– Здесь нет никакого Уйгурска. Есть только Юрьевка, станция на этапе. Дыра. Что значит – как выглядит? Бараки, совхоз, железнодорожная станция, четырехэтажные блочные дома, крытые шифером, магазин, столовая, казармы, проволока, тюрьма, сам пересыльный лагерь, который выглядит, как положено лагерю: бараки, вышки, повсюду заборы из колючей проволоки, прожекторы, железнодорожная ветка – все ржавое и старое. Летом все тонет в грязи, зимой в снегу. Есть еще почта, а как же! Еще какие-то развалюхи, наполовину заросшие тайгой, мусор, горы мусора, пустые бочки. Все как обычно.
– Какое-нибудь кино? Гостиница, ресторан?
– Вы что, с ума сошли? Какая еще, мать вашу, гостиница? Зачем, для кого?
– Гостиница? Ну, для приезжих, туристов…
– Туристы, Андрей Степанович, в Юрьевке живут в бараках и спят на трехэтажных нарах. А на экскурсии они отправляются в такие места, как мой лагерь. На лесоповал, на угольные шахты, золотые и урановые рудники, на строительство дорог. Гостиница им ни к чему. Они в любом случае едут сюда умирать.
– Ладно, оставим эти ваши лагеря. Займемся ими позже. Логика, Иван Иванович. Логика и экономика. Кто бы захотел жить в таком месте, как эта самая Юрьевка?
– Что значит – захотел? А чего они могут хотеть? Что им еще остается? Часть – работники совхоза, которые никуда не поедут, поскольку у них нет паспортов, впрочем, их и не пустят, никто им маршрутку не подпишет… А остальные – вольняшки по контракту, сидят и считают дни, рубли, северные надбавки. Посчитают и уедут. И еще ссыльные. После лагерей, без разрешения селиться в центральных республиках. Им нельзя никуда уезжать, да и сил уже не остается… Вот и сидят в Юрьевке.
– А на что они живут?
– По-разному – работают в совхозе или всё так же на рудниках, но уже как вольные. Чуть полегче и какие-то деньги платят. Можно что-то в магазине покупать, спирт гонят. Как-то живут. Все лучше, чем не жить.
– Вы постоянно твердите, что кто-то не пустит, не разрешит, не подпишет… Кто?
– Ну… власти, партия…
– Партия? Какая партия?
– Как это, какая? Есть только одна партия. КПСС.
– Так вот, нет такой партии. Впрочем, это неважно. Каким образом, по-вашему, некая партия может кого-то арестовать, убить, заставить жить в каком-то определенном месте? Допустим, пришли бы ко мне из этой партии и сказали: «Андрей Степанович, нельзя читать Пушкина». Или: «Нельзя читать Лема». Или: «Нельзя слушать „Битлз“, потому что нам так нравится. Поедете в наказание в Плетовку и будете рубить лес». А я им в ответ – вон. И звоню в охрану, говорю, так, мол, и так, выпроводите этих господ. Ну и что они мне сделают?
– Что вы несете? Партия – это же власть…
– Она у власти? Еще лучше. Значит, как только их вышвырнут, звоню в оппозиционную партию и устраиваю скандал. А потом в газеты.
– Да вы что, свихнулись, Андрей Степанович?
– Это вы свихнулись. Я лишь пытаюсь доказать, какую чушь вы несете. Общество – это, Иван Иванович, состояние динамического равновесия. Кажущаяся неподвижность, в которой дремлют могущественные силы. Одна сила не может получить перевес – иначе опрокинется вся система. Все ведут себя осмотрительно. Именно потому существуют права человека и свобода личности. Даже до революции, в царские времена, власти не могли делать что угодно, хотя, естественно, это была деспотия.
– Значит, про революцию вы слышали, а про Ленина и большевиков – нет? Кто тогда, по-вашему, устроил революцию?
– Царя вынудили отречься. Кто устроил?.. Не помню… Керенский? Временное правительство? Я не специалист по истории.
– Ну ладно. А кто сверг ваше Временное правительство?
Наступила тишина.
– Как это?.. Никто его не свергал. Через пару лет провели выборы и одновременно конституционный референдум. Столыпин снова стал премьером. Началось наше время, и так продолжается до сих пор. У нас три основные партии… Но поначалу их было около двух сотен. Выборы… Проклятая буря. Если бы не она, я включил бы телевизор, и вы сами бы убедились, хватило бы новостей. Сейчас! – внезапно осенило его. – Сейчас я вам докажу, что Уйгурск существует.
– Интересно, каким образом, – скептически заметил Иван Иванович, с наслаждением прихлебывая чай.
– Минуту, я сейчас… – Корпалов вскочил из-за стола и начал нервно перетряхивать пустые коробки из-под еды, уже размещенной в шкафчиках, холодильнике и морозильной камере. Иван Иванович весело на него посмотрел и легким движением профессионального карманника вытащил из коробочки очередную сигарету. – Сейчас, я же делал там покупки, брал ром, пеперони, замороженную брокколи и свежие фрукты… – бормотал Корпалов, роясь в бумажных пакетах и пустых коробках. Иван Иванович, наблюдавший за ним с едва скрываемой усмешкой, закурил «плеерс». – Есть! – торжествующе воскликнул Корпалов, размахивая узкой полоской бумаги. – Прошу.
– Что это? – устало спросил гость.
– Чек из магазина в Уйгурске. Вот – цены, адрес, все прочее. Читайте.
– «Ром „Нэви“, один, пятнадцать девяносто девять. Печенье „От бабушки Люды“, шесть, двенадцать двадцать…»
– Не то! – раздраженно прервал его Корпалов. – Читайте ниже, в самом низу.
– «Сумма: сто восемьдесят четыре двадцать. Кассир: Степанов, Максим Николаевич. Приглашаем вас снова и желаем счастливого пути. Круглосуточный магазин „Чукотская фактория“, Уйгурск, улица Керенского, сто двадцать два, Колыма. Доставка на дом в радиусе ста километров. Телефон: 245-2123242…»
– Неважно, – лихорадочно бросил Корпалов. – Прошу – вот счет за аренду снегохода, мой паспорт, водительские права, кредитные карты, а это деньги.
– Такие маленькие?
– Маленькие и жесткие, чтобы входили в автоматы. Это банкноты нового выпуска, до этого были намного больше. Не скребите, это голограмма.
Демонстрация не вызвала ожидаемого эффекта. Иван Иванович разглядывал разложенные на кухонном столе пластиковые карточки с полнейшим безразличием, будто те ни о чем ему не говорили. Казалось, что они столь далеки от его разумения, что он не в состоянии не только понять их значение, но и даже его осознать.
– Это что, паспорт? – иронически спросил он, беря пластиковую карточку. – С этим квитком вы даже до ближайшего пропускного пункта не доедете. На нем двуглавый орел.
– А что там должно быть? Это герб нашей страны. И какого пропускного пункта? Я с этим езжу за границу.
Тупик.
– Простите, Андрей Степанович, но я устал. Покажите мне, где я мог бы прилечь.
– Вы ляжете в комнате для гостей. Я все приготовил.
В гостевую комнату, обставленную скромно и уютно, в псевдодеревенском стиле прямо из «Икеи», Иван Иванович входил словно в музей. Он погладил пушистое одеяло, с уважением проверил температуру масляного обогревателя, зажег и погасил ночник.
– Я не смог найти постельное белье, – объяснил Корпалов, – так что постелил вам только простыню. Вот вам спальный мешок, он очень теплый, но, если замерзнете, можете еще накрыться одеялами. Спите сколько влезет. Вы сильно истощены.
Корпалов спал тяжело, ему снились кошмары. Он шел по улицам Москвы, но это была другая Москва, не та, которую он знал. Он пытался добраться до дома, своей любимой квартиры с панорамными окнами, выходившими на центр и реку, видимые с тридцатого этажа. Но здесь не было его высотки, он не мог попасть ни на одну из знакомых улиц.
По серым, необычно широким улицам ехали редкие незнакомые машины уродливого вида. Выложенные кривыми потрескавшимися плитами тротуары заполняли толпы людей, закутанных в толстые пальто разных оттенков серого, черного и коричневого. Не было кафе и чайных, которыми славился город, не было реклам и неоновых вывесок.
Он шел все быстрее, ощущая толчки прохожих, вонявших водкой и низкопробным табаком, с отталкивающими, будто изуродованными болезнью, фиолетовыми лицами. На него оглядывались чудовищно толстые деревенские бабы в платках. Под подошвами скрипел грязный, никогда не убиравшийся снег.
На него таращились, поскольку он отличался от остальных. Он был чистым. Необычно чистым, гладко выбритым, а его полярная куртка сверкала на фоне серой толпы яркими красками. Отчего-то он знал, что это опасно, и потому шел все быстрее, все так же не в силах добраться до сколько-нибудь знакомых мест. Мимо проходили какие-то люди в странных старомодных шинелях цвета стали, высоких сапогах и абсурдно широких круглых фуражках с красными околышами; их боялись больше всего. От них веяло ужасом и опасностью, будто от хищников.
Он свернул в какую-то боковую улицу, столь же грязную и неухоженную, как и остальные, но значительно более узкую. Со всех сторон его окружали стены, покрытые лишаем и пятнами осыпавшейся штукатурки, окна, закрытые рваными занавесками, заклеенные фанерой и листами полиэтилена. Он бросился бежать. Нужно было найти хотя бы один нормальный магазин, дом или кафе. Если ему это не удастся, он никогда не попадет домой и останется тут навсегда.
Эта Москва даже пахла иначе. Его город был окутан ароматом быстро пульсирующей жизни, порождением запахов миллионов людей и их деятельности. В воздухе ощущался дух выхлопных газов, смешанный с запахом духов, ароматом грузинской и китайской кухни, кофе, табака, мороза и денег.
Здесь же воняло застарелой плесенью, страхом, нищетой и скукой.
Над подворотнями трепетали какие-то красные тряпки на палках – гладкие красные флаги, без каких-либо знаков и символов, будто сигнальные флажки. Они что-то означали. Нечто страшное. Он бежал все дальше.
Он бежал, расталкивая толпу, собравшуюся перед магазином без названия и рекламы, с грязными пустыми витринами. Он миновал мужчин с мрачными бандитскими лицами, которые стояли, сунув руки в карманы старых плащей, перед какой-то забегаловкой, лежащих прямо в снегу пьяниц и загадочные выкрашенные в бело-зеленый цвет старомодные автомобили с надписью ГАИ на дверцах. Он бежал все быстрее, а страшная чужая Москва окружала его, засасывая все глубже в запущенные, покрытые снегом парки, угрюмые площади со странными огромными памятниками.