— Сомневаюсь, правильно ли я поступила.
— Я вас недооценивал…
Похоже, я тоже тебя недооценила.
— Извините за безобразную сцену. Я был не прав.
Воспоминания о снежной баталии слегка подпортили мне настроение: она началась из‑за Дашки, и Райнер был по‑настоящему расстроен. Из‑за меня никто бы не стал так расстраиваться и начищать физиономию ближнему, это уж точно.
— Я где‑то читал, — язык у Райнера стал ощутимо заплетаться, — что замерзшего человека нужно согревать своим телом… Чтобы он не умер…
Это уже было верхом бесстыдства, и я не сдержалась:
— Ну, умереть‑то вы не умрете, а вот…
— Что — «вот»?
— Могут возникнуть проблемы с потенцией.
Райнер‑Вернер побледнел как полотно. Я же послала ему мстительный воздушный поцелуй и вышла из комнаты.
На маленькой площадке этажом ниже по‑прежнему работал телевизор, вот только какой‑то умник врубил звук на полную мощность.
«Видели ночь, гуляли всю ночь до утра» с духовыми, бубнами и цыганским монисто — не очень актуально, но на два притопа — три прихлопа сойдет. Я прослушала песню до конца, пощелкала пальцами, повиляла «слабовыраженными» (как говорила когда‑то Дашка) костями таза — и выдернула телевизионный штепсель из розетки.
Какое же все‑таки блаженство: тишина без подтекстов!
Но блаженство длилось недолго: и все из‑за тонкого собачьего лая в самом конце коридора. Такие вопли — на грани ультразвука — могла издавать только Ксоло. Бедная псина, сидит где‑то одна‑одинешенька, принесенная в жертву беллетристическим разборкам.
Я двинулась на лай, который с каждой секундой становился все явственнее.
Чтобы добраться до него, мне пришлось завернуть за угол. Лай доносился из‑за двери комнаты, выходившей в маленький холл. Пол в холле был устлан толстым ковром, а стена напротив двери — задернута плотными шторами.
Я подошла к двери и даже не сразу сообразила, что она приоткрыта. Несколько секунд я колебалась, но лай Ксоло призывал меня. Нет ничего предосудительного в том, что я успокою собачку. Я распахнула дверь настежь: по ногам пробежал сквозняк, и шторы на стене заколебались.
Ксоло!
Аглаин дорожный чемодан лежал прямо на кровати, а Ксоло сидела на чемодане и остервенело облаивала пространство.
— Ну, что с тобой? Кто тебя напугал? — елейным голосом спросила я.
Ксоло подпрыгнула, вскарабкалась ко мне на руки и лизнула в подбородок. Тельце собаки била дрожь.
— Все в порядке, все в порядке, — уговаривала я маленькое чудовище, укачивая ее, как младенца. — Скоро придет мамочка, она тебя утешит…
Комната, предоставленная Аглае, являла собой резкий контраст с той халупой, в которой поселили нас с Райнером‑Вернером. Окно во всю стену, пряничный рождественский пейзаж за окном, дорогая мебель — никакой двусмысленной восточной роскоши. Все предельно элегантно, утонченно и изысканно: совсем не для бурятского седалища Дымбрыла Цыренжаповича. Девяносто девять из ста, что все это великолепие — привет Дымбрылу от какой‑нибудь европеизированной любовницы. Которая уже научилась пользоваться эпилятором, не краснеет от словосочетания «глобализация экономики» и способна кончить при одном только виде утюга с тефлоновым покрытием.
Ксоло наконец‑то успокоилась, и я спустила ее с рук. Теперь нужно следить, чтобы они не потянулись — ни к Аглаиному чемодану, ни к ноутбуку, стоящему здесь же — на столе, возле окна. Ноутбук, равно как и чемодан, были частью ее рабочего кабинета, той самой privacy[19], попытка влезть в которую может закончиться плачевно.
Даже для меня.
Интересно, забит ли в ноутбук ее новый роман? Роман, который никто еще никогда не видел и о котором все так много говорят.
Лучше убраться отсюда — от греха подальше. Иначе Аглая может обвинить меня в промышленном шпионаже.
Но убраться вовремя не получилось: приоткрыв дверь, я нос к носу столкнулась с Аглаей. На щеках метрессы пылал девичий румянец, а на скромной енотовой шубейке таяли последние снежинки. Аглая была в самом благостном расположении духа, поэтому никакой истерики не последовало.
— Что вы здесь делаете, маленькая дрянь? — весело спросила Аглая, отбиваясь от визжащей и прыгающей Ксоло.
— Я… Ксоло тосковала… Плакала… Я зашла ее проведать.
— А она открыла вам дверь? — Аглая поболтала маленьким плоским ключом у меня перед физиономией.
— Нет… Но дверь была открыта.
— Открыта? Странно, ведь я ее закрывала.
— Может быть, кто‑то из обслуги? — высказала я предположение, и тут же вспомнила укутанную водочными парами мизансцену в подсобке.
— Может быть… Лес изумителен, не правда ли?
Леса я и в глаза не видела и потому промычала что‑то нечленораздельное.
— А наш маленький немецкий друг? — Аглая сбросила шубу прямо на пол.
— А что — «наш маленький немецкий друг»?
— Он так же изумителен в койке, как этот лес в сугробах?
Литые мускулы, безволосая грудь, дракон на предплечье… Черт возьми, лучше мне поискать другое место для ночевки! Взять хотя бы диванчик в оранжерее. Или подсобку в коридорчике. Бурятские юноши когда‑нибудь оттуда уберутся, надо полагать…
— Вы покраснели? — Аглая рассмеялась. — Вы покраснели, значит, вы еще с ним не переспали.
— Да?
— Но вы этого хотите…
— Не хочу.
— Хотите, это у вас на лице написано.
— Что еще написано у меня на лице?
— Положили глаз на диванчик в зимнем саду? Боитесь сами себя? Ладно, не стоит дуться на старую добрую Аглаю! А как вам сегодняшний паноптикум? Они готовы были разорвать меня на части, эти стервы!
Теперь до меня стала доходить истинная причина ее превосходного настроения. СС, ТТ и ММ. Она сыграла «Рондо каприччиозо» у них на нервах, она заставила их выйти из себя, она вынудила их показать зубы. Зубы, почти полностью потерянные в ходе борьбы за беллетристический Олимп.
Аглая плюхнулась на кровать — прямо в сапогах.
— Представляю, чем они занимаются в свободное от своих писулек время!
— И чем же?
— Подсчитывают количество публикаций о себе. Подсчитывают количество публикаций о конкурентках. А потом устраивают истерики своим литературным агентам. И мужьям‑язвенникам, если таковые имеются… Массовая культура — не сахар, девочка моя. Чуть зазевался — пиши пропало. Затопчут. А издатели? Это же отпетые негодяи. Давай‑давай, Аглаюшка, строчи, кропай, молоти, ни отдыху ни сроку — только не останавливайся!.. А читатели? Сегодня они без тебя и в метро не спустятся, и в туалет не зайдут, и в кровать не лягут, а завтра? Появится новая лахудра, у которой три деепричастных оборота в предложении — против твоего одного. И сюжет она подворовывает искуснее… И все. Был кумир — и кончился. На свалку истории, душа моя, в макулатуру!..
Из макулатуры в макулатуру — это больше похоже на афоризм.
— Ну и картину вы нарисовали… Ужасно.
— Прекрасно, девочка! Прекрасно! Только это заставляет кровь в жилах бежать быстрее. Сегодня вечером продолжим наши бои без правил.
— Вечером?
— Ну, да. Если вы, конечно, не захотите уединиться со своим подопечным. Или он положил глаз на кого‑то другого?
Аглая была тертым калачом, она видела меня насквозь.
— Приходите, будет весело. Выпустим пар окончательно, чтобы завтра не бросаться друг на друга перед камерами. Ох уж мне эта массовая культура и ее деятельницы! Скажите, Алиса, она не напоминает вам секс по телефону?
— Секс по телефону? — опешила я.
— Неужели вы не знаете, что это такое?
— У меня… У меня никогда не было секса по телефону…
— У меня тоже, но я очень живо представляю себе это… Квартиренка на окраине, два разбитых телефона. И две разбитые артритом бабенки, в прошлом младшие экономисты, а в настоящем — безработные. С алкашом‑мужем, двоечником‑сыном и редкими волосами. Сидит такая сексуалка в продранном свитере, грызет ногти, штопает носки, вяжет шарфики и, не отрываясь от этих благородных занятий, успевает еще и постонать в трубку, имитируя оргазм. Который если и испытывала, то только в ранней юности, на уроке физкультуры, — ползая по канату.
— Ну, не только… — успела вставить я.
— Ах да, есть еще велосипед, душ и верховая езда… А потом начинает рассказывать вагинострадальцу на другом конце провода о своем шелковом белье и своей шелковой коже… Вот и вся романтика, девочка.
— А при чем здесь книги?
— Не книги — книжечки! — Аглая расхохоталась. — Книжечки в мягких обложках! Все то же самое, душа моя, все то же самое! Мелкий обман. Ну, скажите, какое представление может иметь какая‑нибудь мать‑ее‑актриса‑кукольного‑театра‑а‑ныне‑сочинительница‑текстов о жизни банкиров? Или нефтяных магнатов. Или — крупных мафиози… Или — страшно подумать — о вилле на Сейшелах… Вот вы имеете представление о вилле на Сейшелах?
— Никакого.
— Я тоже, — она приподнялась и что‑то вытащила из‑под подушки.
Этим «что‑то» оказался белый цветок, сантиметров десяти в диаметре, смахивающий на очень крупную чайную розу, с нежными, уже слегка примятыми лепестками.
— Как мило, не правда ли? — пропела Аглая, опуская лицо в лепестки. — И как по‑восточному изысканно.
— Вы хозяина имеете в виду? — Слоноподобный Дымбрыл Цыренжапович монтировался с этим цветком так же, как потаскуха с поясом верности.
— И хозяина тоже. Вы не знаете, как называется эта прелесть?
Я понятия не имела, что это за цветок, но прямо передо мной, на безмятежной поверхности стены, неоном загорелась фраза: «Бойся цветов, сука!» Я не забыла о ней, надо же!
— Дайте его мне.
— Вы опять за свое? — Аглая покачала головой. — Вы меня в могилу сведете, честное слово!
— Я…
— И слушать ничего не хочу. Принимаете самый обыкновенный знак внимания… Жест признательности… Принимаете за черт знает что!.. Интересно, что преподнесли этим стервам?.. Как вы думаете?
— Никак.
— Верблюжья колючка — вот тот максимум, который они заслуживают…