торгуют кто чем попадя. Воистину толкучка. Тут надо сказать, что эта знакомая, которую мы тщетно искали, приезжала в Бердянск со своим братишкой лет двенадцати — тринадцати. И вот мне показалось, будто промелькнул этот мальчишка. Кинулся я за ним, но ноги были ослабевшими, и догнать я его не смог.
Разочарованно вернулся, сел в изнеможении. Положение отчаянное. Можно было бы переночевать за городом, просто в степи. Но нет сил выбраться туда. Ну, безвыходное положение. Деньги, правда, есть, но нужна какая-то зацепка.
Просидели мы, вероятно, еще с полчаса. И бывает же такое: идет этот мальчишка с кувшином воды. Он торгует самой обыкновенной водой. Продает по десять копеек стакан. Я ринулся к мальчишке. Он меня узнал. Спрашиваю:
— Где вы живете?
— Да вот напротив.
То есть буквально в десяти шагах от нас — лишь пересечь улицу — находилась квартира единственного человека, к которому мы могли прийти.
Наша знакомая встретила нас гостеприимно. Мы сначала сказали ей немного: так и так, вырвались от Махно, теперь нужно здесь как-то прописаться. Посидели, поговорили. Потом мы с Розой взглянули друг на друга: почему мы должны скрытничать? Я сказал:
— Мы пробираемся к красным.
Женщина ответила:
— Надо обдумать, как это сделать.
Она повела нас к своей сестре. Та замужем за каким-тo мастеровым-немцем, специалистом по настройке пианино. Он успевал и торговать. Продавал пианино. Весь Киев, казалось, жил только торговлей. Трудом в то время в Киеве не прокормиться.
Объяснили мы все начистоту. И выяснилось, что первым делом нужно добыть паспорт, а потом с паспортом можно уйти с территории белых, ибо до красных не очень далеко. Жена настройщика сказала, что у них дворник на все руки мастак и она с ним поговорит. Дворник объявил цену: столько-то керенок. Цена оказалась сходной: керенки у меня были.
На другой день мы пошли с дворником в полицейское управление к приставу, Дворник собрал подписи своих собратьев и сам удостоверил, что знает меня со дня моего рождения, что я никогда не был причастен к революции, что я действительно ездил в Одессу на лечение.
Мне и Розе выдали паспорта. Стали мы обдумывать, как быть дальше. Надо умеючи выйти из Киева и умеючи пройти деревнями. Но точных сведений не могли заполучить. Самые темные слухи. Вот красные в десяти километрах. Вот красные в ста километрах. Вот красные в Гомеле. Все, что хотите. А белая газета сообщает, что враг разбит, Москва окружена, Ленин улетел на аэроплане из Москвы, — такая белиберда, что уши вянут.
Миновало еще несколько дней. Ночуем, чтобы не вызывать подозрений, то у одной сестры, то у другой, которая обитала на Бибиковском бульваре.