Корпалов свернул за очередной угол, и перед ним вдруг возникли купола Кремля – хорошо знакомые, покрытые разноцветной мозаикой и золотые. Он был спасен. Лишь бы добраться до Манежной площади, а оттуда он уже легко доберется домой. Он бросился бежать, почти плача от радости. Еще немного, и он углубится в прекрасно знакомые улицы, поцелует тротуары, с радостью смешается с плотной разноцветной толпой, а над ним, несмотря на пасмурное небо, засияют тысячи реклам, надписей и неоновых вывесок. Он с наслаждением взглянет на ползущие в гигантских пробках миллионы машин, испускающие восхитительные клубы выхлопных газов, погрузится в стихию родного города.
Корпалов замер на полушаге, чувствуя, как страх заполняет свинцовым холодом его желудок. Манежная площадь была полностью пуста. Чайные, тележки с цветами, сувенирные магазины, клоуны на ходулях, студенты Музыкальной академии, играющие у стен Старого города, извозчичьи пролетки – все это бесследно исчезло. Красная площадь была огромна и пуста, будто некий злобный титан вымел с нее все следы жизни и вытер гигантской половой тряпкой – бурым куском бесформенной ветоши.
Ища спасения, он взглянул на Кремль, но и тот выглядел иначе. На вершинах башен были насажены ядовито-красные пентаграммы, а спереди торчали прямоугольные, варварского вида, ни на что не похожие строения. Повсюду трепетали на шестах тряпки цвета крови, будто брошенные безумными тореадорами мулеты. Над площадью возвышалась прямоугольная решетчатая конструкция с красным щитом, огромным, будто экран гигантского кровавого кинотеатра для автомобилистов. В ее углу виднелся схематический контрастный портрет какого-то лысого мужика с козлиной бородкой и хитрыми лисьими глазками, а под ним надпись: СЛАВА КРАСНОЙ АРМИИ. Центральное место на щите занимал странный, зловещего вида символ в виде скрещенного с каким-то крюком молота, напоминавший знак на пиратском флаге.
Красная площадь. Красная армия. Красные флаги. Красный туман. Красное безумие.
Серо-синее небо над его головой внезапно сменило цвет на кирпичный, и с него хлынул теплый дождь. Он задрал голову, давая каплям согреть озябшие щеки, и почувствовал их на губах. Дождь был горячий и густой, с соленым металлическим привкусом. Корпалов утер лицо и взглянул на свою ладонь – та была красной, покрытой свежей кровью. Купола Кремля, отполированный мрамор площади, улицы, церковь – все было в крови. Послышался глухой деревянный стук, потом еще и еще. Пошел град – крупный и белый, размером с дыню. Черепа. Они падали вокруг, разбиваясь о покрытие площади с сухим звуком пистолетных выстрелов. Корпалов схватился за волосы, закинул голову назад и закричал.
Он проснулся в темноте, сидя на постели, весь дрожа и утирая с лица теплую солоноватую влагу. Кровь!
Корпалов на ощупь зажег ночник. В его свете показались брусчатые стены, полки, шкаф, сосновый письменный стол, грубо сотканный чукотский коврик и оленья шкура на стене. За окном завывал в снежной пустыне буран, ударяя в закрытые ставни. Сибирь. Отпуск. Дом.
Он посмотрел на свои ладони. Они были влажными – влажными от пота.
– Ох ты, Господи… – простонал он и размашисто, наискосок, перекрестился. Сердце колотилось будто сумасшедшее, легким не хватало воздуха, будто он только что взбежал на десятый этаж. Он постепенно успокаивался, но все еще ощущал под черепом медленно угасающий на поверхности мозговой коры кошмар.
Корпалов боялся снова заснуть. Ему хотелось опорожнить мочевой пузырь, выпить стакан теплого молока, выкурить сигарету в чистой кухне с ониксовыми столешницами, среди симпатичных глиняных сосудов для приправ и шкафчиков из финской березы.
В кухне горел свет, заливая ярким сиянием царивший там разгром, который наводил на мысль об атаке изголодавшихся троглодитов или бешеной росомахи. Разорванная пустая коробочка из-под копченого овечьего сыра, распотрошенная упаковка с остатками ветчинного паштета, надкушенная плитка шоколада, пустая коробка из-под масляного печенья, остатки упаковок с колбасой, хлебом, маргарином, отпитое масло из оливок, расплющенные пустые тюбики из-под сгущенного молока и пасты из копченого лосося.
Помимо следов поспешного дикого пиршества, на котором салями пожирали вперемешку с клубничным вареньем, а чесночный творог с медом, в кухне обнаружились также другие тревожные следы, наводившие на мысль о неких внезапных и таинственных событиях. Опрокинутая кружка, из которой пролился на пол говяжий бульон, оставив жирное пятно. Приоткрытые дверцы шкафчика, из которого полетели на пол коробка макарон и банка с чаем. Банка растворимого кофе, которая закатилась под стол, отметив свой путь полукругом коричневого порошка. Бесценная для гостя сигарета, одиноко догоревшая на краю стальной раковины и превратившаяся в валик пепла. Опрокинутый табурет.
Машинально поставив табурет на место, Корпалов вышел из кухни. В ванной тоже горел свет, оттуда доносился шум текущей из крана воды и звуки судорожной рвоты, а затем странные всхлипывания или спазмы неудержимых рыданий.
Он постучал в дверь:
– Эй! Всё в порядке?
Ответа он не получил, но услышал успокаивающие, вполне обычные звуки. По полу зашаркали тапочки, поток воды утих, гость шумно высморкался.
Корпалов посмотрел на брусчатый потолок, призывая небеса в свидетели своих мук, и принялся наводить порядок в кухне, ругаясь про себя.
– Прошу меня простить, но я проснулся такой голодный… – пробормотал извиняющимся тоном гость. – Я сейчас…
– Да вы с ума сошли! – рявкнул Корпалов. – Вы что, на тот свет торопитесь? Я же объяснял – нельзя перегружать желудок! Совсем как ребенок! Мне что, сторожить вас, или как? Хорошо еще, что проблевались. – Он замолчал, с ужасом поняв, что в глазах Ивана Ивановича стоят слезы.
– Как ребенок… – всхлипнул тот. – Скорее уж как зверь… Господи, что со мной стало… Но, поймите, я вовсе не дикарь. Лагерь убил во мне человека, к тому же я пережил вчера собственную смерть…
– Воистину… – покачал головой Корпалов. – Если бы я подъехал на пару минут позже…
– Я не об этом… Меня вчера должны были расстрелять… Потому и вывели за зону, в тайгу.
– Расстрелять? За что?
– Ни за что! – яростно бросил Иван Иванович. – В назидание, за невыполнение нормы. Каторжник – рабочая скотина. И если скотина уже не приносит пользы, а сама помирать не хочет, то ее убивают. И теперь тоже! Может, не сотнями, но время от времени. Кто им запретит?
– Господи… – в ужасе проговорил Корпалов. – Без суда? А что другие люди? Ведь у этих заключенных есть какие-то родные, друзья… Никого не интересует их судьба?
– Нет, – жестко ответил Иван Иванович. – Я не смогу вам все объяснить. Это мне не по силам. Как будто объяснять такие вещи ребенку, вот только детям про такое говорить нельзя. Вы столь невинны в своем безумии, что мне не хочется рушить ваши иллюзии. Идем спать. Утром поговорим.
– Я дам вам снотворного, – сказал Корпалов.
Внезапно проснувшись, Корпалов сел на постели, понятия не имея, день сейчас или ночь. За окном завывал ветер, дергая ставнями. Снежная буря не утихала. Он зажег свет и решил почитать в кровати, но тут же вспомнил несчастного Ивана Ивановича и начал теоретически размышлять, что делать, если тот ночью умер. К тому же книги остались в багаже, а под рукой не нашлось ничего интересного, кроме дешевого карманного издания «Войны и мира». В конце концов он решил спуститься вниз, приготовить что-нибудь поесть и назвать это завтраком. Несколько часов в самолете, а потом поездка через замерзшую пустыню, где от смерти его отделяла лишь исправная работа двигателя, наконец, странная спасательная операция и живущий в мире параноидального бреда безумец – все-таки многовато для первого дня отпуска в сибирской глуши.
Когда Корпалов брился, глядя в зеркало на собственную ничем не примечательную физиономию, ему вдруг вспомнилась передача, которую он видел месяц назад, еще в Москве. Две фотографии. На одной – строгое, будто высеченное из гранита, лицо молодого капитана-летчика. Серо-голубая форма, эмблема с крылышками на фуражке. Офицер гвардейской авиации. На второй – то же самое лицо, но уже без военной формы. Выбритые волосы, бурая бесформенная одежда, ввалившийся беззубый рот, широко раскрытые в ужасе глаза. Тот же капитан-летчик, но уже после того, как провел несколько лет в гостях у граждан Социалистических Штатов Америки. Тот же капитан, сбитый во время разведывательного полета где-то над Аляской. Вместо высеченного из гранита подбородка – ввалившиеся щеки и пересекающий рот шрам. Как будто два разных человека.
И глаза, в которых навсегда застыл, будто базальт, заполярный ужас.
Такие же, как у Ивана Ивановича.
Корпалов помнил также сухой деловитый голос диктора, рассказывавший о пытках и трудовых лагерях на Аляске и во Флориде. О казнях и какой-то кошмарной процедуре, из-за которой гвардейский офицер, патриот и член элиты, чудом вновь обретя свободу, мог лишь произносить идиотские лозунги о рабочих Америки и стране правильной социалистической политики под управлением философов, подобной Республике Платона. О счастливых коммунах, основанных еще первыми поселенцами. О трейд-юнионах, совершивших революцию на страшном фоне Великого кризиса. Сидя в студии, летчик механически повторял, что личность не важна, важно лишь благо трудящегося класса, а также этнических меньшинств. И новое страшное словечко из уст диктора – «промывка мозгов».
В кухне был накрыт стол для завтрака. Шипел электрический самовар, на блюдцах и разделочных досках были разложены осетрина, вяленая рыба, икра из банки и огурцы, краковская колбаса и ветчина.
Корпалов обычно в такое время обходился булкой с джемом и кофе.
И уж точно он не выпивал с самого утра бутылку «Смирновской».
Гость стоял у стола по стойке смирно и улыбался. Перед его стулом послушно расположилась миска манной каши.
– Иван Иванович, вы же в гостях, – возмутился Корпалов. – Как так можно?
– Андрей Степанович, иначе мы никогда не