— В оранжерее, — ехидно подсказала Софья. — Там как раз субтропический климат. Тем более что вы из нее не вылезали!
— Я не вылезала?
— Вы!
— Да я и была там пару раз, не больше! Две трубки за вечер — это максимум, что я могу себе позволить! А вот вы — вы шмалили свои пахитоски одну за другой! И уж если кто там и торчал весь вечер, так это вы!
— А не вы ли говорили, что вам хочется остаться в этой дивной оранжерее навсегда? Стать, так сказать, скромной лианой! Сассапарилем, плющом и этой… как ее… актинидией!
— Да‑да, — подтвердила Теа. — Я тоже слышала про актинидию. Вы очень громко и назойливо ей восхищались.
— И сейчас восхищаюсь. Но это дела не меняет. Я гораздо реже курила трубку, чем вы — сигареты!..
— Зато дольше! — сразу же нашлась Софья. — Да еще призывали всех прогуляться под сенью пальм.
— Вот именно — всех. Я не стремилась уединиться.
— А зачем же тогда уединялись?
— Вы тоже уединялись!..
— Послушайте, фрау, — подал голос Райнер‑Вернер, без всяких заморочек закрепившийся на простом и ясном месте возле шахматной доски. — Зачем же спорить? Зачем спорить, ведь у нас была видеокамера. И оператор, который вел съемку. Странно, что герр Чиж до сих не показал нам отснятый материал! Все вопросы отпали бы сами собой.
Безыскусные и такие здравомыслящие слова немца произвели эффект разорвавшейся бомбы.
— Натюрлих! — пропела Дашка. — У нас же была видеокамера!
— Была, — подтвердила Минна.
— Была, — подтвердила Теа.
— Была и есть, — заключила Софья. — Тогда о чем мы спорим? Пусть молодой человек покажет нам отснятый материал.
Известие о собственном орудии труда застало Чижа врасплох. Он почему‑то покраснел, побледнел и позеленел и сразу же стал похож на свой собственный комплект светофильтров.
— Ну, не знаю… Я отснял довольно большой объем… Потребуется много времени, чтобы отсмотреть его…
— А разве мы куда‑то торопимся? — Дашка подняла брови. — Времени у нас вагон, судя по всему.
— Я хотел бы передать пленку следственным органам…
— До этих органов нужно еще добраться. К тому же вы сами говорили о следственном эксперименте. Камера в этом случае — просто подарок небес. Возможно, она поможет установить всю картину происшедшего.
— Не думаю.
— Да что с вами такое! — Дашка явно начала терять терпение. — Вы же так ратовали за истину! Всех здесь на уши поставили!
— Ну, хорошо. Я покажу… Если Ботболт поможет мне с кассетами и телевизором. Хорошо…
…Ничего хорошего в пленке не оказалось. Это стало ясно на двадцатой минуте просмотра. Ажиотаж возле экрана сменился нервными смешками, затем настала очередь ехидных замечаний, затем — недоуменно поджатых ртов и всеобщего холодного осуждения. А когда все повернулись к беспомощному изображению спинами, судьба Пети Чижа была решена.
— Стыдно, молодой человек, — сказала Минна.
— И непрофессионально, — сказала Теа.
— Решать свои личные проблемы за счет общественной, как я полагаю, пленки — это просто наглость, — заключила Софья. — Куда смотрит ваш режиссер?
Режиссер в данный момент просматривал антарктические алкогольные сны, но от этого не было легче — ни Чижу, ни мне.
— Ты, я смотрю, пользуешься большим успехом, — Дашка даже потрепала меня по щеке. — Сначала немецкий орангутанг, теперь еще и эта отечественная мартышка… На месте орангутанга я оторвала бы мартышке хвост. Так беспардонно снимать чужую и к тому же почти замужнюю женщину! На всех кадрах ты, только ты и снова ты. Очень красноречиво, ничего не скажешь.
Крыть было нечем, и я подавленно молчала. Увиденное потрясло меня не меньше, чем всех остальных. Дашка нисколько не преувеличивала — мое собственное, весьма скромное изображение перло из каждого кадра. Я в блеклый фас, я — в незадавшийся профиль. Я пялюсь на кого‑то, кто находится за пределами объектива (судя по омерзительно‑плотоядному выражению лица — на Райнера‑Вернера). Я морщу нос, я дергаю мочку уха, я почесываю подбородок (хорошо что не задницу!). Я улыбаюсь, я хмурюсь, я оттопыриваю губу, и я же ее закусываю. Во всем этом подглядывании было что‑то гнусное, что‑то непристойное — что‑то, что роднило вполне невинную пленку с самой разнузданной порнографией. Той самой порнографией, под присмотром которой окочурились Доржо и Дугаржап.
— Кстати, почему вы все время уединяетесь с этим типом? Наставляешь немцу рога с отечественным производителем? Не ожидала!
— Не говори глупостей!
— Ну и как он целуется? — не унималась Дашка.
— Отвратительно, — я сказала это машинально и тут же прикусила язык.
— Ну, ты всегда была извращенкой. А теперь еще и в нимфоманки записалась.
Это было слишком, особенно если учесть мой извечный целибат, лишь по недоразумению нарушенный Бывшим, и целую дивизию разномастных Дашкиных пенисов‑«дорогуш».
— Кто бы говорил! — проблеяла я.
— Во всяком случае, я не обжимаюсь с мужиками при трупах, — Дашка явно намекала на инцидент с Райнером‑Вернером, от одного воспоминания о котором у меня до сих пор стыдливо полыхала задница.
— Пошла ты… — зло бросила я.
— Я бы пошла… — Дашке было совершенно наплевать на мою злость. — Я бы пошла. Туда, куда ты меня посылаешь… Да все здешние корневища уже заняты. Тобой.
Выслушивать Дарьины пошлости дальше было невыносимо, и, наскоро отлепившись от нее, я направилась к Чижу.
— Можно тебя на минутку? Нужно поговорить.
Чиж кивнул и понуро поплелся за мной в оружейный холл.
Я остановилась возле коллекции турецких ятаганов, слегка разбавленной палашами и парными ножами‑вкладышами. Холодное оружие, вот что мне сейчас было жизненно необходимо. Ятаган справится с кишками подлого Чижа за минуту, а для того, чтобы размозжить костистый Чижовый череп, хватит и одного удара палаша. А ножи! Соблазнительная, блестящая, как кожа после любви, сталь! Ну как тут устоять и не перерезать жалкое птичье горло!..
Но я устояла. И ограничилась лишь пощечиной.
— За что? — кротко спросил Чиж.
— За все, — кротко ответила я. — За твою хамскую пленку прежде всего!
— Это почему же она хамская?
— Почему? Ты еще спрашиваешь почему?! Кто тебе позволил… Что ты ко мне привязался, филер несчастный?!
— Я к тебе не привязывался. Это она.
— Кто — она? — опешила я.
— Камера. Честное слово. У меня и в мыслях не было.
— Ах, в мыслях не было! — Я снова ударила Чижа, но не ладонью, а сжатым кулаком. Теперь удар пришелся ему в скулу.
— Нет, правда, — Чиж не обратил никакого внимания на затрещину. — Она сама выбирает, кого снимать. Она иногда такие пенки выдает — закачаешься! Вроде снимаешь одно, а получается совсем другое.
— Не морочь мне голову!
— Да она мне самому голову морочит, камера! Делает, что хочет! Эстетка! Если ей кто‑то не понравился, все, пиши пропало! По стенке размажет, такую картинку выдаст, что хоть святых выноси! А если уж понравился… До смерти залижет. Хвостом будет вилять и в глаза заглядывать. Так что все претензии к ней.
— Ты идиот? — в очередной раз осенило меня.
— Во‑первых, ты это уже говорила. А, во‑вторых, — идиот не я, идиотка она. «SONY Betacam». Если хочешь, я могу дать тебе ее технический паспорт. Там все реквизиты. Напишешь рекламацию, может, полегчает…
— Не полегчает!
Я снова зашарила глазами по сборищу ятаганов. Чиж перехватил мой взгляд и заволновался.
— Вот только без глупостей! Хватит с нас и трех трупов… Вспомни, ты сама это говорила!..
К черту изысканную нежность холодного оружия! Сейчас я самым жлобским образом вцеплюсь ему в волосы. И вырву с мясом преступный фазаний хохол!..
Пока я примеривалась, как бы половчее ухватиться за патлы оператора, на мое плечо легла чья‑то горячая рука. И по исказившейся от брезгливой ненависти физиономии Чижа я сразу же поняла — чья именно.
Райнер‑Вернер. Сексуал и дешевка.
— Что случилось? — рявкнула я.
— Вас ждут, Петр. Хотя вы и разочаровали наших женщин, но они готовы выслушать вашу версию происшедшего.
— Да‑да. Уже иду, — сказал Чиж, не двигаясь с места.
— Вас ждут, — снова повторил Райнер. — Разве вы не слышали, что я сказал? Или мой русский так плох?
— Отвратителен!
— Неужели? — Немец снисходительно улыбнулся тщедушному оператору. — А по‑моему, у меня нет даже акцента.
— Есть, — продолжал глупо упорствовать Чиж.
— Ну, даже если и есть… Некоторым женщинам это нравится. Не правда ли, Алиса?
Я молчала. Просто потому, что мне нечем было дышать. Да и стоит мне только открыть рот, как в него тотчас же забьется тестостерон, усиленно вырабатываемый обоими самцами. А то, что самцы активизировались, было видно невооруженным глазом: они нагнули головы, чтобы побольнее ударить друг друга несуществующими рогами, они втянули животы и распустили губы, они даже стали выделять едва слышный запах! Мощный Райнер‑Вернер — агрессивно‑терпкий мускус, а слабосильный Чиж — что‑то отдаленно напоминающее портяночный одеколон «Красная Москва».
Черт возьми, неужели это все из‑за меня?!
Я едва не хлопнулась в обморок от такого поворота событий. Чиж — еще куда ни шло, но Райнер! Красавчик, атлет, гибрид платяного шкафа с вибратором, как сказала когда‑то Аглая… А мышцы! Гладкие мышцы, поперечнополосатые мышцы и мышца сердечная… И где она, эта сердечная мышца? И есть ли она вообще, или вместо сердца у ослепительного душки Райнера‑Вернера Рабенбауэра один большой през…
— Некоторым женщинам это нравится. Не правда ли, Алиса? — снова повторил Райнер.
Что ж, он поступил так, как и должен был поступить: он предоставил право выбора мне. И теперь терпеливо ждал, кого же я выберу, — красавчика‑культуриста или вегетативный отросток взбалмошной камеры «SONY Betacam». И он был уверен в выборе.
И я была в нем уверена.
— Да, — сказала я. — Конечно же. Небольшой акцент придает мужчине шарм, чего уж тут скрывать. Он делает мужчину неотразимым.
— Значит, тебе это нравится? — Голос Чижа был так безнадежно грустен, что я даже на секунду пожалела его. Но только на секунду.